Тони Дювер - Рецидив
Матрос заплатил за пиво, поправил бескозырку и разгладил рубаху. Они пересекли площадь. Он знал дорогу. Я шагал рядом без лишних вопросов. Он постоянно улыбался с отсутствующим видом и шел быстрым шагом.
Матрос разговаривал. Возможно. Нет, он молчал. Во всяком случае, разделся и оставил, меня в чем мать родила. Любовников нужно раздевать, зажав бритву между пальцами: бесценная ласка, после которой всегда что-то остается. У него лезвия не было, так что, по-моему, ко мне он даже не притронулся.
Он не разделся. А меня оставил в чем мать родила. Потом забрал бабки и смылся. Скорее, так. Что у меня еще оставалось? Часы. Нет, их он оставил, для моего рассказа важно знать точное время. Он не взял денег, и это нормально. Он вел меня под руку, но как измерить, сколько стоит четверть часа объятий меж двумя парнями? Цена исключительна, неисчислима. У меня не хватило бы денег заплатить за продолжение.
Потом в поезде мне хотелось одного: лечь и выспаться. Загородная прогулка меня утомила. Я, конечно, уснул. Даже не знаю, кто бы мог помешать. В этом возрасте сон крепок.
Матрос спросил, почему и кочую. Он не представлял опасности, и я сказал правду.
— И куда едешь?
— Не знаю, посмотрим.
— Все равно придется когда-нибудь вернуться — тебя же хватятся родители. Ну, или найти укрытие.
— Не знаю.
— Ну, дело твое… А вот и гостиница.
Долго просидев в поезде, матрос взопрел. Волосы на теле увлажнились, став теплыми и душистыми.
Наверное, его часто трахали: я мигом проник между ягодицами. Такие нежные внутренности — словно бальзам на рану. Я опасался грубоватого соприкосновения, утомительных удовольствий. Но мускулистые стенки обмякли. Подо мной распласталась плоть — так бы и укусил; затылок под самым носом, и я запустил в него клыки. Стиснул челюсти, равнодушный к его боли, поражаясь, что он не сопротивляется. Он согласился (или потребовал?), чтобы я выеб его первым: это показалось уступкой, я не понимал, почему он позволяет мне делать все это руками и зубами.
Раз уж он стал моим гамаком и я в нем удобно устроился, я мог раскачивать его сильнее, не церемонясь. Он медленно дышал в такт, отчего у меня скребло в ушах. Так завывают львы в клетках, вспоминая пустыню.
Зубы у него были белые, словно вылизанная собаками кость, а тело — особенное: властное, узловатое, тяжелое и нежное, в нем можно заблудиться. Я неустанно обшаривал его снова и снова. Но из робости не решался шептать древние непристойности, выражающие наслаждение. Он был так же нем, как и я, что вселяло еще больше смелости.
Я представить себе мог, как напрягутся его мышцы, когда он будет трахать меня. То были свободные и долгие движения, совершаемые бесхитростно, с равномерной силой. Малыш, которого грубо ебли в жопу, не смел даже подумать о боли. Она была невыносима, но значила для него так много, что он не мог от нее отказаться; с каждым толчком хуя ощущал он ее необходимость и пользу.
В гордости ли дело, в сдержанности или в опыте, но паренек подавлял стоны, изо всех сил прижимаясь к матросу.
Я провел пальцами по рельефным мышцам под кожей живота. Они сократились: матрос встал. Он надел носки и сказал:
— У меня поезд.
— Это обязательно?
— Черт.
Встряхнув синий тельник, он натянул его, а затем оделся.
— Тебе некогда?
— Возможно.
— Неохота?
— Не в том дело.
— Останься до завтра.
— Не могу, если только…
— Если что?
Подумав, он заговорил обиняками. Я тоже задумался, прежде чем ответить:
— Мне очень хочется.
Он секунду посмотрел на меня и снова разделся.
Что-то я совсем забыл про другого мальчика, вашего блондинчика. Беда в том, что он слишком ранний. Краткий эпизод, запаситесь терпением.
Я бы ограничился утесами из предшествующей главы.
Парнишка гулял со мной по лесу, летним днем, там был ручей, горизонтальные плиты рыжеватого камня, где мы сделали привал. Уползающая змея. Ваш герой взял с собой детектив. Он почти не говорил, огорченный тем, что он со мной, с вами — вы ему надоели.
Раздевшись до пояса, он лежит ничком на камне и читает. Мы с вами смотрим на его послушный профиль, смягченный тенью лба. Палец правой руки тянется к левому предплечью и машинально его гладит. Эти ласки завораживают: блондинчик при нас занимается любовью с самим собой.
Закрыв глаза, мы ложимся рядом, чтобы погреть спину о скалу; будто во сне, раскидываем руки и слегка задеваем его шелковистые бока. Частичка тепла обжигает нам кончики пальцев.
Он осторожно отодвигается от нас на локтях. А мы снова придвигаемся, пытаясь украсть еще пару крох его плоти.
В раздражении он говорит какие-то грубости насчет пидоров, встает и уходит.
Не вовремя мы им заинтересовались, я же вас предупреждал.
Не та голова. Как зовут матроса?
— Как тебя зовут?
Теперь мне охота смеяться. Он серьезен и не удивлен, его заколебал этот пацан, я его нервирую. Матрос звенел, как барабан, когда я сидел сверху и колотил его кулаком по спине, заставляя рысить, гарцевать. Тогда-то мне и захотелось поговорить.
Он сказал:
— Идем. Ты всегда такой решительный? — Ага, только…
— Что?
— Как тебя звать?
— Зачем тебе? Ты же спишь со мной, а не с моим именем.
— Согласен, но…
— Все, хватит. Поищи-ка мой ремень.
Его ремень. Такой красивый.
— Ляг на спину.
— Здесь?
— Там, где плитка.
Я повиновался.
— Теперь не сопротивляйся, а то морду набью.
Он показал ремень. Затем, встав надо мной и упершись ногами по обе стороны, взял в руку член, залупил кожу и начал ссать. Едва я отпрянул, он больно стегнул меня ремнем по щеке. Второй удар пришелся по плечу, когда я пытался встать. Посыпались новые беспорядочные удары, после чего он придавил меня к полу.
Он лег сверху. Купался в своей моче, облизывал мне шею, уши, брови, размазывал собственное ссанье и подбирал языком с волос у меня на теле. Мы валялись в холодной луже. Затем он угомонился и ослабил хватку. Я вытер губы и сказал:
— Ты что, спятил?
Он не ответил.
— Ладно, мне пора.
Я подошел к умывальнику, открыл холодную воду и ополоснулся.
— Тебе противно, и все?
— Ты не говорил, что будешь бить.
В принципе я не против, но, по-моему, это уже перебор. Впрочем, первый раз всегда неприятно.
У матроса опять раздулся до огромных размеров, и он сказал:
— Иди сюда, я тебя трахну.
Он набросился, будто зверюга. Мне было так больно, что я кусал и рвал подушку, но даже не пикнул, слова не сказал, а он засовывал все глубже, хватал меня, как принимающий в бейсболе, наверное, думал, что мне приятно, и не понимал, что мне просто больно, и все.
— Ну как, понравилось? Любишь толстые хуи?
Он схватил меня за волосы, приподнял мой подбородок, внимательно посмотрел на меня и прыснул со смеху.
— Какой ты страшненький, когда нюнишь.
Он засунул палец мне в жопу.
— Ах ты врунишка, даже кровь пошла.
Он улегся в своем углу, отвернулся и выключил свет.
— Спокойной ночи, малолеток.
Он больше не шевелился. Память у меня короткая: член снова встал — я так люблю, когда этот горячий, красивый кусок мяса прижимается к животу. Больше нельзя до него дотрагиваться, но хотя бы потрусь хуем, почти одно и то же. Матрос заворчал:
— Отвали. Подрочи, если невтерпеж.
Придется обождать, пока не заснет. Невмоготу. Ну и хрен с ним. Пусть говорит, что угодно. Я резко засунул ему. Он отодвинулся, стукнул меня, и я вышел, моя сперма осталась на его волосне, хоть я сдерживался, ну и хрен с ней.
Он повернулся, покрыл меня, укусил, нащупал очко, перевернул меня вверх тормашками и вошел. Теперь мне уже не будет больно.
Он — на боковую. Я натянул на нас одеяло. Ему что-то пришло в голову, он на секунду очнулся и вполголоса промямлил в темноту, в пустоту, словно алкоголик-одиночка:
— Знаешь, а ты мне нравишься.
И заснул окончательно.
Он спал. Я мог дотянуться рукой до его задницы или члена, вялого, но вздутого. У него на животе росли треугольником волосы, очень мягкие на ощупь: я знал, что они черные и блестящие. Толстая кожа облегала туго сплетенные мышцы.
Ягодицы слегка шероховаты. В начале ложбинки чувствуется кость; спускаясь, погружаешься в плоть; волосы становятся густыми и влажными. Глубоко засовывая руку, в самом низу нащупываю упругое, складчатое, припухшее отверстие; дальше между ляжками короткий пучок жестких волос; а еще дальше — шагреневые яички.
Это обследование меня возбудило. Продолжи я его, пришлось бы полностью перевернуть матроса на живот.
Он не проснулся. Наконец-то меня ничего не сдерживало. Темнота, его спящее тело, моя легкая оторопь — все казалось сном наяву. Я мог предаться разврату и, несмотря на свой возраст, распоряжаться этим большим телом без ведома самого матроса.
Я свернулся калачиком в ногах, под простынями. Широкую тыльную сторону ляжек было приятно гладить; мне захотелось изучить форму его ног, их силуэт, тяжелые кости; я весь обратился в осязание, водил рукой по отлогостям, спускам, изгибам, углубляясь, где плоть становилась мягче, огибая округлости, где она была слишком твердой. Мои губы проделали тот же путь на другой ноге, начиная с подколенной впадины; кожа губ получала новые впечатления, и выстроенный пальцами образ довершался во всех деталях. Затем я высунул язык, вдохнул запахи и расцветил набросок красками. Достаточно обнять ляжку и прижаться грудью к остальной части ноги, чтобы прибавить ей объема. Куда вела эта дорога, где остановиться? От поясницы к затылку спину разделяет длинный желобок, его можно проследить от самой промежности: простой маршрут, непрерывность которого сулит нескончаемые удовольствия.
