Кемаль Бильбашар - Турецкая романтическая повесть
Бек положил руку мне на плечо:
— Правда, Джано-ага. Что поделаешь, братьев у меня нет, некому здесь жить. Я привык к Стамбулу. Там моя работа, там мое гнездо. Слава аллаху, и Стамбул — наша родина. Но отсюда до Стамбула далеко. Некому вас здесь защитить будет. Вот и решил я найти для вас нового бека. Сорик-оглу хочет купить мои деревни. Управляющий с ним сторговался.
Бросился я ему руки целовать:
— Не делай этого, пощади, бек мой! Он, подлец, и ногтя твоего не стоит. Горит в душе его месть за отца. Вся деревня Карга Дюзю против него стояла. Когда разбойники шейха Саида гнездо твоего отца разоряли, наши джигиты его грудью защищали. Попадись мы в руки Сорику-оглу, он нас всех изведет. Не продавай нас этому извергу лютому. А коли продашь, лучше убей нас своей рукой, отдай ему наши трупы!
Смотрю — заблестели у бека глаза, проняло его. Тут я еще пуще разошелся.
— Послушай рабов своих, бек мой! — говорю. — Не гаси ты очаг отца своего. Оставь хоть одну деревню, порадуй душу покойного. Уж больно он сокрушался, что послал тебя в дальние края. Пока теплится огонь в его очаге, костям его в могиле будет покойно. Оставь себе нашу деревню, Карга Дюзю, а мы, рабы твои, будем день и ночь работать, богатство твое умножать, тебе деньги посылать. Молодых парней разошлем на приработки.
Разжалобился наш бек-абукат.
— Жгут мое сердце твои слова, Джано-ага, — говорит. — Не знал я ничего. Спасибо, что предупредил меня. Даю вам слово, не буду я продавать деревню Карга Дюзю и мельницу. А вы держитесь друг за друга крепко, не давайте погаснуть отцовскому очагу. Я же при случае буду к вам наезжать, чтобы с вами повидаться, праху отца поклониться.
Бросились мы в ноги беку своему, слезы льем от радости.
— Благодарствуй, бек наш! Да пошлет всевышний тебе долгие дни! Пусть камни в руках твоих станут золотом!
Говорим, а сами к выходу пятимся.
Возвращался я домой с легким сердцем. Захожу к себе на мельницу, встречает меня Джемо, бледная как смерть, глаза горят — угли раскаленные. Оказывается, во время моей отлучки Сорик-оглу, пакостная тварь, на мельницу налет сделал, Джемо украсть хотел. Да не зря я вскормил ее на козьем молоке. Выскочила моя горная козочка за дверь, запрыгала по камням. Где им за ней угнаться! Так и спаслась, не далась в руки погубителю.
Как услышал я ее рассказ — кровь бросилась мне в голову. Видать, давно я ружья в руки не брал, разбойников не пугал! Схватил ружье, вскочил в седло, посадил Джемо позади себя и помчался, как ветер.
У кибитки Сорика-оглу осадил коня, ору во всю глотку у людей на виду:
— Эй, Сорик-оглу! От какого дерьма у тебя в башке мозги помутились?
Выходит он с абрикосом в руках. Абрикос кусает, зубы скалит:
— Что за беда? Попугали твою лань, да и только!
— А ты, сукин сын, кто таков, — говорю, — чтобы мою лань пугать? Или тебе неведомо, что я и не таким, как ты, руки веревкой скручивал?
Загорелись у него глаза.
— Дай тебе волю, — шипит, — ты бы отца моего своими руками повесил.
— Что ж, — говорю, — отца твоего не я, другие люди вешали, а с тобой, поганью, я сам разделаюсь. Посмей только хоть раз прикоснуться к моей лани! Посмей только нарушить законы Гази-паши! А коли ты в самом деле джигит, а не мешок, набитый деньгами, выходи по первому снегу на состязание!
Сорик-оглу руки на груди сложил.
— Это уж мы сами посмотрим, — говорит, — что нам делать. Скоро и ты, и дочь твоя, и вся ваша деревня — все моими рабами станете. Ваш бек-абукат османцем стал, бросил вас, мне продает.
— Брешешь, — говорю, — наш бек — благородный человек. Он нас не продаст.
Рассвирепел Сорик-оглу, слюной брызжет:
— А вот возьмет да и продаст! Его товар, хочет — продаст, хочет — так отдаст. Думаешь, у тебя спросит?
Тут меня прорвало:
— Нам и думать нечего. Это ты думай, да не просчитайся. Ты, кровопийца, сына шейха Махмуда с собой равняешь. Врешь, не такой он человек. Ты замахнулся все его деревни к рукам прибрать, очаг шейха Махмуда разорить. Врешь, не быть по-твоему, не отыграться тебе на нас. Не продаст наш бек ни деревню Карга Дюзю, ни мельницу!
У Сорика-оглу всю рожу перекосило.
— От такой мрази, как ваш бек, всего можно ждать. Он и от слова своего откажется. Но я от своего не отступлюсь. Вот тебе мое слово: будет твоя дочь моей! Попрешь против меня — потом пеняй на себя. Обрушу твою мельницу тебе на голову! Так и знай!
Рассмешил он меня. Загоготал я так, что по горам гром прокатился, а потом и говорю ему:
— Эй, Сорик-оглу! Не жди, чтобы Джано перед тобой струхнул. Не было такого и не будет. Ты, видать, плохо знаешь, кто такой Джано. Так я тебе покажу.
Передал я поводья дочке, спрыгнул с коня. Выхватил из рук Сорика-оглу абрикос, бросил Джемо, говорю ей:
— Скачи вон на ту вершину, положи себе на голову абрикос и жди. Пусть увидят, что такое джигит.
Поскакала Джемо на вершину, положила себе на голову абрикос, выпрямилась в седле, смотрит на меня ясными глазами.
Народ затаил дух. Сорик-оглу ус кусает.
Взял я ружье двумя руками, встал к Джемо спиной. Ноги расставил пошире, назад перегнулся, прицелился — бах! Абрикос на голове Джемо вдребезги разлетелся.
Тронула Джемо поводья, подъехала ко мне. Вскочил я в седло, глянул на Сорика-оглу — тот ус закусил, глаза бегают — ни слова ему не сказал, пустил коня вскачь.
С тех пор присмирел Сорик-оглу, про Джемо не заикался.
Разлетелась весть по всей округе, как я учил Сорика-оглу уму-разуму. По-разному народ толковал. В нашей деревне гордились: не посрамил наш Джано звание джигита! Люди из других деревень стали поглядывать на меня с опаской: не разозлил бы я Сорика-оглу да не навлек его гнев на их головы. Тут я и смекнул: из тех деревень женихов нам ждать нечего. А джигиты из нашей деревни давно уж готовились к состязанию, первого снега поджидали.
И мы с дочкой сложа руки не сидели. Стал я откармливать и Джемо и верного пса своего по кличке Черный Волк. Налью ему в медное ведерко молока до краев, накрошу туда хлеба да еще кость баранью рядом положу. После такого корма стал Черный Волк злее брехать на чужих. Оскалит зубы, — острые, гладкие, не зубы, а кинжалы наточенные! — схватит ими свою цепь и давай ее грызть да рвать, по полу катать.
Стали мы с Джемо в горы уезжать, стал я ее приемам борьбы учить.
Дубинкой она крутила — любо посмотреть. Хватка у нее железная, сама ловкая да изворотливая, наступает на меня, только держись! Показал я ей, как дубинку у противника из рук выбивать. Так она, душа моя, загоняла меня, старика, совсем, вышибает у меня дубинку из рук, и все тут.
Не зря я ее этим приемам обучал. Была у меня своя тайная дума. Знал я: не полюбит Джемо джигита — не покорится ему. Знал это, потому и за деньги ее не продавал. Вот и затеял я эти состязания, пусть сама себе жениха выбирает! Да так ее обучил, чтобы смогла постоять за себя перед всяким, к кому не лежит ее душа.
Пожелай я ее продать, давно бы уже богатеем стал. Один старик сулил за нее меня золотом осыпать. Да только купленная невеста — все равно что купленный скот. Знай молчи да терпи. Нет, какой я отец, если отдам свою дочку единственную в рабство на всю жизнь!
Ой, женщины наши, девушки наши! Тяжкая доля вам выпала! Кто еще столько мук принимает, кто еще столько слез проливает, как вы, безответные!
Девочка только девяти лет от роду, она еще во дворе играет, белое от черного не отличает, а уж ее, несмышленую, хватают, на голову свадебный убор надевают. Не успела оглянуться, а она уже жена, мать, раба. Ее в доме мужа не хлебом, палками кормят. Муж бьет, мать мужа бьет, сестры мужа бьют, братья мужа бьют, бьют все, кому не лень. Еда не сварена, поле не убрано — за все она одна в ответе. Много рожает — бьют, мало рожает — бьют. Бесплодная — лучше бы совсем на свет не появлялась. Приласкает свое дитя — виновата, откроет рот, скажет слово — виновата. Кругом она виновата. Не выдержит, в отцовский дом сбежит, там ее отец с матерью прибьют да обратно пошлют. Вернется в дом мужа — тут уж на ней за все отыграются.
Намается бедная за свой век — в тридцать лет уже старуха. А другая не вынесет такой жизни, ей один путь — в реку вниз головой!
Ой, наши невесты — пальцы, крашенные хной! Ой, наши жены — горемыки!
* * *Лето прошло, осень пролетела. Затихла песня мельничного колеса. Закуталась в туманы гора Супхан. Закрутили снежные вихри на ее вершине, завыли волками, поползли с горы вниз синими языками, проглотили нашу деревушку. Три дня плясала метель — в двух шагах ни зги не видать. Три дня стоном-плачем вторило ей эхо в горах. На четвертый день утром просыпаюсь — тишь, все кругом белым-бело. Вот и подошел срок выдавать Джемо.
Сжалось тут у меня сердце, слезы из глаз покатились. А что поделаешь? Не нами заведено, не нам отменять. Не для себя растим своих дочек. Так уж повелось — придет женщина в чужой дом — сама под палками мучается и дочерей на муки отдает. Чудно, право…
