Сергей Самсонов - Кислородный предел
— Н-да, Сухожил, ты кошмарить умеешь, — соглашается Якут. — А что? «Росприродоохрану» натравим, «…надзор», уголовное дело, сверху сигнал, царь-батюшка рявкнет — что, мол, за херня? Засрали матушку-Россию! И все, кирдык Гафарову.
— Нет, я не понял, — говорит Разбегаев. — Это все-таки фальшивка или все в натуре?
— Это в том же павильоне снято, — сообщает Сухожилов, — что и высадка америкосов на Луну.
— Нет, а серьезно?
— А серьезно… — Сухожилов раскрывает свой портфель от Tumi из телячьей кожи, — вот тебе серьезно. — Шмякает на стол файловую папку с распечатками. — Купил за бесценок по случаю. По сердцу и по совести, не знаю, а по закону лет на …дцать потянет.
— По-любому выхода у нас особого… — говорит Якут. — Так что Серый прав: через командные высоты возбуждаться надо. Не отдаст, так будет ночью вздрагивать от каждого шороха. Может, и кондратий хватит — русские мужчины долго не живут.
— Ну так что — цели ясны, задачи определены. — Сухожилов хлопает себя по ляжкам. — Все, давай, дружище, — протягивает он Вадиму растопыренную пятерню и, пожимая ему руку, поднимает с кресла. — Сработаемся, — похлопав по плечу, как будто невзначай подталкивает красавца к выходу. — Через командные, говоришь? Только времени нет. Уплывает завод. Сольет его Гафаров на какую-нибудь родственную душу.
— Ну а что ты предлагаешь, — стонет Разбегаев, — если через скупку не зайти? У нас в процентном отношении — минус после месяца работы. Шервинскому признаться страшно — засмеет. На заводе скупок пять точно проходило, у Гафарова и его структур — контрольный, и хер его спилишь, сам понимаешь.
— Я, кажется, знаю, — заявляет Якут, — кто против нас играет. Туровский это, почерк его. Под номиналыцика пакет увел, в доверительное передал. Все на десять ходов просчитывает — дальнозоркий, падла. Что, Сереж, не слышал о таком?
Сухожилов слышал. Владивостокский «Луч», «Татнефть», «Алапаевские апатиты». Это был сухой и осмотрительный игрок, общепризнанно — самый грозный из защитников, повсеместно знаменитый своим даром предвидения и умением выстраивать эшелонированную оборону для любого объекта, пусть даже датчик опасности на предприятии и мигает отчаянным красным. Что ж, тем лучше, Сухожилову давно неинтересно выносить убогих. Убогих, в сущности, давно уж в мире не осталось. Лишь Туровские с их гроссмейстерским опытом и акульей хваткой.
Вот же четвертую неделю Сухожилов разбирает эту партию вслепую — без бумаг с ежеквартальными отчетами и протоколами собраний (он всегда питал физическое, обонятельное отвращение к бумагам, к шероховатой их плотности, тронутой тленьем) и даже без лэптопа. (Что-то вроде идиосинкразии, когда стоит только провести рукой по шершавой поверхности документа, и ноздри тотчас самовольно раздуваются от гадливости.)
За десять лет он захватил две сотни разного достоинства объектов в Москве и по стране, подавляющего большинства из них в глаза не видел и ближе, чем на сотню километров, к ним не подходил. В обычном, трезвом состоянии бетонная, стеклянная, кирпичная вещественность объекта Сухожилову только мешала, как мешали, раздражали, размывали концентрацию и наглядные таблицы, схемы, распечатки, протоколы, обсыпанные роем зудящих черных цифр, — эти грубые, никчемные, убогие, как смайлики, опознавательные знаки на прозрачной сути вещей, эта косная, шершавая, вонючая земная оболочка незримых экономических сил. Перемещения активов, человеческих фигур (миноров и мажоров, их пакетов) им виделись как молнии, и он над этим грозовым — трепещущим от рисков, страхов, вожделений — небом безраздельно властвовал.
— Э, Серый, ты чего там?
— Не факт, — говорит Сухожилов. — Не факт, что через скупку не зайти.
— Ну так попробуй, Серый! Попробуй, а я посмотрю. Так ведь не сможешь… Мажемся? Говорю же: на заводе физики идейные — за родное предприятие радеют. За сплоченность, целостность и неделимость. Да еще и прикормленные.
— Для того чтоб провести собрание акционеров, достаточно и двух акционеров, — говорит Сухожилов размеренно. — Хотя бы ноль целых и двадцать пять тысячных от общего числа.
— Лечиться тебе надо, Сухожилов!
Да, непрост Туровский. Вместо того чтобы выпустить дополнительную эмиссию и уменьшить маловероятный, иллюзорный сухожиловский пакет до нуля, он предоставил Сергею бессмысленно увязать в физическом миноритарном болоте и истощать свои силы в бесплодных попытках перетянуть часть мелких ежиков на атакующую сторону. Ну, конечно, это только с виду сильная позиция: займи ее Туровский, и у Сухожилова тотчас появится возможность симметричного ответа — он кинется опротестовывать эмиссию в суде от имени миноров (двух столичных банков), чьи и так некрупные пакеты размываются стремительным потоком свеженапечатанных бумажек.
Ну что ж, от этого убогого и очевидного размена они совместно, обоюдно отказались. Ну а тогда чего он ждет, чего он добивается? Что за такое вялое и тихое начало? Ну, а что ему дергаться, с другой стороны — ушел в глухую оборону, законсервировал и спрятал под номиналыциком контрольный, на преданность физиков может рассчитывать, как Сталин на электорат тридцать седьмого года. Так, стоп, еще раз. Генеральный смотр. Сухожилов вызывает в памяти круговую диаграмму собственников акций и не хуже, чем на белом и пустом экране современного проектора, видит этот разноцветный, розово-зеленый с прожелтью пирог, поделенный на жирные клиновидные куски и тончайшие, почти условные сегменты. Свист пространств ледяных и как будто со спутника молниеносная наводка на объект, на выбранный сегмент, и резкое увеличение, конкретизация, деталировка до отдельных и неповторимых лиц.
Вот свора крепко сбитых и скуластых, с лоснящимися мордами и гуталиновыми бровками татар — Шамилей Исмагиловичей и Ильдаров Дамировичей с гендиректором ОАО «Нижнекамскнефтехим», педерастом Гафаровым во главе: восседают важно на тюках с тридцатью семью процентами обыкновенных акций, полновластные хозяева завода.
Вот одинокая фигурка как будто постоянно чем-то удрученного Аркадия Исааковича Гольцмана — Евразийский банк развития, одиннадцать и три десятых процента в диаграмме; с татарами имеет дело с середины девяностых, сцепился, переплелся с ними всеми щупальцами, запущенными в кипрские офшоры.
Вот группка «динамичных», сошедших будто бы с рекламы про «путь к успеху» москвичей, лобастых и очкастых, лысых (ох, и яблоку негде упасть между этих отливающих слоновой костью черепов, созревших, народившихся в столице, словно новый морозоустойчивый сорт баснословно спелых помидоров); у этих — инвестиционная компания «Гарант» и банк «Согласие» — по шесть с половиной процентов у каждого, голодный волчий блеск в глазах — мечтают увеличить долю.
А вот, наконец, черно-серая масса бурлит, прет к проходным, как грузно пухнущая каша из кипящего котла, в цеха вползает, по местам расходится — угрюмых словно от рождения гегемонов, кряжистых мужиков, все больше пожилых, полуседых, щербатых; предпенсионная толпа, разбавленная всем довольным жизнерадостным молодняком (а что? зарплаты неплохие — «нефтянка», — сносные жилищные условия). Какое там «бурлит»? — в монолит спрессовались, стена. (Он, впрочем, знает, как на бунт подбить и самых сытых гегемонов. Вся штука в чем: не существует нищеты и обеспеченности, богатства и бедности самих по себе, а только в сравнении, сопоставлении конкретного уровня с уровнем. «Вот что есть у тебя», «вот что есть у него» — покажи им это, гегемонам, и тотчас же появятся и угнетенные, и угнетающие. Чувство социальной справедливости вспыхивает жарким пламенем не потому, что благ и удовольствий мало у тебя, а потому, что у хозяина их слишком много. По сравнению с отцами, с собственными предками гегемоны живут в чудовищной роскоши, но всех, кто на «мерсах», при этом инстинктивно ненавидят.)
— У меня такое ощущение, — начинает Марина, — что рабочих на заводе… ну, как-то физически мало. Как будто, ей-богу, вымерли все. Ведь сколько мы рассылок делали… «Уважаемый акционер! Заставь свои деньги работать! Мы защитим твои законные права! Нет — произволу директоров! Они просто захапали все! Останови зарвавшегося вора!..»
— Ага, и хоть бы хны! — соглашается Разбегаев. — На собрания от силы человек пятнадцать-двадцать приходили.
Где остальные? Их что, Гафаров после смены запирает в стойлах?..
— Ну а чего тут удивительного? — говорит Байтукалов. — Хозяева ведь тоже не сложа ручонки нашего прихода ждут. Поди, под угрозой массовых увольнений велели рабочим ни в какие контакты с пришельцами не вступать.
— Ну, так просто уволить нельзя. Тем более акционера.
— Ага, они-то хоть об этом знают, что они акционеры?
Десяток комбинаций друг за дружкой он нащупывал, и все они с хрустальным звоном рассыпались о надолбы Туровского. Диаграмма собственников акций (а вместе с ней и целый мир) бесконечно дробилась на частности, и не мог Сухожилов найти в этом хаосе единственную точку, из которой развернется гармония, и все возможности, просветы, выходы, едва раскрывшись, схлопывались, и, как мешком, он был ушиблен, оглушен унизительной перспективой ничьей, неотразимой неизбежностью позора. Но вдруг наметилась какая-то наивная и смутная мелодия — смысл Марининых слов наконец-то, как будто сквозь вату, дошел до него, — которую он тотчас выгнал вон, как бедного родственника настоящей идеи, но мелодия вдруг самостийно разрослась в такую оглушительную достоверность победы, что весь он внутренне затрясся от накатившего торжества.
