Джин Рис - Путешествие во тьме
Он снова вошел в комнату, я увидела его отражение в зеркале. На столе лежала моя сумочка. Он взял ее и сунул туда пачку денег. Прежде чем сделать это, он оглянулся на меня, но решил, что я не вижу. Я встала. Я хотела сказать: «Зачем ты это делаешь?»
Но вместо этого сказала:
— Хорошо. Делай что хочешь. И как считаешь нужным. — И поцеловала ему руку.
— Не надо, — сказал он, — это я должен целовать тебе руки.
Внезапно я почувствовала себя жалкой и совершенно несчастной.
«Зачем я это сделала?» — подумала я.
Я ощущала его пульс, бившийся на запястье.
На Парк-Лейн[18] мы остановили такси.
— Что ж, до свиданья, — сказала я.
Он пообещал:
— Я завтра напишу.
— Только сделай так, чтобы я получила письмо как можно раньше, — попросила я.
— Я отправлю его с посыльным. Ты получишь его, когда проснешься.
— У тебя есть мой новый адрес? Смотри не потеряй его.
— Конечно, есть, — сказал он, — не потеряю.
— Мне жутко хочется спать, — сказала я, — держу пари, я засну в такси.
Когда у своего дома я расплачивалась с таксистом, тот подмигнул мне. Я сделала вид, что не заметила.
4
Мои новые апартаменты были на Аделаида-роуд, недалеко от станции метро Чок-Фарм[19]. Днем было почти нечего делать. Я вставала поздно утром, потом шла на прогулку, вернувшись домой, что-нибудь ела и смотрела из окна, не идет ли посыльный или мальчик с телеграфа. При всяком стуке почтальона я думала: «Мне письмо?»
Вечно мимо окна плелся какой-нибудь старикашка, завывая гимны: «Все ближе к тебе, Господь», «Пребудь со мной»[20]. Какие-то прохожие обходили этих стариков за десять ярдов, будто бы их не замечая, какие-то и вправду не замечали. Невидимки, настоящие невидимки. Правда самый старый наигрывал на дешевой свистульке не гимны, а песенку «Сбежал я от своей подружки».
По верху стен в гостиной шел бордюр из лепных украшений — виноград, ананасы и листья, все очень грязное. Из пыльного лепного букета посреди потолка свисал абажур. Это была большая квадратная комната с высоким потолком, стульями, расставленными у стен, с пианино, диваном, посредине стоял стол и еще было одно кресло. Она мне понравилась тем, что напоминала ресторан.
Я вспоминала о том, как мы занимались с ним любовью, и ненавистное зеркало в его комнате — в нем я выглядела такой худой и бледной. И как я тогда сказала: «Мне пора идти», и как одевалась и молча спускалась по ступенькам, и как скрипела входная дверь, словно в последний раз, и как я очутилась на темной промозглой улице.
Человек ко всему привыкает. Как будто я сто лет жила такой жизнью. Но иногда, вернувшись домой и раздеваясь перед тем, как лечь в постель, я думала: «Господи, как странно я живу. Господи, как же это случилось?»
Воскресенье было самым плохим днем, потому что он всегда уезжал из Лондона, и не стоило даже надеяться, что он пошлет за мной. В этом году мой день рожденья пришелся на воскресенье. Седьмое января. Мне исполнилось девятнадцать. Накануне вечером он прислал мне розы и письмо: «Девятнадцать — это замечательно. А знаешь ли ты, сколько мне лет? Ну, это неважно. Страшно подумать, что бы ты сказала, если бы знала». Он писал, что хочет познакомить меня со своим кузеном Винсентом — за обедом в понедельник, и что он размышляет о том, какой подарок мне больше понравится. «Обо всем расскажу при встрече».
Прислала открытку и Моди:
«Собираюсь к тебе в воскресенье днем. Целую. Моди».
Я долго лежала в постели, все равно делать было нечего. Потом вышла прогуляться. Странно, некоторые районы Лондона так пустынны, что кажутся вымершими. Солнца не было, но все сверкало, как блики на трубах духового оркестра.
Днем пошел дождь. Я легла на диван и попыталась заснуть, но не смогла, потому что стал звонить церковный колокол своим металлическим, изводящим звоном. Воскресные ощущения везде одинаковы — тяжесть, меланхолия, вялость. Как говорят: «Так было в самом начале, так продолжается теперь, так будет всегда в бесконечном мире».
Я думала о детстве, о доме, о том, как стояла у окна воскресным утром, а потом одевалась, чтобы идти в церковь, — натягивала шерстяную нижнюю рубашку, которая села после стирки и была мне узка, но меня заставляли ее носить, потому что шерстяное белье полезно для здоровья. И белые панталоны, которые завязывались под коленками, и белую нижнюю юбку, и белое вышитое платье — все накрахмаленное и жесткое. И черные шерстяные чулки в резинку, и черные ботинки. (Грум Джозеф чистит ботинки смесью из ваксы и слюны. Плевок — вакса — щетка; плевок — вакса — щетка. У Джозефа во рту бил просто фонтан слюны, и когда он плевал в жестянку с ваксой, то никогда не промахивался). И маленькие лайковые перчатки прямо из Англии, слишком маленькие. «Ах ты, непослушная девчонка, ты нарочно стараешься разорвать эти перчатки».
(Когда пытаешься аккуратно надеть перчатки, сразу покрываешься испариной, и руки тоже становятся мокрыми. Потные ладони — ужасный позор для леди. Ты все время помнишь об этом и чувствуешь себя очень несчастной.)
А небо совсем близко к земле. Тяжелое, синее и низкое. Манговое дерево было таким большим, что его тень покрывала весь сад, и земля под ним всегда была темной и влажной. К саду примыкал мощеный конный двор, горячий от солнца, пахнувший лошадьми и навозом. Рядом была душевая. Там всегда было темно и влажно. Окон не было, но дверь, когда ее закрывали на крючок, оставалась чуть приоткрытой. Свет там был всегда сумеречный, зеленоватый. Под крышей — сетки из паутины.
Каменная ванна была размером в половину большой комнаты. Для того, чтобы забраться в нее, надо было подняться по двум каменным ступеням, прохладным и приятным на ощупь. Потом можно было сесть на край ванны и болтать ногами в темной зеленоватой воде.
…И всю королевскую семью-у-у…
Услышь, нас, Господи, мы молим тебя-а-а…
Во время церковной службы я ковыряла сосновую спинку стоящей впереди скамьи и вздыхала, и подпевала молящимся, и обмахивалась старым веером на проволочном каркасе с выцветшей краской, — на нем была изображена в тусклых синих и красных тонах толстая китайская дама, откинувшаяся назад. Ее маленькие толстые ступни в шлепанцах с загнутыми носками, казалось, собирались взлететь в воздух, маленькие толстые руки сжимали пустоту.
…Помянем доктора Чарльза ле Мезурье, бедняки нашего острова всегда будут помнить его щедрость, богатые воздают должное его трудолюбию и мастерству… И настроение у вас становилось умиротворенным и меланхолическим. Бедные делают то, богатые — сё, мир вертится, и ничто не может его изменить. Все вертится и вертится, и ничто не может это изменить.
Красные, синие, зеленые, пурпурные лучи в витражах церковных окон. И восковые ступни святых с длинными гладкими пальцами.
…Мы молим Тебя: услышь нас, Господи…
Всегда, как только я впадала в состояние, похожее на столбняк, служба заканчивалась.
Тропинка вдоль неподвижных пальм церковного двора. Золотые отблески света и, если опустить веки, цвет пламени перед глазами.
— Что ты с собой сделала? — сказала Моди. — Выглядишь совсем по-другому. Все собиралась тебя навестить, но была в отъезде. Ты что-то сделала с волосами? Они стали светлее.
— Да, помыла их шампунем с хной. Тебе нравится?
— Я тоже так делаю, — сказала Моди, — иногда.
Она села и пустилась в рассуждения. Время от времени она нервно и бессмысленно хихикала Я вспомнила время, когда мы жили вместе. Как будто смотришь на свою старую фотографию и думаешь: «Господи, какое все это имеет ко мне отношение?»
У меня был вермут. Мы немного выпили.
— Сегодня у меня день рожденья. Пожелай мне долгих лет жизни.
— А как же, — сказала Моди, — выпьем за нас обеих. Кто с нами сравнится? Да никто. Такая вот жизнь. А у тебя шикарные комнаты, между прочим… пианино и все такое.
— Да, тут неплохо, — согласилась я, — налей еще.
— За нас, — сказала Моди.
Когда я прикончила второй бокал, то почувствовала желание рассказать ей про свои дела.
— А, это тот парень, с которым ты тогда познакомилась? — сказала Моди. — У него куча денег, верно? А знаешь, я всегда знала, что ты обязательно подцепишь богатенького дядю! Я это сразу сказала. Я сказала себе: «Это все прекрасно, но бьюсь об заклад, что она подцепит кого-нибудь с толстым кошельком».
«Интересно, зачем я заговорила об этом?» — подумала я.
— Не знаю, над чем я смеюсь, — сказала Моди, — на самом деле, вообще-то, ничего смешного. Приятное вино. Налей мне еще.
— Только без сентиментальностей, — посоветовала она, — а то все испортишь. Из мужиков надо вытащить все, что можно, и не думать ни о чем таком. Спроси любую девушку в Лондоне — любую девушку в целом мире, если уж пошел такой разговор, — спроси тех, кто в этом разбирается, — и они скажут тебе то же самое.
