Макс Нарышкин - Downшифтер

Перекинув через плечо полотенце, я вышел из купе и направился в конец вагона. Мне было приятно делать эти простые вещи: войти в тамбур, постоять в очереди, поздороваться с угрюмым мужчиной в сером свитере лет сорока, дымящим и нервно покашливающим, мылить под неудобным соском руки, а потом выйти из пахнущего креозотом туалета. Откуда появилось это эфирное, подогревающее мозг настроение? Мужик в тамбуре скучал, и я подумал, что он уезжает от жены. Серый свитерок, добротные джинсы, сигареты «Парламент» и угрюмый вид — свидетельство отъезда скорого, домашнего. Никаких проблем — оделся и уехал. Он показался мне родным.

После значительного понижения уровня жидкости в бутылке, представлявшейся мне старинной, лесной бутылью из романа Печерского, молодая мама в нашем купе отчего-то не взволновалась, а, напротив, успокоилась. При этом я заметил, что чувство странной неприязни к нашему соседу у нее не улетучилось, а чувство успокоения в отношении меня, хотя я едва ли перекинулся с ней больше чем десятком слов, увеличилось. Видимо, в глазах моих стояла спокойная вода, в которой отражались вековые сосны. В глазах же моего собеседника мерцала рябь, и чувствовалось, что дело идет к непогоде. Алкоголь в силу крепости моего организма на меня действовал слабо, а из-за ожидания нового он, казалось, и вовсе утратил свои промилле. Она присоединилась к нам и даже выпила граммов пятьдесят, а после отдала на растерзание свою курицу, которую с удовольствием инквизитора разломал инженер.

Вскоре он почувствовал непреодолимое желание поговорить за жизнь.

— Вот ты кто? — жуя и глядя на меня внимательным взглядом, свойственным очумевшим от спиртного людям, поинтересовался он.

Я терпеть не могу такие взгляды. Мне кажется, что они оставляют на моей одежде ласы.

— Человек.

— Человек… — повторил он со вздохом и наклонил голову, чувствуя явное свое превосходство в возрасте, а следовательно, и в умении жить. — Это звучит, хочу заметить, не очень-то и гордо. Людям свойственно называть себя человеками, но откуда ты знаешь, что человек? Что есть такое вообще — человек? Человек — существо биологическое, на восемьдесят процентов состоящее из воды, а потому суть его — вода. Прежде чем называть себя человеком, следует убедить в этом окружающих, ибо не вода есть главенствующее начало в существе полезном, а то, что прячется в оставшихся двадцати процентах.

— В двадцати оставшихся процентах прячутся кости, кожа, фекалии, подготавливаемые к выходу, а также содержащие их кишки — механизмы для нормального обеспечения жизни главенствующих восьмидесяти процентов. — Если он решил поговорить со мной о философии, то я тоже не прочь узнать, где он прячет свою душу.

Такой прыти от пьющего с ним на равных водку представителя нового поколения он не ожидал, однако виду не подал. Ему по-прежнему хотелось убедить меня в том, что я есть вода и ничего больше. Мама между тем собрала ребенка, улыбнулась мне и сказала, что уйдет в соседний вагон поболтать с женщиной, с которой познакомилась на вокзале.

— Важно ковырнуть в себе утрамбованный дерн, обнажить суть и убедить не только себя, но и весь мир, что ты человек.

— А ты, понятно, уже ковырнул? — предположил я.

— Понимаешь ли, в чем дело… — Он поднес свой стаканчик к насосу. — Жизнь человека — борьба за существование. Мы обязаны трудиться, чтобы приносить пользу, обязаны зарабатывать, чтобы кормить семью. И чем выше мы поднимаемся, тем крепче в нас вера в собственную полезность. Вот, к примеру, я. Инженер, каких немало. Нас роится в НИИ страны тысячи, если не сотни тысяч. Но выпади из строя хотя бы один винтик, и механизм разладится. Я несу в себе неповторимую в природе информацию, уникальность, позволяющую использовать меня по назначению. Два часа назад мне было неинтересно, кто ты. Но сейчас, когда в силу определенных причин мы вынуждены с приятностью осознавать общение друг с другом, мне не так уж безразлично, с кем я пью.

Первые триста граммов водки — я чувствовал — смыли с языка налет приличия. Дело не в том, что мне вдруг захотелось запеть или начать ругаться матом, просто теперь можно было говорить правильные вещи.

— Два часа назад, не подозревая, человек ли я, ты предложил мне выпить, — сказал я. — Минуту назад ты назвал себя винтом, заявляя при этом, что ты есть человек, существо с уникальным генокодом. А две минуты назад сообщил, что тебя можно использовать по чужому усмотрению. Не слишком ли много противоречий для организма, свидетельствующего о главенстве в нем не восьмидесяти процентов воды, а души?

Ему не понравилось то, что я сказал, потому что из сказанного мною бесспорно следовало, что он мудак. Но сдаваться без боя он не собирался, поскольку пил мою водку и уже только за это меня ненавидел и презирал. А еще за то, что я через два часа после знакомства сообщил ему же о главной трагедии его бытия, тайне, которую он прятал даже от себя во глубине своей души или где-то во глубине другого места, которое он считает своей душой.

— Скажи мне, у тебя есть образование?

— Я историк, если речь о картонной книжке красного цвета с гербом.

— Ты преподаешь?

Мне вдруг подумалось, что этот зашитый в мешок обстоятельств, приговоренный жизнью к смерти человек только что подсказал мне неплохую идею.

— Нет, я вице-президент крупной компании.

Инженер уважительно кивнул, но вскоре по маслено заблестевшим глазам я сообразил, что это не что иное, как пьяная ирония.

— Почему же ты едешь в загаженном поезде, а не летишь самолетом?

Поезд не был загажен. Я повидал всякие, и сейчас могу с уверенностью заявить, что поезд ухожен и чист. При этом я убежден, что мой сосед это знает, поскольку уж кому-кому, а ему-то должно быть хорошо известно, что такое загаженный состав, похожий больше на товарняк.

— Мне нравится, как за окном меняется природа, — ответил я, и мне вдруг показалось, что это правда.

— Командировка?

— Нет. Я бросил работу, дела личные и теперь хочу поселиться там, где меня не достанет шелест цивилизации: вбивание свай, визг тормозов, насвистывание принтера и поддельный стон проституток.

Он долго думал. Уверен, что он ничего не понял.

— И сколько ты зарабатывал?

Я посмотрел на него самым лучистым из всех имеющихся у меня в запасе взглядов:

— Порядка ста тысяч в месяц. Без премиальных.

Им овладела злоба.

— В четыре раза больше, чем я, — проронил инженер, явно бастуя против того, что сосунки типа меня, плохо разбирающиеся в предназначении «человеков», зарабатывают в четыре раза больше него.

— Ты, верно, в крупном НИИ за винта, коль скоро тебе платят двадцать пять тысяч долларов в месяц?

— Долларов?..

Этот вопрос убедил меня в том, что ему стало еще хуже.

Мало-помалу разговор вошел как раз в ту плоскость, какую я хотел миновать. Желание разузнать, отчего придурок типа меня бросает должность за сто тысяч и валит куда-то к барсукам и рысям, тревожило его и гневило, мне же удовлетворять его любопытство было неинтересно.

Через двадцать минут вернулась мама с дитем, и наш разговор продолжился уже в полумраке, потому что дитю следовало спать, а маме участвовать в нашем разговоре было ни к чему. Девушка сама предложила нам остаться внизу, поскольку ребенок ее, как и она сама, любит путешествовать на верхних полках. Я не возражал. Инженеру было до лампочки. Соблюдая неписаные железнодорожные правила, мы вышли в тамбур покурить, чтобы соседи улеглись.

Глава 4

Он не понимал, почему человек, имеющий все, от этого всего уезжает, а у меня наконец-то появилась возможность озвучить для себя недосказанные наитием мысли об отъезде. На том мы и сошлись, хотя и не договаривались. Все получилось само собой, как и уход из купе, чтобы женщина могла переодеться.

— Если твоя поездка не связана с бегством из компании в связи с растратой, то я тебя не понимаю, — выдавил, задыхаясь дымом, но все равно жадно глотая его, инженер.

Мне стало жаль его. Передо мной был несчастный человек, доведенный жизнью как раз до того состояния, когда восемьдесят процентов начинают преобладать и диктовать свои условия.

Еще мне не очень улыбалось, что свидетелем разговора являются посторонние люди. Тот же обладатель серого свитера снова курил, тоскливо поглядывал в окно, за которым ничего, кроме темноты, не было, и пускал медленный дымок из носа. Однако собеседнику моему посторонние не мешали. Он находился в том состоянии донельзя пьяного мужика, который стоит на остановке и беззастенчиво мочится в урну на глазах пятидесяти разнополых свидетелей. То есть он-то хорошо понимает, что делает, а вот другие понять его не могут ни при каких обстоятельствах. Он справляет нужду в урну, заметьте, что не может свидетельствовать о нем как о человеке непорядочном, поскольку мочится он не на асфальт. Что-то подобное из области культуры я видел в Алматы, когда она называлась еще Алма-Атой. Там вдоль всей улицы Курмангазы стоят урны. Приехав в город, я диву дался, сколько там урн. И мне сразу стало неловко за нас, проживающих в городах центральной части России, где в то время на каждую сухопутную милю городской улицы приходилось не более одной, лежащей на боку, урны. Однако, приглядевшись, я оцепенел. Дело в том, что у этих алма-атинских урн не было дна. Люди кидают фантик или сигарету в жерло урны, и предмет тотчас падает на землю, но ПОД УРНУ! Это облегчает работу уборщиков.