Борис Екимов - Пиночет
— Не может того быть!! — взорвался Петрович. — Скинут их всех! Придет человек! Хозяин придет!
Вышла из дома хозяйка, не в пример Петровичу баба спокойная. Она оглядела стол: всего ли хватает? А потом уселась рядом с супругом своим и голосом густым, низким, легко перекрывая мужа, сказала:
— Бывало, сберутся добрые люди, выпьют по чарке, песняка играют. А ныне лишь пенятся, как в телевизоре: Ельцин... Гайдар... Чубайс... Татьяна! — позвала она внучку. — Иди на выручку! Такой у нас гость, дорогой, желанный. А дед его своими баснями кормит. Гитару неси. Он — мастер, я помню... — засмеялась она добрым воспоминаниям.
Молодая женщина вышла на веранду.
— К нам приехал, к нам приехал... — улыбаясь, пропела она, а потом подошла к гостю, села рядом.
Улыбкой нежною, гитарой семиструнною,Глазами серыми пленил ты душу мне.Когда мы встретились...
Теплая волна колыхнулась и поднялась в душе Корытина. Гитара, голос молодой женщины, улыбка ее, тихий вечер, покой, старый Петрович— все было так близко сердцу, так мило.
Когда мы встретились с тобой в ту ночку лунную,Сирень шептала нам в ту пору о весне...Гитара плакала...
Нет, гитара вовсе не плакала, даже в песнях печальных. Не успевая остыть, она переходила из рук Татьяны к Корытину и обратно. Пели порознь и вместе: жена Петровича и молодая женщина, ее внучка, Корытин, даже старый Петрович шевелил губами:
Ночь светла. Над рекойТихо светит луна...Милый друг, нежный друг,Помни ты обо мне...
А потом был чай. Молодая женщина, перебирая струны, напевала негромко Корытину незнакомое:
Серый денек,Белый летит снежок.Сердце мое...Сердце мое... —
повторила она и смолкла, глядя на деда:
— Тебе плохо?..
Петровичу было и вправду нехорошо. Его увели в дом, уложили, дали лекарство.
А гостя провожали до ворот и на улицу. Говорила о Петровиче супруга его, жалуясь:
— Так близко все к сердцу берет. С телевизором с этим, пропади он... А из дома уйдет — еще хуже. В контору ли, в магазин... Там — новости. А доброго — ничего. Придет, расстроится, таблетки глотает. Все тебя ждал...
— Меня?.. — удивился Корытин.
— Вас! Так ждал! — горячо подтвердила Татьяна высоким певучим голосом. — Он приедет, говорит, наведет порядок. И многие так говорят на хуторе: вот приедет...
Корытин же о дневном, о колхозном, будто вовсе забыл. Иное было в душе: теплый вечер, молодая женщина, певучий голос ее, сердечная доброта. Давно уж такого не было. “Серый денек...” — вспомнил он и пропел, промурлыкал негромко:
— Серый денек, белый летит снежок. Сердце мое... — и споткнулся, сказав: — Я эту не знаю, не слыхал. Новая...
— Сердце мое... — повторила вослед за ним молодая женщина и рассмеялась. — Споем еще... — пообещала она.
Распрощавшись, Корытин ушел. А потом в пустом душном доме раскрыл настежь окна, впуская ночную прохладу.
Он заснул скоро, но успел почуять свежесть воздуха, а перед смеженными глазами пошел медленный хоровод дневного: Ваня, мать его, Моргуны, кум Петро с дочками, яркие цветы палисадника, хуторские дома, речка с вербами, пестрое стадо коров, пшеничные, ячменные поля, легкое серебро их, струистый след ветра... Будто вернулся в детство ли, в юность.
Он заснул крепко, и снились ему молодые жаркие сны. А разбудил поутру не только урочный час, но петушиный крик, стон горлицы и негромкий людской говор...
Соседский петух дважды прокричал и смолк; горлица где-то рядом стонала убаюкивающе и сонно: спи да спи; а вот говор людской тревожил непонятностью: кто-то разговаривал совсем рядом. Это была явь, утро.
Корытин поднялся, вышел из комнаты на веранду. Там его ждали ранние гости: старый учитель Зотич, в очках с толстенными стеклами, фельдшерица Клавдия, давняя соседка Тимофеевна, с ней еще на Зоричеве рядом жили. Встретили его с мягким, но укором:
— Зорюешь долго, председатель.
— Ждем тебя, ждем...
— Господь с вами, — открестился Корытин. — Какой я вам председатель? Кто придумал?..
Договорить ему не дали:
— Не отпихивайся...
— Ты — при власти, в районе...
— Всем — об стенку горохом!
— Наши как печенеги сидят, хучь варом на них лей...
Корытин понял, что спорить и доказывать — бесполезно.
— Родные! — громко сказал он. — Не галдите. Чем могу, помогу. Жальтесь по порядку.
Выслушав одного да другого, он со вздохом сказал:
— Пошли в правление. Там сподручней.
Колхозная контора ждала Корытина уже другой день. Он пришел. В отцовском кабинете, который пустовал без хозяина, со стариковскими заботами худо ли, бедно разобрался. Настало время иного.
Не сговариваясь, по одному сошлись в председательский кабинет старого Корытина помощники, “спецы”. Давнишний заместитель по прозвищу Личный. “Лично Корытин приказал... Сам лично проверит...” — пугал он непослушных. Со стуком, на костылях, пришагал одноногий главбух Максимыч. За ними — агроном да зоотехник, кто-то еще из конторских. Понемногу собрались, расселись на стульях, вдоль стен кабинета. Словно обычная планерка вот-вот начнется.
Корытин поглядел, все понял. Напрямую отказаться было вроде неловко, да и отец об отказе узнает. И потому разговор пошел, как говорится, вокруг да около.
— Слыхал — рушилку отдаете? Зачем?
— Без толку лежит, — объяснили ему. — А за нее обещают долги погасить по электричеству и вдодачу — векселя. Горючего возьмем, запчасти.
— Какими векселями? Областными? Значит, дисконт — наполовину. И за горючее по векселям шкуру сдерут. Это вы зря придумали. Добрые люди нынче, наоборот, переработку покупают. На ней выжить можно. От проса ногой отпихиваются, за так не берут. А пшено можно продать военным, железнодорожникам, на горючее обменять. Так что рушилку зря отдаете. Чем так торговать, как говорится, лучше уж воровать. И с молоком, гляжу, дело у вас не клеится. Надои все ниже. А коровки — хорошие. Но у коровы молоко на языке... Корма... Да и какое есть молоко без толку молзаводу, а ведь можно...
Корытин говорил и говорил слова верные. Но в кабинете поскучнели, по тону поняв, что в председатели вместо отца он не пойдет. А что до слов, до советов... Их много и много было слышано в этих стенах от людей приезжих, начальственных, которым сверху и со стороны, конечно, видней.
— Молоко можно либо напрямую продавать, с машин, в городе, либо договориться, тоже напрямую, с городским хладокомбинатом. Со своей стороны я вам, конечно, буду оказывать помощь, но и вы должны энергичней работать, время нынче такое...
Корытин говорил мягко, с улыбкой, он умел это делать.
Зазвонил телефон. Корытин поднял трубку и услышал голос отца:
— Ты, сынок?.. На месте уже? Работаешь? Слава богу. Спасибо тебе...— Отец глубоко вздохнул. Через телефонный провод явственно был слышен этот вздох облегчения. — Спасибо тебе, сынок. И прости меня Христа ради. Ты пообещал, уехал, а я, старый грешник, не поверил. Думаю: это пустая говоря, потом увильнет, чего-нибудь придумает... Спасибо тебе, мой сынок... Спасибо...
Корытин слушал опустив голову и прикрыв ладонью глаза. А когда отцовская речь оборвалась и телефонная трубка запела гудком, Корытин не опустил ее. Держал, слушал, словно ждал иного. И наконец положил трубку, потом отвел от лица ладонь.
Глаза его глядели холодно. После недолгого молчания он сказал, ошеломляя уже в иное поверивших людей:
— Тянуть нечего и некогда. Завтра — собрание. Всех — не созывать. Лишняя галда. С утра пусть во всех подразделениях выберут уполномоченных. Протоколы оформлять как положено. Чтобы потом никто не придрался. В шестнадцать ноль-ноль соберемся. Сегодня в четырнадцать всем руководителям бригад, ферм и прочего быть у меня. Определим, кого выбирать.
Голос звучал скучно, скрипуче, словно через силу.
Назавтра Корытина-младшего выбрали председателем колхоза. Единогласно. Голосование — тайное, как и должно быть.
7
Ранним утром в Староселье и Зоричеве, считай, в одночас загромыхали по кочкастым хуторским улицам просторные телеги-стоговозы, прицепленные к могучим тракторам “Кировцам”; вослед им — рогатые стогометы.
Днем раньше в бригадах, на фермах было объявлено, что хорошее сеяное колхозное сено — житняковое, эспарцетовое, — какое в сенокос по дворам растащили, надо вернуть. Объявленное послушали, похмыкали. Мало ли нынче слов...
Но ранним утром загромыхали по улицам пустые телеги-стоговозы, зарычали тракторы, идущие друг другу вослед. Нашествие началось.
На хуторе Зоричев далеко ехать не пришлось, встали у первого же двора. Из одной кабины вылез Степан — кум нового председателя, из другой— участковый милиционер Максаев. Хозяйское гумно размещалось рядом, за крепкими жердевыми воротами. Их широко отворили, зашли. Стог эспарцетового зеленого сена красовался на самом виду. На защиту его бежал от дома хозяин, крича:
