Ион Деген - Иммануил Великовский
Просвещенные ассимилянты — не первые, увы, невозвратимо отторгнутые и навсегда потерянные части еврейского народа, существование которого в течение почти двух тысячелетий без собственной страны беспрецедентно и имеет только трансцендентальное объяснение. В будущем еврейский народ обязан выполнить предназначенную ему миссию. Но я не хочу останавливаться на явлениях трансцендентальных. Испанские и португальские мараны тайно исповедовали иудаизм.
Многие из них, удрав туда, где до них не могла дотянуться рука инквизиции, снова возвращались в иудаизм. Немецким просвещенным евреям не грозит инквизиция. Их отторжение от еврейства добровольно. Боюсь только, что и это не спасет их при очередном погроме. Не важно, кто следующий будет их уничтожать — кучка ли крикунов из мюнхенских баров, как вы их назвали, или другая банда, у которой шансы прийти к власти в Германии значительно выше, чем у профессора Эйнштейна и его просвещенных друзей. Я имею в виду даже не евреев, а стопроцентных немцев. И кто знает, не доберется ли грязная волна антисемитизма до вашего респектабельного пятого этажа.
— Мрачную картину вы, мой дорогой доктор, нарисовали.
— Увы, реалистическую…
Эйнштейн открыл футляр и извлек скрипку. Подержал ее, погладил деку и снова положил в футляр.
— Люблю скрипичный концерт Мендельсона, — тихо проговорил он.
Великовский улыбнулся. Скрипичный концерт Мендельсона! В этом концерте еврея-выкреста Феликса Мендельсона-Бертольди из немецкой романтичности упрямо выпирает несвойственное немецкой музыке начало. А ведь этот еврей так упорно старался перестать быть евреем и сделаться истинным немцем. Чувствует ли это Эйнштейн? А, может быть, не только чувствует, но даже знает?
Эйнштейн вопросительно посмотрел на Великовского:
— Чему вы так ехидно улыбаетесь?
— Приятно было увидеть ваше сомнение в непогрешимости немецких просвещенных евреев.
— О, вы опасный человек! При вас даже думать надо осторожно.
— Если вы позволите, господин профессор, я несколько углублю ваши сомнения.
Когда составлялся список современных выдающихся математиков и физиков, мы с удивлением обратили внимание на невероятно большое количество евреев среди них.
Ничего не могу сказать по этому поводу, не нахожу ему объяснения. Не знаю, имеет ли это значение для грядущей миссии нашего народа. Но я знаю, что у него есть будущее, так же, как было исключительное прошлое.
— Так уж исключительное?
— Безусловно. Древний народ с древней культурой. Народ, давший миру моральный кодекс, гражданский кодекс, гигиенический кодекс. Народ, сохранивший свою духовную монолитность в рассеянии. Можете вы назвать хотя бы еще один народ, подобный нашему?
— Все народы берут истоки от древнего корня.
Великовский встал и подошел к раскрытому окну. Внизу, выложенная циркулярным узором, серела брусчатка берлинской улицы.
— Посмотрите, пожалуйста, на эту брусчатку. Вы, надеюсь, согласитесь, что она вытесана из древнейшего камня.
— Естественно, — ответил Эйнштейн, не ожидая подвоха.
— Вот видите, древность, но ее почему-то не поместили в музей.
Эйнштейн весело рассмеялся и, с явным удовольствием посмотрев на освещенную сентябрьским солнцем большую фигуру Великовского, сказал:
— Не знаю, отчитываетесь ли вы о своей деятельности перед какой-нибудь организацией. Если да, то можете сообщить, что вы обратили Эйнштейна в сионизм.
Почти обратили, если сказать точнее…
Возвратившись к своему креслу, Великовский ответил с внезапной торжественностью:
— Я отчитываюсь перед своей совестью и перед отцом, который тоже — моя совесть. …Спустя два дня, 18 сентября 1922 года, в письме отцу Иммануил Великовский скромно упомянул о полуторачасовой беседе с Альбертом Эйнштейном.
9. ХАИМ ВЕЙЦМАН И ХАИМ БЯЛИК
Структура «Scripta» была весьма сложной с издательской точки зрения. Статьи в каждом номере должны быть напечатаны на языке оригинала, то есть, на одном из европейских языков, и в переводе на иврит. Учитывая это, даже выбор типографии представлял немалую проблему. Но еще труднее было найти переводчиков на иврит, которым предстояло осуществить весьма нелегкую работу, если учесть, что в древнем иврите не существовало терминов соответствующих современному уровню математики и физики.
В конце концов, Великовский остановил свой выбор на типографии в Лейпциге. Это еще больше осложнило его жизнь, так как значительную часть постоянно дефицитного времени занимали поездки из Берлина в Лейпциг и обратно.
Штат переводчиков был полностью укомплектован к началу сентября 1922 года.
Вскоре Великовский сообщил отцу: успешно продвигается работа по созданию второго тома «Сфатейну» — того самого, первый том которого Шимон Великовский издал еще Москве. И это — несмотря на невероятную загрузку, связанную со «Scripta».
Трудоспособности Великовского действительно не было предела. Работу ответственного секретаря, координатора и издателя крупного многоотраслевого научного журнала он совмещал с посещением лекций на биологическом факультете Берлинского университета. Несколько позже в дополнение к этому он стал слушателем исторического и юридического факультетов. Но и это — не все!
Редакция «Scripta», состоявшая из Великовского и помогавшего ему Генриха Леве, приступила к изданию монографий на иврите. В основном это были переводы с европейских языков. Однако вскоре появились и оригинальные работы. Ассистент Эйнштейна, доктор Громмер, предложил Великовскому написанную им на иврите, которым он владел в совершенстве, «Теорию относительности» — изложение теории Эйнштейна. Так постепенно пополнялась библиотека еще не существующего еврейского университета в Иерусалиме.
Производственным помещением редакции «Scripta» служила небольшая жилая комната, которую Великовский снимал в пансионате. Все чаще и продолжительнее в ней стала бывать второй помощник Великовского — Элишева Крамер. Сортировка писем, отправление корреспонденции, учет работы, выполняемой типографией, и многие другие обязанности легли на ее плечи. И все это — безвозмездно, в редкие свободные часы, а затем и в ущерб исполнительской и преподавательской работе.
Тонкий психолог, Великовский на сей раз не разглядел истинной последовательности событий. Он считал, что общность идеи и интересов медленно приближает к нему Элишеву, потому что именно такое происходило с ним. Ему и в голову не приходило, что восхищение трудолюбием дорогого ей человека, желание помочь ему приблизило Элишеву к сионистской идее.
Как бы там ни было, но осенью 1922 года Великовский мечтал приехать в Эрец-Исраэль с женой Элишевой. Правда, сказать ей о своей мечте он никак не решался, не зная, как девушка отреагирует на это. Он боялся оказаться в положении отвергнутого молодого человека, претендующего на то, что ему не полагается «по чину».
Чиновники в почтовом отделении, расположенном неподалеку от пансионата уже привыкли к высокому широкоплечему доктору Великовскому. С поселением здесь этого симпатичного иностранца почти удвоился объем работы их отделения. Всегда корректный, спокойный, аккуратный, он пользовался неизменным расположением у служащих. Но никогда еще они не видели доктора таким возбужденным и светящимся, как в то утро одного из первых дней октября 1922 года, когда Велиовский вошел в почтовое отделение, буквально сгибаясь под тяжестью трех больших посылок.
Все пакеты содержали книги, отправляемые в Палестину. Книги были тщательно упакованы, и доктор доверил их, как большую ценность, только заказной почте. Еще бы! Ведь в посылках находились книги, подаренные тель-авивской гимназии Альбертом Эйнштейном. На каждой — его автограф!
Радости Великовского, действительно, не было предела. Мало того, что книги с автографом Эйнштейна сами по себе — драгоценный подарок, они — свидетельство того, что большой ученый не просто симпатизирует их идее, а сам становится одним из ее приверженцев.
В дополнение ко всему, в одну из посылок Великовский положил полученный из Москвы экземпляр первого номера журнала «Сфатейну», уже в ту пору ставший библиографической редкостью. Великовский представлял, как обрадуется этому подарку отец: журнал был его детищем в пору сионистской деятельности в Москве.
За полгода, проведенные в Германии, Великовский познакомился со множеством людей.
Он встречался с выдающимися учеными, литераторами, еврейскими писателями и поэтами, сионистами и противниками сионистской идеи. 18 января 1925 года Великовский встретился с Хаимом Вейцманом, официальным главой сионистов — президентом Исполнительного комитета Всемирной сионистской организации. Вейцман, видный ученый-химик, сразу же оценил важность работы по изданию «Scripta», и одним из первых дал согласие на включение его в состав редакционной коллегии. И вот сейчас он впервые встречается с издателем, с тем человеком, который добровольно взвалил на себя столь сложную, но очень важную работу. Огромное впечатление на ученого произвела эрудиция Великовского и его организаторские способности. Идея создания в Иерусалиме не только университета, но и Еврейской академии наук вызвала у Хаима Вейцмана особое одобрение.
