Клер Моуэт - Люди с далекого берега
Самой уютной комнатой в доме была, пожалуй, кухня, где суетились две служанки; их комната располагалась как раз над кухней. Они с утра до вечера готовили еду, наводили порядок в доме и пестовали пятилетнего Стивена, единственного отпрыска Биллингсов. Кроме двух служанок, в доме был еще постоянный слуга Джейкоб, который чистил конюшню (спроектированную самой Джейн) и холил двух верховых лошадей и маленького пони.
Роджер, как и его жена, тоже был не чужд увлечений. На ломберном столике в гостиной стоял не до конца собранный им приемник-коротковолновик. А кроме того, хозяин дома был знатоком вин; при случае он заказывал вина ящиками из Сент-Джонса. Раз как-то, спустившись с Роджером в подвал помочь что-то оттуда достать, Фарли стал свидетелем еще целой серии увлечений хозяина дома. В подвале оказались: недостроенная лодка-каяк, над которой Роджер трудился в зимние месяцы, нераспакованный акваланг, лыжи с лыжными ботинками — бесполезные в этих краях, где сплошь скалы, а ветер швыряет снег прямо в лицо.
Роджер с Джейн по-прежнему считали Ньюфаундленд английской колонией, Канады для них будто и не существовало. Очутились Биллингсы здесь (а не в Африке, куда Роджера также звали) только потому, что тут больше платят. По всей вероятности, оставаться здесь насовсем в их намерения не входило. Ждали, когда сыну исполнится десять, чтобы отправить его «на родину», в приличную школу.
Стивен, маленький крепыш, изъяснялся на местном диалекте, так как по большей части общался с постоянно меняющимися служанками и бегал по домам сверстников. Он был одновременно и дитя здешних мест, и сын своих родителей. Случайно ли, намеренно ли, но ему была предоставлена полная свобода. То ли Биллингсы полагали, что ребенку надо все позволять, то ли, как истинно привилегированные британцы, просто передоверили воспитание сына слугам, которым платили жалованье.
Сначала нас потянуло к Биллингсам; мы подумали, раз они, как и мы, нездешние, нас должно что-то объединять. Но мы ошиблись: их образ жизни оказался столь же чужд нам, сколь наш был чужд местным жителям. Хоть коренное население и продолжало относиться к нам дружелюбно, добрососедски, хоть нам всегда и во всем оказывали помощь, между нами и здешними жителями существовала по-прежнему заметная дистанция. Почему-то ко мне местные женщины относились с опаской. Стоило мне заглянуть к кому-нибудь на кухню, разговор тотчас обрывался и на меня устремлялись настороженные взгляды. Мужчинам, более привычным к чужой публике, легче оказалось сойтись с Фарли. Они перекидывались шутками-прибаутками, непринужденно болтали о погоде, о рыбной ловле. Но все же мы понимали, что и мужчинам, и женщинам Балины пока очень не просто привыкнуть к нам, таким не похожим на них ни своими манерами, ни образом жизни. И если мы хотим сойтись с кем-либо поближе, придется искать среди себе подобных, среди тех, кто, как мы, приехал сюда издалека.
С четой Макэкерн нам повезло больше, чем с Биллингсами. Дуг Макэкерн, капрал канадской конной полиции, оказался единственным полицейским на сотню миль в округе при населении около четырех тысяч. Ему и его жене Марджери не было и тридцати, они жили при местном отделении полиции — от дома Биллингсов прямо по дороге и за угол. Рыжеволосый, веснушчатый громадина Дуг родился в небольшом городке на острове Ванкувер и до того момента, как его призвали, нигде дальше Ванкувера не бывал. Сперва Дуга назначили полицейским в Форчун, поселок на Ньюфаундленде, побольше Балины, который связан с другими районами шоссейной дорогой, там Дуг встретил Марджери, и они поженились.
Это была симпатичная пара, не чопорная, не заносчивая. Высоченная, под стать мужу, Марджери была женщина спокойная, добродушная. Всегда рада гостям — в момент у нее уж и чайник кипит, и сама она потчует гостей своим печеньем. Жизнь Дуга в Балине явно противоречила известной песне про безрадостную долю полицейского. Свою работу он любил, хотя особых хлопот ему не выпадало. Ньюфаундленд пришелся Дугу по душе; в отличие от многих его предшественников Балина ему нравилась. Дуга вполне устраивало, что преступность здесь низкая.
— У нас за год от силы шестьдесят, ну семьдесят случаев, — хвастал он, — никак не больше!
Обстановка в доме полицейского резко отличалась от той, что мы видели у доктора. Само зданьице имело нежилой, казенный вид, как и подобает государственному учреждению, — длинное, одноэтажное, с двумя парадными входами и флагштоком у крыльца. Дуг с Марджери занимали полдома, там располагалась просторная квартира с двумя спальнями. Во второй половине размещались собственно сам полицейский участок, жилые комнаты для второго полицейского, которые пока пустовали, и в конце коридора — камера для задержанных.
Супруги изо всех сил старались как-то скрасить казарменный вид полицейского управления. На окнах висели занавески в цветочек, в комнатах уютная мебель, вышитые подушечки, по стенам семейные фотографии, на подоконниках цветы в горшках, на кофейном столике — журналы, а рядом с проигрывателем — стопка пластинок. В день нашего первого к ним визита в гостиной повсюду пестрели рождественские открытки.
— Ну, голубушка, ждите, на следующей неделе гости повалят! — сказала Марджери.
— Ряженые, что ли?
Дороти и Рут Куэйл много рассказывали нам с Фарли про ряженых. Да и не они одни, вся детвора нашей Собачьей Бухты только и твердила об этом, нас запугивали, как сами пугали друг дружку сказками про привидения. До этой зимы я и слыхом не слыхала про ряженых, но Фарли где-то читал про всякие древние обычаи в Англии. Он говорил, что ряжеными называли бродячих актеров и музыкантов, которые устраивали под рождество представления, но такого уже лет двести не случалось. Однако на Ньюфаундленде эта древняя традиция каким-то образом уцелела.
Не помню точно откуда, но я знала про некоторые рождественские обряды у разных народов.
В Австралии, например, где в это время самая жара, все идут купаться; франко-канадцы после полуночной рождертвенской мессы закатывают пир до самого утра; украинцы празднуют рождество на две недели позже и наряжаются в вышитые сорочки. Слыхала я и про рождественские елки, и про заздравные чаши, не знала только ничего про ряженых. В те годы на Ньюфаундленде не особенно распространялись перед приезжими про местные обычаи, возможно, из боязни, что на материке их поднимут на смех, сочтут отсталыми; кроме того, в те годы, да еще зимой сюда мало кто заезжал.
На второй день рождества, двадцать шестого декабря, было солнечно, весь день шел легкий снежок, а к вечеру сильный ветер сбил его в сугробы. В такой вечер особенно приятно сидеть у камина с любимой книжкой. Что мы и делали. Вдруг наш покой нарушил резкий стук в дверь. Обычно в дверь стучала лишь девочка—разносчица телеграмм, ибо только она и являлась по делу. Остальные просто входили без стука и садились на тахту.
Я, прямо в шерстяных носках, прошлепала в кухню, включила свет и распахнула дверь во вьюжную тьму. Передо мной стояло какое-то непонятное существо — ребенок это или взрослый, мужчина или женщина, определить было невозможно. Существо спросило меня хриплым нечеловеческим голосом, можно ли войти. Лицо этого, похожего на призрак, гостя (или гостьи) закрывал белый лоскут, подоткнутый под непромокаемую рыбацкую зюйдвестку. Необъятная дождевая куртка едва сходилась на огромном, как у толстухи негритянки, бюсте. Под длиннющими рукавами едва видны были руки в розовых ажурных перчатках.
Интересно, как бы я себя повела, если б никто мне про ряженых ничего не сказал? Велела бы странному визитеру убираться прочь? А может, просто расхохоталась бы от души? Оправившись от первого потрясения, я все же произнесла: — Входи!
Ряженый неуклюже протиснулся в кухню, стал у стенки; только когда я предложила, он сел на тахту. По его робкому поведению я решила, что этот гость еще ни разу в моем доме не появлялся. Подошел Фарли, как и я, сгорая от любопытства. Обменялся с ряженым парой слов насчет погоды, после чего наступило долгое молчание. Мы с Фарли не знали, как себя вести дальше, а пришелец никаких намеков нам не подавал. Разговор не клеился еще и потому, что ряженый, скрывая свой голос, на все наши вопросы лишь гнусавил «да» или «нет».
Мы принялись отгадывать, кто же это. Отгадывание превратилось в бесконечную шараду. Нет, не Куэйл. Нет, не из Собачьей Бухты. Нет, не Пойнтинг. Мы быстро выдохлись, потому что, кроме ближайших соседей, никого в округе не знали. Замешательство длилось минут пятнадцать, тогда ряженый, видно отчаявшись, вытянул из кармана маленькую губную гармошку, поднырнул рукой под белый лоскут, служивший маской, и принялся наигрывать что-то непонятное. Поиграв чуть-чуть, он — или она, этого я так и не узнаю! — поднялся и вышел за дверь, мы видели, как он проворно засеменил по дорожке в темень, ветреной ночи.
