Владимир Костин - Что упало — то пропало
К мальчику подбежал некто постарше, румяный, крепкий, круглолицый, и два раза ударил его по лицу. Опытной рукой, сильно. И было заметно, что он делает это скорее довольный предоставившейся возможностью, чем от необузданного гнева. Мальчик ударился затылком о стену и присел на корточки.
— Молодой человек, — сказал герою профессор Говорков, — вы негодяй! Вы находитесь в университете!
— Ага? Забыл! — осклабился герой и по-хозяйски вошел в учебный корпус.
— Я тебя убью. Я тебе яйца вырву, — жалко, тихо, безопасно пролепетал ему вслед прыщавый мальчик. Он, конечно, не походил на богатыря, способного совершить такой подвиг. И кое-кто из свидетелей подавил гадкую улыбку, и все отвернулись к проспекту, как по команде. Мальчик никак не мог встать на ноги. Вокруг него образовалась пустота, его обходили по широкой дуге уже и те, кто не видел дела.
Крылов опомнился, подошел к нему и подал руку. Мальчик постыдился ее взять, все-таки поднялся сам и заковылял за угол. Он был еще и хромоножка (может быть, он был как-то виноват, сказал какую-нибудь пакость про румяного, про его, например, кобылицу-подружку?).
Крылов видел его беспредельно отчаянные глаза: что с тобой после этого будет, мальчишка?
…В начале жизни. Сереже пять лет, они с мамой в Москве, на Ярославском вокзале. Духота, вонькие люди той эпохи окружают со всех сторон, в воздухе раздражение, суета, усталость и просто капли пота. Мама решается отбежать в буфет, Сережа оседлывает кладь. Откуда ни возьмись — цыганка, старая, страшная, взгляд… Твоя мама зовет тебя покушать, грибок, говорит она, вон она, там, иди покушай, я посторожу ваши манаточки. На нее тут же рявкает великан-дядька в старой гимнастерке и штанах с побелевшими лампасами: пошла вон, воровка! Сержант, давай сюда, будь ласков. Цыганка бежит прочь, подпрыгивая над чемоданами и мешками, ленивый сержант идет ей вслед, выходит за ней на перрон и сразу возвращается: убежала. От тебя и улитка убежит, дерзко говорит ему дядька, разъел бока, сиротка. Сержант не сердится, он уморен жарой и выстаиванием на ногах в умеренно-правозащитной позиции. За каждой тварью не набегаешься, побегай с мое сегодня, товарищ командир.
Дядька ругает возвратившуюся маму, держа на руках Сережу: он в обмороке.
Но между бормотаньем цыганки и рыком дядьки был момент неописуемого ужаса: сверлящий взгляд цыганки, ее мухоловный голос, ее тело, опускающееся над ним, маленьким, брошенным, одиноким. Облако из табачной вони и смрада грязной одежды, проникающее звяканье каких-то металлических предметов и худые желтые пальцы с синими ногтями — смерть, смерть!
Над Сережей поплыл потолок, он повис в воздухе, дядька подхватил его, гладит по голове, брошенного, слабого, одинокого.
Обморок, а потом молчание и тяжелая икота, и молчание — мама рвала на себе волосы.
Когда поезд подходил к родному городку, мама попросила его не говорить отцу про этот кошмар. Молодой отец был сердечником. Она на всю жизнь запомнила, как Сережа поделился переживаниями с соседями по купе. Он с такой скорбью произнес: «Когда мама оставила меня одного…», что маму битый час отпаивали валерьянкой…
…Древняя бабушка с утиным лицом без челюсти сидела на краю базарчика в маленьком городке за Енисеем. Напротив студент Крылов дожидался машины и продолжительно жевал серу, глотая слюну.
У бабушки никто не покупал ее некрасивые помидоры в паутинках и трещинах, а у ее соседок, горластых бабок помоложе, жевавших серу, цыркая слюной, брали и брали. И они стали смеяться над никчемной старухой — пустодомкой, пустодворкой.
И она заплакала, горько-горько, как брошенный ребенок, закрывая концом платка свои маленькие, Богом забытые глаза.
Бросила свои помидоры и пошла куда-то за городишко, трясясь, вкривь и вкось ставя свой бадожок на пыльную золотую дорогу. Сухая степь веет богородской травой, над ней синеют холмы, и навстречу им бредет эта старушка, превращаясь в черное зернышко, исчезая с лица земли…
14
Раздольным субботним утром, когда жена и дочь продолжали отсыпаться, истощенные ночными посиделками, Крылов сделал несколько звонков разным лицам. Повезло, нужные люди отозвались, и он усмотрел в этом ободряющий знак свыше.
Пока он собирал дорожную сумку, поднялась Люба, поставила чай и разбудила Машу. С Крыловым они не разговаривали: не нужен. Вновь они сидели на кухне, словно не ложились, только в окне за неподвижными голыми ветвями стояло пасмурное безмолвное утро.
Срочно уезжаю в командировку. На четыре-пять дней, — сказал из прихожей Крылов. В ответ красноречивое молчание. А ведь Люба — тертый калач, она знала, что по субботам в командировку не посылают.
Он закрывал за собой дверь, как солдат, уходящий на войну. Сухость во рту, сухо на душе.
У подъезда его дожидалось такси. По-прежнему на улице было сносно, даже тепло — Казаков курил у машины с непокрытой головой. Его отросшие монгольские волосы над складчатым лицом напоминали грубый парик, чем разоблачалась его фальшивая сущность.
Крылов молча нырнул в машину.
— Да-а, — сказал Казаков, садясь за руль, — странные бывают обстоятельства! Сегодня ты знахарь, а завтра идешь на хер.
Он избрал умиротворенный тон чуткого наблюдателя житейской пучины. О личном вкладе в судьбу знахаря он будто бы позабыл.
— На всякий случай, вот вам. Серя, — подал он маленькую форменную фотографию.
Оптимистичное лицо юноши, ломящегося в жизнь: ямочка на подбородке, сросшиеся брови и слабое эхо выпивки во взоре.
— Форсункин Сергей, 23 года, временно не работающий, — агентурно докладывал Казаков, — что еще?.. Высокий, метр восемьдесят, а слабоват, трусоват… На левой руке нет мизинца и половинки безымянного пальца.
— Пострадал от произвола высоких технологий? — спросил Крылов — Бросал патроны в костер? Чечня?
— Нет, — ответил Крылов, — какая Чечня! В детстве дразнил соседского кобеля, а тот возьми и сорвись. От-тяпал!
— Значит, — сказал Крылов, — жена ваша урожденная Форсункина?
— Форсункина, Снежана Форсункина, — кивнул Казаков.
— Редкая фамилия, энергичная, — поправил очки Крылов.
— Ничего не редкая, там, в Маторине, еще двадцать Форсункиных небо коптят. Живут со времен царя Гороха, древняя фамилия.
Казаков встрепенулся, он немножко важничал и держался теперь с Крыловым, как разумный старый приятель, вовремя пришедший на помощь. А как иначе?
В очереди на заправке он снова обратился к философическим рассуждениям. Непредсказуемость бытия его волновала.
— Помню, был я молодой, смышленый паренек, — рассказывал он, — в городе жил первый год, снимал жилье на Степановке. Снежана пока дожидалась в Маторине. Хозяин у меня был Петр Дмитриевич, мудрый жук, снабженец на заводе, а до того лагеря женские охранял. Насмотрелся там — общем, ума палата. Домину себе выстроил огромную, в два этажа, из белого кирпича. Наворовал, конечно. Да еще флигель на огороде теплый.
Усадьба!
Квартирантов нас было семеро. И вот как-то сидим с ним, выпиваем — он любил с молодыми — девушек пригласили, птушек, и я одну там, дело молодое, зеленое. И квартирант Алешка, студент, рассказывает Петру, как бы посоветоваться с ним хочет: открыли во Вселенной черные дыры. Они в себя все подряд затягивают, глотают, как в бездонный мешок. Планеты, звезды эти обоссанные — все в черноту, и ваших нет. Слыхали?
— Слыхал, — сказал Крылов, — опасная вещь.
— И никакой защиты от них нет. И может так случиться, что и нас затянет, мы и ахнуть не успеем.
— Непременно затянет, — злорадно сказал Крылов.
— И тут Петр Дмитриевич и говорит… век буду помнить, как он отштамповал: «Вот так живешь, живешь, привыкнешь, почесываясь, а навернет завтра — и нет усадьбы! Так что наше здоровье, сосунки!» То есть живи, пока живется!
А с утра на первом автобусе приехала Снежана и прихватила меня с замарашкой при исполнении. Что мне было — тьфу!
«Если он мне все про себя расскажет, я не выдержу — свихнусь», — подумал Крылов. Казаков сделал такой вывод: — Так что не горюй, Серега! Где наша не пропадала!
15
В центре города они застряли в пробке и наслушались колоколов Богоявленского собора, зато быстро, по касательной проскочили Каштак и углубились в местность, где здания не нравились даже самим себе, а пешеходы производили впечатление людей, не знающих толком, куда они идут.
Казаков затормозил около стекляшки, в полусотне метров от игрового павильона, раскрашенного в цвета соблазна. Сынок там, сказал Казаков, один, подруга на работе, и по-свойски принудил Крылова поднять ладонь и хлопнул по ней своей: удачи! А садясь в машину, еще и позвал: Серега! и, дождавшись внимания, подмигнул. Получалось, что Крылова ждут пикантные приключения, не понаслышке знакомые его доброму товарищу. Крылову захотелось его убить.
