Андрей Добрынин - Смерть говорит по-русски (Твой личный номер)
Камера выключилась, и Тавернье тоже выключил плеер. Его поразило то чувство охотничьего азарта, которое промелькнуло в его душе, когда пулеметчик целился в двух охранников, убегавших по полю. Дрожащими пальцами он достал сигарету и закурил; его передернуло от отвращения к самому себе. Он поднялся, пошел на кухню, достал из холодильника бутылку и, наполнив стакан неразбавленным виски, залпом выпил обжигающую жидкость, едва при этом не задохнувшись. Он хлебнул воды из-под крана, вернулся в комнату, рухнул в кресло и закрыл глаза. В голове у него зашумело; затягиваясь сигаретой, он на некоторое время отдался приятному ощущению бездумной расслабленности. Когда душевное равновесие вернулось к нему, он подумал о том что просмотрел пока блестящие, может быть, даже уникальные, но не сенсационные кадры. Орси-ни, разумеется, понимал разницу между занятным сюжетом и сенсацией, а потому следовало смотреть кассету дальше, хотя Тавернье больше всего хотелось сейчас выпить еще глоточек-другой виски и завалиться спать.
Он увидел просторную комнату с белеными стенами и легкой пластиковой мебелью — столом, стульями, кроватью. Под потолком лениво вращался вентилятор. В этой курортного вида комнате странно смотрелась тяжелая металлическая дверь, в которой имелось маленькое оконце вроде тех, которые устраивают в тюремных камерах для подачи пищи. Других окон в комнате не было. Тавернье услышал хриплые рычащие возгласы, изображение переместилось, и стало видно, что на кровати лежит обнаженный человек. Руки его были прикручены ремнями к изголовью кровати, ноги — к изножью. Тавернье сразу же узнал в нем одного из тех четверых, что выходили с поднятыми руками из «Лендро-вера», попавшего в засаду. В комнате находилось несколько военных в форме: один, развалясь сидел у стола и потягивал из стакана какой-то напиток, второй стоял, прислонившись спиной к стене, скрестив руки на груди, и наблюдал за тем, как третий, склонившись над привязанным к кровати человеком, что-то хрипло выкрикивал тому в лицо. Блестевшее от пота смуглое тело на кровати судорожно дергалось и извивалось — Тавернье сначала не мог понять, отчего, но, когда массивная фигура нагнувшегося офицера чуть сдвинулась в сторону, он увидел, что тот поднес горящую зажигалку к подбородку привязанного человека. Оливковая кожа пытаемого была уже испещрена багровыми пятнами ожогов. В углу комнаты Тавернье заметил кучу одежды — ее было явно слишком много для одного человека. Из-под кучи виднелась бессильно распластавшаяся на линолеуме пола голая рука, вся в потеках запекшейся крови и тех же отвратительных темно-багровых пятнах.
Пленный на кровати стонал уже не переставая, но то, что он говорил — короткие фразы в промежутках между стонами, — видимо, не устраивало его мучителя. Офицер достал сигарету и прикурил от той самой зажигалки, которой только что подпаливал свою жертву. Постояв с минуту неподвижно и сделав несколько затяжек, он затем повернулся к военному, стоявшему у стены, и требовательно протянул к нему руку. Тот с улыбкой вынул из чехла на своем поясе большой нож и вложил его рукоять в раскрытую ладонь. Офицер-палач встал на кровать на одно колено, повертел лезвие у пленного перед глазами, что-то произнес ласковым тоном и вдруг, издав гортанный вопль, с размаху полоснул пленного ножом по груди. Тот закричал, но палач продолжал исступленно кромсать живую плоть, бьющуюся в судорогах боли. Вскоре все тело несчастного было покрыто глубокими перекрещивающимися порезами и оплетено маслянистыми струями крови. Кровь брызгала во все стороны, пятная стены, пол и мебель. Наконец офицер с силой дважды ткнул ножом в лицо жертвы, и тело на кровати обмякло. Офицер поднялся, повернулся и отошел от кровати. При этом камера смотрела прямо ему в лицо — сосредоточенное, с резко очерченными скулами, стиснутыми подергивающимися губами. Он расстегнул кобуру, вынул пистолет и, хладнокровно прицелившись, выстрелил в голову пленному, по щекам которого стекали кровь и слизь из выколотых глаз. Тело на кровати резко вздрогнуло, по нему прокатилась, затихая где-то в пальцах ног, длинная судорога. Изображение заплясало и погасло, затем на экране появилась окраинная улочка под тенистыми деревьями, по которой вдоль стен домов перебежками продвигались солдаты. Внезапно в кадре появился Орсини — стоя вполоборота к камере, он, пригнувшись, махал рукой и выкрикивал какие-то команды. Объектив взметнулся вверх, Тавернье увидел густые кроны деревьев и между ними в отдалении — зубчатые очертания гор, подернутых знойной дымкой. Пленка кончилась. Тавернье машинально потянулся к стакану, но тот был пуст. Тишина, в которой, казалось, продолжали витать жуткие образы, запечатленные кинокамерой, томила, словно зубная боль. Вдобавок Тавернье никак не мог припомнить, где же он ранее видел лицо офицера-убийцы, а оно было ему определенно знакомо. Перемотав пленку назад, Тавернье нашел то место, где палач повернулся лицом к камере, и, остановив кадр, пристально вгляделся в подрагивающее изображение. Тишина сгустилась до напряженного звона в ушах. Тавернье уткнулся лицом в ладони, затем резко поднялся, прошел со стаканом на кухню, налил себе виски и выпил его одним глотком. Вдруг он подбросил опустевший стакан в воздух, не глядя, ловко поймал его на лету и воскликнул: «Есть!» В его памяти всплыл жирный газетный заголовок: «Военный переворот в Республике Тукуман. Президентом провозглашен генерал Франсиско Видал ее Гарсиа». А на снимке под заголовком широко улыбался тот, кого в комнате пыток Тавернье видел таким сосредоточенным и серьезным.
Прошло несколько недель. За это время Бейрут не стал спокойным местом, хотя палестинцы и покинули его после тяжелых оборонительных боев, не выдержав натиска израильской армии и христианских отрядов. Тавернье снимал и эти бои, и проводы палестинских войск, прошедших церемониальным маршем через разрушенный город, чтобы в порту погрузиться на суда и отплыть в Тунис. То преклонение перед палестинцами, которое выказали во время проводов бейрутские мусульмане, не оставляло никаких надежд на скорое примирение, как не сулила его и резня, учиненная Кристианами в палестинских лагерях Сабра и Шатила. Тавернье снимал места избиений, пытаясь отогнать от себя кощунственную мысль о том, что отобранный у него Орсини материал из Телль-Заатара произвел бы в свое время куда больший шум. Его вторая встреча с Орсини оказалась весьма краткой — он заявил Орсини, что берет кассету, а тот удовлетворенно усмехнулся, отодвинул стакан, ни капли не выпив, и поднялся из-за стола. По какому-то непонятному побуждению Тавернье написал на салфетке свой парижский адрес и пододвинул салфетку по столу к Орсини. «Вот Это правильно», — одобрительно кивнул тот, сгреб со стола салфетку и своей уверенной походкой вышел из бара,на улицу.
Когда Тавернье собирал вещи, собираясь вместе с Шарлем ехать в относительно спокойный Триполи, что на севере Ливана, а оттуда лететь в Париж, — в это самое время человек, которого он знал под именем Орсини, зарегистрировался в небольшом парижском отеле «Серебряный лев» под именем Ричарда Коршакевича, гражданина США. Коршакевич-Орсини хорошо представлял себе местоположение этого отеля, — впрочем, он предварительно изучал местоположение всех отелей, где намеревался остановиться. Он знал, что из того крыла здания, где он получил номер, можно было при желании попасть на две разные, наглухо отделенные друг от друга улицы. Да и вообще «Серебряный лев» являлся заведением малоприметным, где постояльцы менялись достаточно часто и в то же время не водилось всякой подозрительной публики, привлекавшей внимание полиции и создававшей вокруг себя излишнюю напряженность. Тщательно выбирая место своего временного пребывания, Ореини — или теперь уже Коршакевич — вовсе не считал, будто он чего-то боится или проявляет особую осторожность: просто подобный образ действий давным-давно стал его второй натурой. Распаковав чемодан и расположив вещи по предназначенным для них местам, Коршакевич позвонил в Брюссель, в агентство по вербовке наемников, с которым он работал, объяснил, где его можно найти, и сообщил, что после двухнедельного отдыха он будет готов рассмотреть любые серьезные предложения. Закончив разговор, Коршакевич, не раздеваясь, рухнул на постель. Закинув руки за голову, он рассматривал украшенный лепниной потолок и день за днем сосредоточенно вспоминал бейрутский этап своей жизни. Работа в Ливане была хорошей — при высокой оплате не приходилось то и дело подставлять голову под пули, как в Анголе или в Тукумане. Самым примечательным эпизодом его ливанской кампании оказалось, конечно же, знакомство с Тавернье и передача ему видеопленки, вывезенной из Тукумана. Коршакевич не сомневался в том, что Тавернье с его журналистским опытом сумеет оценить сенсационность материала, оказавшегося у него в руках. Сомневаться приходилось в другом — в том, что француз не побоится опубликовать этот материал. Многих отправляли на тот свет и за куда более безобидные публикации. Если пленка увидит свет, то, конечно, Видалесу крышка — американцы не потерпят во главе дружественной страны такого упыря, и соратники Видалеса быстренько пожертвуют своим главарем, дабы не лишиться американского покровительства. Личной заинтересованности в этом деле у Коршакевича не было, однако куда более мощным мотивом его поступков являлось то глубокое отвращение, которое внушал ему бывший его наниматель и патрон генерал Видалес. Коршакевич полагал, что если такой прожженный циник, как он сам, идет на известный риск, чтобы скинуть головореза в погонах, то уж такой прямодушный и правильный человек, как Тавернье, просто не сможет действовать иначе. Не стоило сбрасывать со счетов и профессиональные амбиции, присущие любому журналисту. Коршакевич подумал, что Тавернье должен испытывать к нему непреходящее чувство благодарности — ведь если бы тогда в лагере Телль-Заатар Орсини-Коршакевич не разыграл сцену с расстрелом камеры, то солдаты скорее всего вывели бы француза в расход как ненужного свидетеля. Тавернье крепко ему обязан и хотя бы из-за этого не должен его подвести. Впрочем, и не только его — по меньшей мере один человек погиб за эту видеопленку. С другой стороны, от этих правильных интеллигентов никогда не знаешь, чего ждать, — многие из них предпочитают смотреть на жизнь детскими глазами и полагают, что им обязаны все, а они — никому. «Ладно, будь что будет», — вздохнул Коршакевич, отгоняя от себя докучные мысли, и направился в ванную. Душ после бейрутского мытья урывками доставил ему небывалое наслаждение. Вытершись, он накинул халат, включил телевизор и уселся в кресло перед экраном. Позвонив вниз портье, он попросил принести ему в номер пива. «Дюжины на первое время хватит», — уточнил он. Портье, который знал, что Коршакевич в номере один, не смог сдержать удивленного «гм», однако затем вежливо произнес: «Сию „минуту, мсье». Когда коридорный-вьетнамец принес пиво, Коршакевич вручил ему такие огромные чаевые, что даже согнал с его лица привычную радостную улыбку. Не давая ему опомниться, Коршакевич послал его в рыбный магазин, предварительно продиктовав длинный список деликатесов, которыми намеревался закусывать пиво. Вьетнамец все записал с чисто азиатской дотошностью. Когда он вернулся, нагруженный пакетами, Коршакевич учтиво поблагодарил его и вручил следующую порцию чаевых, на которую коридорный вовсе не рассчитывал. Улыбка на лице покидавшего номер вьетнамца была против обыкновения искренней, а в глазах светилось суеверное почтение к человеку, который, будучи небогатым на вид, столь откровенно презирает деньги. Закрыв за коридорным дверь, Коршакевич наскоро сервировал стол, решив начать с лангуста, плюхнулся в кресло, открыл бутылку темного баварского пива и рассмеялся, вспомнив прощальную улыбку азиата. «Стать волшебником проще простого, — подумал он. — Достаточно иметь что-то такое, что тебе не нужно, зато очень нужно окружающим. А мне ведь не нужно столько денег, сколько я зарабатываю». Переключая программы, он напал на футбольный матч высшей лиги и удовлетворенно откинулся на спинку кресла. Следя за ходом игры, можно было отвлечься от раздумий и воспоминаний, не прибегая для этого к случайному общению или к горькому пьянству. На улице постепенно темнело, в открытую форточку потянуло прохладой и благоуханием каких-то деревьев, затенявших тихую улочку, на которую выходили окна номера. «Должно быть, липа цветет», — решил Коршакевич, — впрочем, в ботанике он ничего не смыслил. Он потянулся в кресле, прислушиваясь к затихающему шуму уличного движения, в котором теперь отчетливо слышались отдельные звуки — гудки, сипенье тяжелых грузовиков, визг тормозов. Под окнами послышались звонкие шаги и веселые голоса проходившей мимо подвыпившей компании. Коршакевич просидел перед телевизором до глубокой ночи. Допив потихоньку все пиво, но чувствуя себя почти совершенно трезвым, он улегся в постель и заснул так крепко, как не спал уже несколько месяцев.
