Джеймс Олдридж - Дело чести
Хикки раньше во многом напоминал Ричардсона, но он стал гораздо сдержаннее, по мере того как эскадрилья росла и появлялись новые люди. Херси, Тэп, Хикки и сам он, Квейль, составляли первоначальные кадры эскадрильи. Все остальные были, так сказать, новенькими. Херси раньше всех других вступил в эскадрилью. Он был, как полагается, равнодушным циником, но Квейль помнил случай, когда Херси во время налета итальянцев на Фуку так кипятился, что чуть не оторвал ему руку, пытаясь втащить на наблюдательную вышку, чтобы он мог следить оттуда за ходом бомбежки.
Остаются еще Финн и Стюарт. Финн — светлый блондин, вроде Лоусона. И вообще он похож наружностью на Лоусона, думал Квейль. Стюарт и Финн всегда неразлучны — они очень подходят друг к другу. Они часто летят вдвоем отдельно от других. Оба они так молоды…
— Джон, — услышал он вдруг, — меня скоро начнет тошнить. Давай поднимемся выше.
Это был Тэп. Квейль только сейчас почувствовал, как сильно качает, и увидел впереди скопление облаков. Эскадрилья находилась на высоте тринадцати тысяч футов.
— Ну как — поднимемся выше? — снова спросил Тэп.
— Ладно, до пятнадцати тысяч! — ответил Квейль. — Только не отставай, Тэп!
Квейль по продолжительности полета определил их местонахождение. Они миновали уже последнюю горную цепь, через полчаса можно будет начинать снижение.
— Осталось каких-нибудь полчаса, Тэп. Не стоит забираться выше, — сказал Квейль в микрофон.
Под ними была сейчас плотная облачность, слишком плотная, чтобы пробиться сквозь нее. Квейль попытался связаться с Ларисой.
Он выровнял звено. С полчаса кружили самолеты над облачностью, но никаких «окон» в ней не было. Квейль приказал сомкнуться, не терять его из виду, и врезался носом в облачность. Она была густая, белая, и звено, снижавшееся в ней широкой спиралью, как по горной дороге, по-прежнему не находило «окон». Звено шло за Квейлем вплотную, пока не спустились до шести тысяч футов. В одном месте облачность была особенно густая. Воздушное течение, идущее к земле, захватило Квейля и бросило его книзу футов на пятьсот. Он видел за собой два самолета, но другие два отстали. Вэй и Ричардсон оторвались. На высоте двух тысяч облачность разорвалась, и Квейль очутился под ней.
Он легко отыскал аэродром, и самолеты сели в строю на сырую, глубокую грязь.
Хикки уже нашел пустой старый дом на окраине Ларисы. Квейль, Вэйн, Тэп, Ричардсон и Горелль вытащили из кабин свои фибровые чемоданы и вещевые мешки. Штаб гарнизона Ларисы предоставил в распоряжение Хикки большой «паккард», на котором они и проехали две мили до города. Дом, где они остановились, был пустой и отсыревший. Сырость под открытым небом — вещь вполне законная, но сырость и холод в доме действовали угнетающе.
Лариса оказалась скорее деревней, чем городом. Старые дома из белого камня располагались квадратами кварталов по обе стороны вымощенных булыжником улиц. На главной улице, тянувшейся через весь город, попадались новые здания. На площади стояла новая гостиница с рестораном, но ресторан с улицы был заперт, и проникнуть туда не удалось. Смуглые, невысокие, тепло одетые греческие крестьяне, усталые на вид солдаты и мелкие торговцы Ларисы приветливо и радостно улыбались им, когда они проходили по улицам. Некоторые похлопывали их по плечу. Это были по большей части крестьяне, и Горелль сказал:
— Я никогда не думал, что греки такие…
Ричардсон, Вэйн, Горелль, Тэп и Квейль зашли в кафе, весьма мрачное снаружи, с крашеными деревянными ставнями. Кафе было тускло освещено простыми электрическими лампочками без абажуров, ветхие мраморные столики в беспорядке стояли на грязном дощатом полу. Летчики уселись за один из столиков, и к ним подошел седовласый официант. Он был одет, как и все здесь, и они не сразу признали в нем официанта. Кивнув головой и улыбнувшись, официант исчез и вернулся с пятью рюмками, наполненными прозрачной, похожей на воду жидкостью. Он поставил рюмки перед посетителями, быстро закивал головой и сказал что-то по-гречески. Квейль поднес рюмку к носу: пахло лакрицей.
— Оузо, оузо, — сказал официант.
— Ладно, — сказал Вэйн. — Мы выпьем.
Он поднял рюмку. Они все подняли свои рюмки, повернулись лицом к залу, затем к официанту, громко сказали: «Ваше здоровье»! — и выпили.
— Черт возьми! — сказал Тэп. — Вот это да!
Напиток оказался очень крепким и напоминал по вкусу цитварное семя. Официант принес из буфета бутылку и снова наполнил рюмки. Потом он принес кофе по-турецки в маленьких чашечках. Они снова выпили. Крепкая влага разливалась по всем жилам. В дверях показался священник и направился к летчикам. У него были длинные волосы и длинная борода, одет он был в черную рясу с подрясником.
— Мсье, — сказал он.
— Монсеньор, — сказал Квейль.
Священник ничего больше не произнес, только улыбнулся и потребовал бутылку. Ему тоже подали рюмку. Он не переставал подливать летчикам. Прочие посетители, рабочие и крестьяне в широких штанах и башмаках с загнутыми кверху носками, тоже подсели к ним. Компания расширилась, все продолжали пить, греки хлопали летчиков по спине и весело говорили между собой, причем Квейль неоднократно ловил слово «инглизи». Квейль чувствовал, что ему становится жарко и весело. Вэйн подружился со священником, пил с ним вровень и хлопал его по спине. Крестьяне и рабочие оживленно разговаривали. Одного они куда-то услали. И все время, рюмка за рюмкой, пили прозрачный напиток. Некоторые крестьяне пили его из стаканчиков, подбавляя воды, отчего напиток делался мутный, как облако. Все время греки возбужденно о чем-то толковали, а летчики обменивались между собой замечаниями по-английски. Разговор прерывался, когда они поворачивались к грекам, и греки молча улыбались им, а они улыбались грекам. Это молчание говорило больше слов и не нуждалось ни в каких пояснениях.
Вскоре вернулся грек, которого услали из кафе. С ним был другой, одетый по-европейски, в пиджачную пару и коричневые ботинки. На голове у него была серая шляпа.
— Вы англичане? — спросил новый грек по-английски.
— Да.
— Летаете? Сражаетесь? Ого! Добро пожаловать. Вы сражаетесь?
— Да.
Он повернулся к другим и сказал что-то по-гречески, потом снова обратился к летчикам:
— Вы чудесные ребята. Мы видели сегодня, как вы прилетели. Ах, как хорошо!
Греки что-то наперебой кричали ему, а он прислушивался.
— Они просят передать вам свое приветствие. Они рады вас видеть в Ларисе и пьют за ваше здоровье. Все пьют. Да.
Люди кивали головами, улыбались и поднимали рюмки. Вэйн встал, поклонился и тоже поднял рюмку. «Эллас», — сказал он, и, услышав от англичанина первое греческое слово, означавшее «Греция», — Вэйн заучил его в Аргентине, — греки сгрудились вокруг него, затопали ногами и осушили свои рюмки.
— Моя фамилия — Георгиос. Я из Австралии — вот смотрите!
Грек вытащил из кармана паспорт, на котором сверху значилось «Британский паспорт», а пониже, под австралийским гербом, — «Австралия». Все повернулись к Вэйну. Грек оказался австралийским подданным. Энтузиазму не было границ.
— Вэйн. Смотри — земляк. Австралиец, понимаешь?
Грек — земляк Вэйна! Это было замечательно, все шумно выражали свой восторг.
— Ваше здоровье! — крикнул Тэп и залпом осушил свою рюмку.
Вэйн был счастлив. Они тут же стали вспоминать Брисбэн. Потом Вэйн запел «Матильда пляшет», и грек тотчас же подхватил песенку.
— Эх вы, несчастные томми! — крикнул Вэйн, дерзко вздернув вверх свой смуглый подбородок.
— Сам ты несчастный австралишка! — крикнул ему Ричардсон.
— Вы только послушайте, — не унимался Вэйн. Развалившись на стуле, он снова запел «Матильду».
— Тише! — крикнул Тэп.
Но Вэйн продолжал петь, а Георгиос, наклонившись к нему, подтягивал. Он тоже был счастлив, потому что Вэйн искал у него поддержки в этом шуточном национальном споре.
— Куда вы годитесь! — орал Вэйн. — Вот смотрите — нас двое. Выходите на нас всей компанией. Всех уложим. А нас только двое — понимаете?
Он повернулся к Георгиосу: тот широко улыбался.
Квейль рассмеялся, когда Вэйн встал и принял угрожающую позу.
— Когда мы налетаем на итальянцев, — шумел Вэйн, — они удирают от нас, как полоумные. Разве не правда?
Он посмотрел вокруг.
— И великолепно, — сказал Ричардсон. Куда делась его уравновешенность.
— Задайте хорошенько этим мерзавцам! — воскликнул Георгиос.
— Мы им покажем, — обещал ему Вэйн.
Греки опять, перебивая друг друга, кричали что-то.
Георгиос перевел:
— Они говорят, что вы спасаете Грецию. Мы на земле, а вы в воздухе. Они еще хотят сказать, что мы ненавидим фашистов больше, чем вы, потому что у нас тоже есть фашисты. Вот почему мы так бьем их. Вы уничтожаете всех итальянцев в воздухе, а мы — на земле.
