Юра Окамото - ЯПОНИЯ БЕЗ ВРАНЬЯ исповедь в сорока одном сюжете

— Друзей? Нет, друзей не было. У меня с этим чётко заведено было: сколько бы ты мне раньше добра ни сделал, если надобность в тебе пропала — всё, проваливай на все четыре стороны. Бизнес, понимаешь. Поэтому и просить было не у кого. Жена так и вовсе на следующий день детей взяла и к матери ушла. Потом опять замуж, кажется, вышла. А я месяцев пять подрабатывал, где придётся, денег малость скопил, в агентство отнёс и — в Китай. Холодная была деревня, маленькая, на границе с Россией. Тридцать девок передо мной выстроили, выбирай себе на вкус. Им-то что, пусть я старый да денег ни черта нету — у них там зимой минус сорок, да и в пузо положить нечего. Вот и привёз эту. Красивая, а?

Девушка и правда была невероятно красива — разве что глаза были слишком уж кругловатыми, но в Японии это давно уже в моде — европейский тип лица.

— Ей? Ей семнадцать было. А мне пятьдесят два. Сначала, конечно, трудно было — плакала всё время, а я что могу? Я ж по-ихнему не понимаю. Не, не по-китайски, диалект там какой-то, национальное, знаешь, меньшинство. Потом, видишь, попривыкла, сына мне родила.

Я спросил, как он теперь зарабатывает на жизнь.

— Ну, так я ж раньше и сам строителем был, как-то худо-бедно подработать могу. Один раз накопил даже, чтоб в Китай съездить, к ней на родину. Я что понять сперва не мог, так это чего у них мужчины всё плачут. Увидели её, обниматься лезут, прям как бабы, слёзы всё. А когда смеются — аж по полу валяются, даже старики дряхлые. Смотрел я на них, смотрел, думаю: может, это у них всё правильно? Может, людям как раз вот так жить и надо? Сижу у них в домике на скамейке, вдруг как заплачу. А они меня окружили все, говорят чего-то, а я и понять ничего не могу, только рыдаю сам, как баба. Вот тогда-то меня и проняло.

Теперь? Теперь я как работу кончу, сразу домой — а куда ж идти-то, на теперешнюю зарплату? Она меня встретит, поцелует, а какая японская жена, спрашивается, мужа целует? Ну вот. Поедим вместе, как в семье полагается, она посуду моет, а я с мелким играть. Считай, в первый раз по-настоящему отцом стал. Эй, Синтаро! Мяч лови! Да нет, ты руки вот так вот выставляй. Да не так. Идиотина… Видал? Чуть пикну на него, сразу к матери бежит. Балует она его, а? Эй, ты! Сварился рис? Нет? А что ты там возишься с костром-то? Тоже мне, деревенская. Вот как надо, видала? И все дела!

Она-то? Слушается, куда денется. Если б не я, где бы она сейчас была? Не то что японка, нашим только деньги нужны — это купи, то, туда её свози, сюда. А эту накормишь, ей и счастье.

Если б я опять разбогатеть мог? Не, не надо мне. На еду хватает, вон даже машина теперь есть, хоть и не «Мерседес», да ездит пока вроде. Жена, сын. Я теперь, считай, не японец — японцам вечно подавай всё лучше бы да больше, телевизор новый, машину новую, на Гуам в Новый год, а когда же остановиться да счастье своё прочувствовать, а? Я-то знаю — сам таким был. Но теперь меня не проведёшь.

А ты сюда часто с детьми-то выезжаешь? Ну правильно, озеро, горы, и дёшево, не то что в других кемпингах. Хибары тут, конечно, гнилые, а что человеку надо? Крыша над головой есть, рыбку наловил, костёр разжёг, и сидишь себе: природа. А жена твоя сейчас где? Работает? У нас такого не бывает, чтобы жена работала, а отец с детьми прохлаждался… Чем занимаешься-то? Пишешь? Ну, пиши, пиши, вон про меня напиши. У нас в Японии всё просто: если ты мужчина, главное, чтобы у тебя хребет был. Чтоб ты знал, что тебе надо.

Кто ты такой, если у тебя цели нет? А?

14. О ВАГОННОЙ МРАЗИ

Поезд шёл из Эрдэнэта в Улан-Батор. Вагон был плацкартный, на сидячих местах — три дремлющих старухи и хрупкая монгольская девушка лет семнадцати, на лежачих — я и американец под два метра, вдвоём с которым мы и поехали из Японии путешествовать по монгольским степям. Часов в одиннадцать в купе ввалилось трое подвыпивших люмпенов в полосатых майках с татуировками на железных бицепсах, двое встали позади, нагло ухмыляясь, а третий повыше и пожелезнее — очевидно, главарь — подошёл к девушке и начал приставать. Та сидела, опустив глаза, практически не отвечая, но было совершенно ясно, что она напугана до смерти. Старухи пооткрывали по глазу, смекнули, что пахнет палёным, и задремали дальше. Я переглянулся с американцем, лежавшим на верхней койке. Хоть и долговязый, тот был не сильно уверен в своих боевых способностях и еле заметно качнул головой: «Убьют». Я лежал и тоже думал: «Встану — убьют. А не встану — как жить-то дальше?» Монгол уже перешёл от слов к делу и полез к девице лапаться. Я не выдержал и встал.

Подрагивая коленками, я подошёл к главарю, положил тому руку на плечо и промямлил по-русски: «А может, не надо?» Монгол резко обернулся, секунду стоял, оценивая ситуацию. Потом грозно спросил что-то по-монгольски. Я, ещё больше напугавшись, повторил своё: «Может, не надо?» Разобрав, что с ним говорят по-русски, монгол вдруг просиял и по-русски же спросил: «Ты чё, из России, что ли?» Не решаясь верить в то, что, может быть, пронесло, я ответил, что да. И провёл следующие часа два с тяжеленным бицепсом монгола на плече, слушая рацеи о величии Чингисхана да дружбе народов, то и дело прикладываясь к бутылке отвратительной водки, которую тот от широкой монгольской души немедленно купил для меня в вагоне-ресторане.

Вспоминая об этом уже после возвращения в Японию, я вдруг понял, что в Японии напрочь отсутствует одна категория людей, без которой не обойдёшься ни в одной приличной стране, — здесь нет мрази.

Есть тираны-начальники, которые получат массу удовольствия, делая из твоей жизни настоящий ад. Есть мелкие пройдохи, которые втихомолку облапошат тебя и не поморщатся. Наконец, полно народа, который готов поступиться многим во имя выгоды. Но вот мрази, обычной вагонной мрази, в Японии просто нет.

Мне ни разу не приходилось видеть, чтобы сильный нападал на слабого. Чтобы издевались над детьми или женщинами. И даже пресловутый японский тикан — лапанье девиц в набитом транспорте — нередко кончается трогательной сценой на платформе: грозная накрашенная девица стоит и орёт: «Извращенец!», — а лысоватый служащий в выглаженном костюме, аккуратно поставив портфельчик рядом, стоит перед ней на коленях и усиленно бьёт челом.

Зло удерживается обществом в довольно узких рамках. Сказываются и жёсткий остракизм любых отходов от норм, и строгие законы против насилия, и ощущение, которое есть у каждого японца, от премьер-министра до мелкого хулигана, — что народ, японский народ, это всегда не ты и не группа твоих друзей — это что-то ещё рядом, но не тут. Что этот народ на тебя смотрит и тебя судит. И что с ним надо считаться.

Когда зло невелико, жить комфортно. Единственная проблема — добро от этого тоже мельчает. Никогда не знаешь, кому можно довериться на все сто, — просто потому, что жизнь не ставит ни перед кем сколько-нибудь значительного выбора, не испытывает тебя мразью. Все мои друзья-японцы, выслушав историю с монгольским поездом, лишь поражённо качали головой: «Заграница!» И только один, глава отдела в известной компании, намертво встроенный в систему японского процветания, рассказал мне в ответ историю, которая, как ему казалось, была сопоставима с моей:

— Давнее дело, мне тогда лет двенадцать было, едем мы с братом на поезде домой со стадиона Косиэн — на бейсбольный матч ходили. Доехали до Амагасаки, это тогда был такой неказистый город на море: сплошные маленькие фабрики да рабочие-подёнщики, которые весь дневной заработок на тамошних лодочных гонках просаживали. Ну вот, вдруг вваливается в вагон вдрызг пьяный мужик под пятьдесят, здоровенный такой, наверное, прошёл и войну, и нищету после войны, потрёпанный весь. Все расступились — от него ж несёт, ручищами размахивает, круг вокруг него образовался, а мы с братом перепугались, так и стоим посреди вагона, шелохнуться не можем. Мужик меня увидел, руку мне на плечо положил вот так, а рука-то тяжеленная, и говорит: «Ах ты бесёнок бритоголовый! Кепарик у тебя какой, а?» Я мямлю что-то, мол, школьный у меня кепарик, дядь, не берите, в школе заругают. А тот говорит: «Кошелёк есть у тебя?» Я киваю. «Доставай!» — говорит. Я дрожащей рукой достаю свой жабий рот — ну, кошелёк с мелочью, маленький такой, с защёлкой — и протягиваю его пьяному. А тот вдруг как сунет руку себе в карман, вытащил оттуда пачку купюр в десять тысяч иен каждая и давай совать их моей жабе в рот. Я ещё больше испугался, тяну кошелёк на себя, мол, мне, дяденька, не надо. Тут поезд как раз к следующей станции подъехал, как-то я выдрал свой кошелёк у него из рук, купюры бросил, и давай драть оттуда.

Мой японский знакомый мечтательно поднял глаза к небу.

— Я потом не раз думал: вырасту взрослым, буду таким, как он.

15. МЛАДШАЯ СЕСТРА

Боишься, да? Боишься, что у тебя дом отберут? Довольно высокая японка среднего класса стояла перед моей входной дверью, не давая мне войти в дом. Стояла спиной к свету, и лица её было почти не разглядеть. Длинные всклокоченные чёрные волосы, длинное синее платье с блёстками, недешёвое, очевидно из магазина этнической одежды. Постепенно мои глаза привыкли, и я разглядел её глаза — круглые, немного выпученные.