Журнал «Новый мир» - Новый мир. № 10, 2002

— Я понял!! — закричал мальчик. — Я отдам, я отдам рыбу! — Кинув весла, он стал выбрасывать из носового отсека пойманную им и дедом рыбу. Он выбрасывал ее в близкие волны и кричал: — Я отдам! Я все отдам!!

Могучая птица кружила низко, словно назирая.

Мальчик торопился, спешил, раня и раздирая в кровь руки зубчатыми пилами спинных плавников. Наконец он распрямился и выдохнул с криком:

— Все! Я отдал! Я все отдал!!

Он, стоя, тяжелыми веслами, с трудом поднимая их, неловко угребаясь, все же разворачивался на волну и кричал: «Дед! Де-ед!! Де-еда-а!!», пытаясь что-то увидеть в пляшущих волнах.

Он увидел его. Старик, подгребаясь руками, медленно плыл на спине, переваливаясь на гребнях волн и пропадая из виду… Останавливаясь и поднимая из воды голову, чтобы углядеть берег ли, лодку.

— Дед! Де-еда-а!

Старик его не слышал. Он наглотался воды, едва не задохнувшись, и начинал намокать. Тянули вниз стылостью схваченные, непослушные ноги в высоких валенках и калошах, которые сбросить нельзя. Но куртка еще не напиталась водой.

Старик уже отходил от испуга, он знал, что до берега может добраться, если не будет судорог и если… Самое страшное, с бечевочной петлей, позади. Но более смерти, поднимая голову и оглядываясь насколько мог, он боялся увидеть в волнах перевернутую или пустую лодку. Тогда уже все ни к чему и не нужно спасенья.

— Дед! Де-ед! Де-ед-а-а!! — тонко кричал мальчик, перекрывая истошным радостным визгом гул воды и ветра и подгребаясь все ближе и ближе к старику.

Потом он буксиром тянул его к берегу. Забраться в лодку, залитую водой, тем более в тяжелой мокрой одежде, — это вовсе затопить ее. Старик уцепился за корму. «Греби, не спеши…» — говорил он внуку.

Мальчик, как и прежде стоя под волной и ветром, неловко греб и глядел на старика, боясь, что тот снова пропадет, теперь уже насовсем.

На веслах, под ветер, с волной попутной к недалекому берегу они добрались. Старик трудно, но все же встал, почуяв ногами дно, и сразу начал вычерпывать лодку.

— Может, костер? — спросил мальчик.

— Нечем, — ответил дед, — и незачем… Ноги промочил? Застудишь. Помогай черпать, надо скорее.

Старик спешил. Но не мог не увидеть пустоту носового отсека.

— А рыба где? — спросил он.

— Я отдал ее, — ответил мальчик.

— Кому отдал?

— Он велел отдать… Чтобы тебя отпустили… Я все отдал… Он был здесь… Мы его обидели, забрали много рыбы. А он тебя забрал… Хотел утопить… Я все отдал.

Старик ничего не понял в бессвязных, горячечных словах мальчика и принялся скорее вычерпывать воду. Нужно было быстрее уплыть, добраться к теплу, к дому. Он видел, что с внуком что-то неладное; сам же он начинал замерзать. Все же не май месяц, а стылый ноябрь: ледяная вода и ветер.

Домой они добрались кое-как. Хозяйка, их увидев, вначале слова сказать не могла. Потом началось обычное женское — слезы, упреки: «Я говорила… Мое сердце как чуяло…»

Но слава богу, в доме пылала печь, горячей воды хватало и уменья, чтобы отогреть дорогих своих мужичков горчицей, малиной, перцовой водкой, теплой сухой одежкой, словами, бабьими умелыми руками и женским сердцем.

О том, что случилось на Дону, старик рассказал лишь ночью, когда мальчик спал. Про исчезнувшую рыбу поведал с недоуменьем.

— Он испугался, — объяснила жена. — Тут и я бы с ума сошла, а он — дитё. Слава богу, все кончилось хорошо. Только бы не заболел. А ты его не пытай про эту рыбу, не надо и гутарить об этом. Пускай забудет, вроде приснилось…

Старик, соглашаясь, кивнул головой, но все же досадовал: такая привалила удача, никогда не ловил судака так много. И сома, конечно, можно было взять, если бы рядом — подмога. Пусть помотал бы сом, но никуда не делся, крепко сидел. Помучить его, а потом вывести к берегу, на отмель. А сом был могучий. Наверно, именно тот самый Хозяин, про которого не только выживший из ума Савушка галдит, но прежде рассказывали памятливые хуторские старые люди — Исай Калмыков да Евлампий Силкин. Такого сома заарканить — всей жизни удача. Потом целый век бы рассказывали, как поймал старик самого Хозяина. Такое помнится долго, порой и небылью обрастая.

Старик с вечера долго ворочался, не мог уснуть, тяжко вздыхал, вспоминая и горько жалея. Другого такого случая уже не будет. Удача приходит редко, оттого и зовется — вакан. А второго вакану не жди, его не бывает. В конце концов он заснул, но во сне опять видел ту же огромную рыбу — старого сома. Видел рядом: на громадной плоской башке — усы, два длинных черных и еще четыре малых, внизу; желтые глаза; изъеденная временем черная шкура. Сом стоял близко, но не взять его. Старик просыпался, что-то болело — от огорченья ли, от прошедшего дня.

А внук его сладко посапывал и порою во сне смеялся. Негромко, но явственно. Чуткая бабушка даже поднялась, свет зажгла, поглядела. И впрямь чему-то смеется во сне. Хорошо так, с улыбкой. Слава богу, значит, снится хорошее.

Внуку снилось и вправду хорошее — ему виделся мир без конца и края: земля и земля, огромное небо, вода, зелень деревьев и трав. Он летал в воздухе, то совсем низко, стремительно, вместе с ласточками, а потом взмывал к облакам, неспешно паря рядом с могучими орлами, которые были рады ему. Из солнечного зенита так хорошо нырнуть в зеленые купы верб, тополей, на гибких ветвях качаясь с голосистыми иволгами да вяхирями-голубями.

Потом так же легко он вонзался в прозрачную склянь воды, играясь среди серебристой плотвы, нарядных красноперок, окуней и в сумрачную глубь уходя навестить золотистых линей, тяжелых сазанов. И снова — наверх, к небу и солнцу, и — бегом быстрыми ногами, по мягкой земле, тоже легко и счастливо, все быстрей и быстрей, потому что идут навстречу ему дорогие люди: мама, бабушка, дед… Они еще далеко, не разобрать лица. Но у мальчика быстрые ноги и руки словно крылья. Он так быстро бежит и смеется, радуясь встрече.

Евгений Карасев

Знобкая память

Карасев Евгений Кириллович родился в Твери в 1937 году. Поэт, прозаик, постоянный автор «Нового мира». Живет в Твери.

Облака, облака, облака —гряда снеговая плывет.Их отражает река,будто идет ледоход.

Тают, мельчатся в шугу.И вот уже чист небосвод.Откуда же на берегувзаправдашний искрится лед?

А может, из знобкой памятипробились окольной путинойи облаков снежных замети,и эти июльские льдины?

…Под солнцем, точно слюда,блестит среди лета река.Я трогаю сколы льда,приплывшие издалека.

Я, выжимая из себя воду, ровно из половой тряпки,одолеваю за этажом этаж.Вот так былые сатрапызаставляли сердягу переть тюремный багаж.Я тащу его и до сих пор,как бурлаки в песне. Сдают дыхалка, мотор.И с каждым днем все тяжелей лестница.На верхней площадке окнос видом дымящегося мегаполиса.Оно меня тянет давно,как ветер умчавшегося поезда.

Чем отличается черный пиар демократических медиаот коммунистического искусства дурачить народ?Первые покрывают золото медью,вторые — наоборот.

Я каждый день выхожу из дома в поисках денег.Деньги тебя не ищут — ты ищешь их.И если случилось наоборот — перед тобой мошенникили какой-то псих.Улица меня не встречает с распростертыми объятьями —тротуары густо посыпаны солью.Толпа толкает, пинает — братьясражаются за место под солнцем.Начинаю и я работать локтями, плечом —отвоевываю крохи.Все поделено — что почемзнают уже и лохи.Задыхающейся рыбкой выбрасывается мыслишка: сменить ценности, ориентиры.Не в деньгах счастье!.. Есть книги, искусство!..Но вот приспичило — и все сортирытребуют за вход капусту.

Как распознать сочинителя, что маетсянад листом бумаги в уединенной тиши?Графоман догола раздевается,поэт — до глубины души.

К плохому — рассыпалась по столу соль,споткнулся на правую ногу.Тоску нагоняет и давешний сон:конвой, «воронок», дорога.Только это уже все сбылось —дурные верны приметы.…Осока стоит в человеческий рост,по-птичьи свистя под ветром.

Печалят покинутые деревеньки,которых немало в стороне от дорог.Над порушенными пряслами берез вислых веники,всевластный мох.От сгоревших изб, огородов,как поземка, метет золой.Хотели деревню сравнять с городом,а сровняли с землей.

Кажется, трудности все позади —дрова в печи весело потрескивают.Но что-то смущает — так к радости почти пройденного путипримешивается тревога оставшегося отрезка.И это не осклизлые, сложенные из жердей мостки,дышащие под ногами, как ребра исхудалой коняги.Не следственных протоколов плотно исписанные листки.И даже не особо строгий лагерь.Волнует какая-то ускользающая материя,которую не сыщешь в лабораториях, в высоколобой полемике, —не найденная еще или потерянная?!…Я ворошу в печи поскучневшие поленья.

Я обитал далеко от литературных салонов —колючка, вышки, охрана.И если знал про царя Соломона,то ни на полушку — о строителях его Храма.В вышеупомянутых гостиных впервые и услышал о пресловутых каменщиках:заносчивы, коварны, приютились под чужой кровлей.Их можно встретить в больших городах и в захолустном Каменске.И опознать по крови.Я тоже имею отношение к библейскому государю,хоть полжизни числился карманником.И, бывает, слышу: — Посмотри на свою харю! —Таращу гляделки — ничего криминального.Но ревнители чистоты породы продолжают тюкать мое имя:в нем от отца иноплеменная кровь течет!А то, что от матери — русская, имиэта повседневная жижа никогда не ценилась и не бралась в расчет.

Я хочу, чтобы имя Россия,из могучего ставшее модным,дважды в жизни произносили:раз — в стихах, и второй — под огнем пулеметным.

Нам не поможет вернувшаяся вера —золото тянут уже из Гохрана.Видно, собирать камни мы можем только в карьерах.И под охраной.

И. О.