Фрэнк Норрис - Спрут
Пресли взобрался на вершину самого высокого холма, откуда долина была видна на тридцать, пятьдесят, на шестьдесят миль, и, набив трубку, закурил, бездумно отдаваясь сладостному состоянию покоя. Он раскинулся на траве и пролежал так около часа, чуть пригреваемый солнцем, лучи которого пробивались сквозь дубовые кроны, наслаждаясь хорошим табаком и несмолкаемым плеском воды. Постепенно мысли в голове замедлили свой бег, сознание заволокло; то, что было в нем от зверя, расправило члены и довольно замурлыкало. Он не спал, но и не бодрствовал, чувства его вдруг притупились, и он неожиданно ощутил себя то ли фавном - богом лесов, то ли козлоногим сатиром - спутником бога вина и веселья.
Спустя какое-то время, очнувшись немного и переменив положение, он вытащил из кармана плаща томик «Одиссеи» в роскошном переплете, прочел то место из двадцать первого стиха, где описывается, как после неудачных попыток женихов Пенелопы согнуть лук Одиссея его в конце концов под град насмешек вручают владельцу. Очень скоро великая поэма захватила его так, что от апатии не осталось и следа. Теперь это снова был поэт. Кровь быстрее побежала по жилам, восприятие обострилось. Появилось желание творить. В голове зазвучали свои собственные гекзаметры. Давно уже он так не «чувствовал свою поэму», как он сам называл это приподнятое состояние. На миг ему даже показалось, что она у него в руках.
Несомненно, это разговор с Ванами так взволновал его. Рассказ о его странствиях по Тропе, ведущей в дальние края, о пустынях и горах, о людях, живущих среди скал, о руинах города ацтеков - колоритность этого рассказа, его динамичность и романтика порождали в уме Пресли картину за картиной. Поэма проходила перед его глазами, как карнавальное шествие. Еще раз бросил он взгляд окрест, как бы в поисках вдохновения, и на этот раз почти осязаемо ощутил его. Он встал и огляделся.
Со своего места на вершине холма Пресли как с колокольни озирал всю прилегающую местность. Солнце уже клонилось к закату, все,- насколько хватал глаз,- было залито золотистым светом.
Внизу, совсем под боком, были цветочное хозяйство и поляна рядом с миссией, заросшая пестрым ковром зелени, от темной или яркой до изжелта-бледной. Дальше виднелась сама миссия, с ее старинной колокольней, на которой в лучах заходящего солнца уже пылали колокола. Еще дальше можно было рассмотреть усадьбу Энникстера, заметную издали благодаря соседству со скелетоподобной башней артезианского колодца, а немного восточнее - беспорядочное скопище черепичных крыш Гвадалахары. Далеко на северо-западе он ясно видел купол здания суда в Боннвиле - темно-лиловый силуэт на фоне огненно-красного неба. Выделялись и другие ориентиры, плававшие в золотом тумане и отбрасывавшие далеко перед собой синие тени: величественно возвышавшийся гигантский дуб на участке Хувена; эвкалиптовая рощица, заслонявшая господский дом на ранчо Лос-Муэртос - дом, где жил он; на перекрестке Нижней дороги и шоссе водонапорная башня - огромное деревянное сооружение, перепоясанное железными обручами; длинный ряд тополей, служивших ветроломом, и белые стены трактира Карахера.
Но все это, казалось, была лишь авансцена, так, череда второстепенных мелочей, масса не относящихся к делу подробностей. А вот по ту сторону Энникстеровского ранчо, позади Гвадалахары, Нижней дороги и Бродерсонова ручья, далеко на юг и на запад, от одного края горизонта до другого, безбрежное и необозримое, раскинуло под сверкающим закатным солнцем свои равнинные земли, сжатые до последнего колоска, ранчо Лос-Муэртос. Ближе к тому месту, где находился Пресли, высились холмы, дальше же на юг взгляд упирался в линию горизонта. По соседству с Лос-Муэртос тянулось, расширяясь к западу, ранчо Бродерсона. Владение Остермана на северо-западе простиралось насколько хватал глаз. И так ранчо за ранчо. Но мало-помалу при виде этих неоглядных пространств воображение разыгралось, и даже огромные ранчо стали казаться всего лишь авансценой, чередой мелочей, не относящихся к делу подробностей. По ту сторону резко прочерченного горизонта, за видимым краем земли раскинулись другие ранчо, столь же огромные, а за ними еще, и еще, и еще, увеличиваясь в размерах, простираясь все дальше. Необъятное пространство долины Сан-Хоакин распростерлось перед его мысленным взором, исполинское, палимое зноем, дрожащее и переливающееся под огненным оком солнца. Изредка легкий южный ветерок проносился над гладкой поверхностью обнаженной, выжженной солнцем земли, отчего только глуше становилось безмолвие, ощутимей неподвижность. Будто вздыхала сама земля - глубоким, долгим вздохом усталости. О ту пору урожай был уже снят, и земля-матушка, разрешившись от бремени и одарив людей плодами чрева своего, забылась глубоким животворным сном, милосердная, вечная, всем народам кормилица.
Ба! Да вот она где - его эпическая поэма, его вдохновение, его Запад, твердая поступь его гекзаметров! Внезапный подъем, чувство неизъяснимой радости, восторг охватили его. Словно из какой-то надземной точки господствовал он над вселенной, над всем мирозданием. Он был изумлен, ошеломлен, ошарашен. Попытался представить себе бесконечность и испытал дурноту, как при легком опьянении. И не было слов, которыми можно было бы выразить грандиозные замыслы, роившиеся в его мозгу. Бесформенные, вселяющие страх призраки, расплывчатые фигуры, огромные, искаженные, чудовищные, вихрем проносились в воображении.
Весь в мечтах он спустился с холма, выбрался из каньона и отправился домой кратчайшим путем через Кьен-Сабе, оставив Гвадалахару далеко слева. Быстрым шагом шел он по жнивью, и в голове у него был полный сумбур.
Никогда еще он так отчетливо не ощущал прилива вдохновенья, как в те минуты, когда стоял на вершине холма. Даже теперь, хотя закат уже померк и кругозор его естественно сузился, он все чувствовал его присутствие. В голове опять зароились отдельные части его поэмы, приметы Запада, его символы. Да, вот он Запад! Он здесь, прямо под рукой. Весь день он соприкасался с ним. Запад был и в колоритном повествовании столетнего старца о де ла Куэсте, которому было пожаловано от испанской короны огромное поместье с правом чинить в его пределах суд и расправу; в рассказе о белом коне с седлом красной кожи и уздечкой с серебряным набором; о бое быков на площади, об обычае де ла Куэсты одаривать своих вассалов золотым песком, конями и бочками сала. Запад - это и удивительная жизнь Ванами, его трагическая любовь, и Анжела Вэрьян - умопомрачительная красавица с полными, как у египтянки, губами, миндалевидными, чуть раскосыми, фиалковыми глазами, экзотическая и загадочная. А тайна того, Другого; а ее смерть при появлении на свет ребенка? Запад - это и бегство Ванами в пустыню, и рассказ о его скитаниях по Дальней Тропе и о том, как солнце садится за столовую гору, напоминающую алтарь; это и испепеляющий жар и безлюдье пустыни, и трудная жестокая жизнь захолустья - городишек на Юге-Западе, затерявшихся за горизонтом, и звучные названия незнакомых мест: Квихотойя, Юинта, Сонора, Ларедо, Анкомпагре. Запад - это и старинный монастырь - миссия, с ее надколотыми колоколами и разрушающимися стенами, оставшимися от прежних времен солнечными часами, фонтаном и старым садом. И сами монахи, первыми посеявшие здесь пшеницу и занявшиеся маслоделием и виноделием, чтобы иметь хлеб, вино и елей,- необходимые при совершении таинств и обрядов,- положившие тем самым начало трем мощным отраслям промышленности.
И вдруг, как бы в подтверждение тому, до Пресли донесся со стороны миссии колокольный звон, возвещавший начало псалма «de Profundis» - голос Старого Света с его старыми обычаями, эхо, прилетевшее с гор средневековой Европы и звучащее здесь, в этой новой стране на исходе девятнадцатого века, незнакомо и чуждо.
Тем временем совсем стемнело. Пресли прибавил шагу. Он подошел к проволочной ограде ранчо Кьен-Сабе. На небе высыпали звезды. Никаких звуков, только благовест еще стоял в воздухе. Земля почила мирным сном, изредка вздыхая во сне, и, казалось, звезды источают благодатную тишину, покой, безмятежность и чувство сохранности. Радость залила его: вот чего не хватает его поэме - она должна быть светлой и идилличной. Наконец-то ему удастся заставить зазвучать свой гимн.
Но внезапно течение его мыслей было грубо нарушено. К этому моменту Пресли успел перелезть через изгородь ранчо Кьен-Сабе. Дальше начиналось Лос-Муэртос. Но между двумя ранчо пролегала железная дорога. Он только-только успел отскочить обратно, на насыпь, как под ним задрожала земля, и одинокий локомотив пронесся мимо, обдав его запахом разогретого машинного масла, извергая дым и рассыпая искры, далеко вперед отбрасывая огромным и единственным, как у циклопа, глазом красный свет. Он мчался со страшным грохотом, наполняя ночь топотом своих железных копыт.
И тут вдруг Пресли что-то вспомнил. Это, вероятно, был тот самый знаменитый паровоз, о котором говорил ему Дайк, задержавшийся из-за крушения на Бейкерс-филдском участке пути, и которому теперь до самого Фресно была дана «зеленая улица».
