Денис Гуцко - Русскоговорящий
Во рту цунами. Митя кашляет, захлебнувшись слюной.
Откуда? Он оглядывается — никого. Сгустки теней и две луны, на небе и в стеклянном фасаде… О ду́хи дражайшие, достопочтенные барабашки, спасибо вам!
Он осторожно вытаскивает горячий липкий кусочек. О ду́хи! Как это пахнет!
Вдруг в ребра ему втыкаются деревянные пальцы:
А что это Вы тут делаете, товарищ солдат?
Какая дурная привычка — появляться из ниоткуда, из пустого только что пространства! Одной рукой натягивая ремень висящего на плече автомата, другую, с добычей, пряча за спину, Митя оборачивается.
— Что это Вы тут делаете? — следует тычок в рёбра — Вам что приказано делать?
Митя молчит, а Трясогузка и не ждёт ответа. Клюёт пальцами под рёбра и всё сильнее трясёт головой.
— Здесь у Вас что?
Впившись обеими руками, тянет, разжимает пальцы и сбрасывает тёплое, сладкое прямо Мите на сапоги.
Митя дрожит как от холода, но щёки обожжены прихлынувшей кровью. «Что-то… что-то надо… сейчас, отдышаться и…» Не веря сам себе, он тянет с плеча автомат. «Нет, не может быть, я не стану…» Замполит, перестав трясти головой, собирается что-то сказать… «Нет, я ведь не стану?»
Со стороны горкома цокнули подбитые каблуки, Кочеулов подбегает поближе.
— Вы где должны быть, Вакула?
«Стоп! О чём это он? Как это — где? Сам же приказал».
— Бегом за здание, увидишь там Земляного — к нему. Бегом. Там твой пост.
Отходя от них, самым краешком глаза Митя улавливает тяжёлый взгляд, брошенный лейтенантом на капитана. Он начинает догадываться, что лейтенант Кочеулов — хороший человек. Но сейчас не до этого.
«Нет, ясное дело, я бы не выстрелил».
Хрен с ним, с замполитом. Но липкие пальцы, напоминающие о сказочном пироге, разжигают его обиду снова и снова.
Стоишь?
Земляной разводит руками:
— Стою вот как шлюха под фонарём.
Где-то под ногами работает дизель-генератор, теперь по углам горкома горит по фонарю.
— Будем вместе стоять. Знаешь, я впервые в жизни по-настоящему ненавижу человека. Аж внутри ломит.
— Это ты про кого?
— Про контуженного нашего.
— Значит, теперь у вас взаимно.
Быстро холодает. Вместе с холодом — так же быстро, будто вылили в воду молоко — по городу растекается туман. Снова пелена, на этот раз она пахнет не гарью, а осенним лесом. Пропали синие силуэты гор над крышами, стены, деревья. Снова мир мал как отколовшаяся льдина. Осторожно, отойди от края.
— Холодно, — говорит Саша.
— Холодно, — соглашается Митя.
— Футбол? — предлагает Саша, выталкивая из-под урны оглушительную консервную банку.
— Мои ворота — вот, белая полоса и кирпич. Твои — от урны до столба.
Прижимая локтем автоматы, они гоняют свой консервный футбол под тусклым фонарём в городе, затопленном туманом, на хрупком краю ойкумены. С каменным стуком сталкиваются висящие на ремнях каски. Топот. Грохот жести.
— Гооол!
Митя бросается вдогонку катящейся в его ворота банке. Подпрыгнула, скакнула в сторону… навстречу из молочного воздуха стремительно вышагнули генеральские лампасы.
Земляной уже стоит навытяжку с задранным подбородком. Митя тоже выпрямляется, твердеет, пытаясь сообразить, нужно ли кричать «смирно»? Да и откуда здесь генерал?
А генерал не задерживаясь пролетает мимо и слегка улыбнувшись в усы, бросает:
— Греетесь?
— Так точно!!
Но он уже прошёл. Спина его движется прямиком в туман. Руки в перчатках за спину. На нём лёгкий армейский плащ, на ногах туфли. Один, без охраны. «Идти за ним?» Дойдя до предела, округло очерченного светом фонаря, он останавливается, будто уперевшись в твёрдое. Поводит головой из стороны в сторону, разворачивается и столь же стремительно идёт обратно. Генерал входит в туман, шаги его глохнут.
И как ни в чём не бывало — жёлтый фонарь, урна, банка из-под кильки в томатном соусе.
— Что это было?
— Раз вдвоём видели, значит, настоящий, — гундосит Саша со своей обычной меланхолией.
Два компонента, из которых он состоит — меланхолия и добродушие. А вообще он КМС по боксу, средние веса.
— Откуда он взялся, а?
— Я знаю. Слышал, Стодеревский кому-то говорил, мол, командующий округом прилетел. Кажется, Макашин… Микишин… как-то так.
— А чего он один гуляет?
— А … его знает! Герой, наверное. Как думаешь, настучит?
— Сань, ну ты даёшь! О чём?!
— Мы ж на посту вроде как в футбол играли?
— Да кому он настучит? Он же генерал. Маршалу, что ли?
— А … его знает!
— Разве генералы стучат?
Медленно, боясь налететь на генеральскую спину, они идут следом. Настолько, насколько им видно — пусто. Только клочья тумана. За туманом размытые голоса и шум моторов. Они спускаются ниже вдоль стены, блестящей как вспотевший лоб, и зайдя за угол, подходят к стеклянному фасаду. Вестибюль ярко освещён. Генерала нету и здесь. В кресле у журнального столика женщина. Голова откинута на спинку, руки плетьми сброшены до пола. Вокруг стоят Кочеулов, Трясогузка, Товарищ Военврач и Онопко. Выглядят напряжёнными. Военврач, задрав руки на свет ламп, капает из пузырька в гранённый стопарь. Накапав, зовёт её. Она не слышит. Зовёт ещё раз. Она поднимает голову и смотрит на стакан.
Их сменяют только утром.
Ночлег их всё так же мучителен. Спят, не раздеваясь и не разуваясь, на наклонном полу в актовом зале. Сцена вся занята, на ней лежат вповалку в два ряда. Бритвенный сквозняк лезет за шиворот, вспарывает веки. Счастливчики отрубаются по-настоящему и по-настоящему храпят. Впрочем, спят недолго. Всё то же: холод. Вскакивают, обхлопывают себя со всех сторон и молча падают снова. Сил не хватает даже на то, чтобы отматериться. Некоторые устроились в мягких алого бархата креслах. Но кресла тесные и постоянно слетают с креплений.
— … …! Переляг на пол!
Холодно. Спать не получится.
Отчётливо вспоминается, с чего всё это начиналось.
Окна в спальной комнате обезьянника — пересыльного пункта в Батайске — были заколочены наглухо, дабы не бегали в окна. Тела прилипали к клеёнке лежаков, шумно от них отрывались, ворочались и вздыхали. Трагически воняло носками. Они просили прапорщика за дверью отпереть, проветрить, но прапорщик весело их посылал. Утром на станции их набили в плацкартный вагон под завязку — запрессовали в вагон. Были б они прямоугольные как кирпичи, уложили бы в штабеля. На нижних полках сидели по шестеро. На верхних и даже на багажных лежали по двое. От такой скученности делалось страшно, как от близости крупного хищника. Садились прямо в проходе, но чёртиком из табакерки выскакивал из своего прокуренного купе проводник и кричал с подвизгиваньем:
— На …! Все н-на … с пр-рях-хода!
Спать… боже, как же тогда — впервые — хотелось СПАТЬ!
Когда утром в окне перед ним поплыла вокзальная площадь родного Тбилиси, Митя сказал равнодушно кому-то, оказавшемуся рядом: «Я здесь живу».
— Да, меня тоже глючит — ответил Кто-то.
Спать.
Песок образов струится и струится. Дым. Кружатся продолговатые чёрные снежинки. Разве зима? Нет. Вот ведь — оранжевые листья на каменной стене. Тают, тают листья.
Това-арищи офице-еры.
Осень, ароматные сады. Дым с чёрными снежинками.
Кто-то плачет — а, это милиционеры плачут.
Длинные очереди вдогонку красным огонькам. Не попали. Не попали, слава Богу. Не попали.
Он всегда любил осень, её запах.
Когда-то у одного человека была продавщица из парфюмерии.
Листва умирает с запахом горьковатой мудрости: и это пройдёт. Да-да, такой запах: и это пройдёт. Знакомая фраза, где-то попадалась.
Очереди вдогонку… настоящие очереди, сейчас.
Он вскакивает, но уже стихло. Вокруг укладываются по местам те, кто повскакивали вместе с ним.
Песок всё сыплется, голова как песочные часы. Летает чёрный снег. Значит, всё-таки зима?
Кто-то кричит «подъём». Чтоб он сдох.
Отделение растянулось цепью вдоль широкой как арык ливнёвки, спиной к обгоревшему ОВД. Опасаются, что из сейфов выкрадут чистые книжечки паспортов. Оружие погромщики унесли вчера, распилив замки. Ждут, когда подвезут местного начальника с ключами от сейфов, в котором лежат документы. Поговаривают, что не могут его найти, прячется. Потом выясняется — нашли, но он отказался ехать. И ключей не дал. Якобы отобрали на площади.
Они стоят шагах в пяти друг от друга, выставив вперёд висящие на плече автоматы. Деревья по ту сторону бетонного желоба широко раскинули ветви. Дотянулись почти до крыши «дежурки» ОВД, над проезжей частью переулка сомкнулись кронами — будто ощупывают друг друга кончиками пальцев. Некоторые ветви горели, на них висят скукоженные обуглившиеся листья. Когда дует ветер, от листьев отрываются кусочки и летят вниз, на камни, на людей, на осколки битого стекла.
