Михаил Тарковский - Енисейские очерки
Он все время разный, но всегда огромный и безразличный. Под толщей воды скрыто дно — самая неуютная, таинственная, но тем не менее важная часть реки. Вода течет и утекает, а то что утечь не может падает на дно и покрывается илом или галькой. Сколько на дней ценностей: отвертки, ключи, винты, капоты, сами моторы, лодки, бутылки, выпитые на палубе теплохода или в провонявшей бензином казанке, надетые на топляки плавешки и замытые самоловы. Чего только не несет по реке, особенно весной! Кое-что подбирают, остальное набухает, наполняется водой и тонет. Плывут ящики — пустые и с консервами, безобразные розовые куклы, бревна и плоты, а раз мимо Мирного проплыл кверху ручкой чемодан с личными вещами капитана теплохода "Баку". Самоходка "Баку" затонула незадолго до этого в Семиверстном пороге на Подкаменной. В чемодане будто бы были деньги и костюм.
Выше Комсы много лет виднелась из воды труба давно затонувшего буксира, а ребра одной из оторвавшихся от него барж торчат из тальников недалеко от устья Варламовки. Баржа вросла в землю, но каждую весну ее подымает и она всплывает. Бахтинцы в свое время выдерьгали из нее все скобы.
В Енисейском заливе Карского моря у заброшенного поселка Троицкие пески лежит на берегу выкинутое штормом небольшое суденышко. Оно лежит на боку, все глубже зарываясь в песок. В поселке живет старик-национал со старухой. Старуха не говорит по-русски, имеет ввалившийся нос и привычку орать на собак истошным хриплым голосом. У деда деревяшка с "топчи-ногой" и он ездит на ней пьянствовать в Воронцово. Старуха остается в своей сумрачной хибаре из пепельно-серого плавника и глядя на ее отрешенное морщинистое лицо возникает вопрос, о чем она думает? Над Троицкими Песками кружатся огромные чайки и вечное летнее солнце.
Теплоход "Киренский" поднимался в большую воду по Нижней Тунгуске с завербованными в Туру в экспедицию, пробился в щеках и утонул при неясных обстоятельствах. В этом месте рассказчик щелкает себя по крепкой шее, и на вопрос: " — А капитана сняли?", отвечает: " — А как же — сначала сняли, потом надели".
Прибывшие водолазы подняли судно, залатали пробоину бетоном, перегнали в Красноярск. Кроме бичей на теплоходе находился новый мотор для Паши Хохлова, который не удалось сгрузить в Бахте по пути вниз. Полежавший в Нижней Тунгуске мотор отдали Паше по пути в Красноярск. Он его промыл и ездит.
Не одно судно сгубил Енисей, а что уж о людях говорить! Сколько исчезло в его воде — пьяных и трезвых, русских и остяков, ночью в шторм и жарким днем, скопом и поодиночке.
В верхнем конце Мирного есть Могильный ручей. За ним маленькое зарастающее лесом кладбище. Вот история одной из могил.
Когда еще не были установлены створные знаки на охвостье Мирновского острова (да и во многих других местах) в самом Мирном стояла газовая мигалка. Газ привозили в тяжелых продолговатых баллонах. На катере работал здоровый и рослый парень, только что отслуживший во флоте. Разгружали катер, бросили на берег трап. Парень взвалил на себя баллон и ступил на него. Доски проломились, парень ухнул в воду, где его и догнал баллон. Бывший моряк из последних сил метнул тело на берег и застыл, уронив проломленный череп на мокрую гальку. Его похоронили на Мирновском кладбище, кто-то прилепил над могилой красную звездочку. Некоторое время суда отдавали честь погибшему особым гудком.
В Мирном жил оборотистый и хозяйственный мужик, звали его Максим Палычем. Однажды он с женой возвращался с покоса на лодке-деревяшке. Над Енисеем грохотала гроза. Черная туча с клубящейся каймой заволокла низкое небо. До деревни оставалась сотня метров, когда молния угодила в дребезжащий "ветерок". Максим Палыч лежал в лодке мертвый и совершенно черный, бабка — без сознания. С тех пор за ней замечают странности. Вроде бы ее закапывали в землю, чтобы "ляктичество" вытянуло.
Раз у Канготова обсох на опечке пароход. Пришел буксир, стал тянуть тросом, тот лопнул и убил четверых.
Это все история, а жизнь на реке продолжается, дополняя рассказы о печальных происшествиях несусветными подробностями.
Енисей тянется не одну тысячу километров и везде живут люди. И для каждого понятие Енисей ограничивается небольшим привычным ему отрезком. А он такой разный, то 3 км. шириной, а там одиннадцать, здесь берега сплошь покрыты лесом, там голая тундра, здесь "на запад" выбираются через Красноярск, там через Норильск, здесь капканы ставят на соболя, там на песца.
И все же есть в этой реке что-то неповторимо цельное — и в природе, и в людях, и в истории.
Живущие здесь люди вечно заняты. Они мало читают и не страдают от отсутствия театров и концертных залов, на глянцевой обложке бунинской книжки из сельской библиотеке ни одного пятнышка. Людям здесь некогда. Они разрываются между рыбалкой и охотой, хозяйством и работой. Они удирают от инспекции и догоняют теплоходы, они быстро стареют и имеют помногу детей и еще больше собак. Спиртное, завозимое в поселок на год, уничтожается в следующей последовательности: водка, спирт, коньяк. Потом ставят брагу и крадут у жен огуречный лосьон. Объясняются редким приезжим девушкам в любви, обещают песцовые шапки, а потом прижимают их в подсобке клуба. Напиваются и стреляют друг друга из тозовок, а один мужик выбросил в реку нового "вихря", не сумев завести, потому что был сильно пьян, обмывая покупку. Они стреляют своих и чужих собак, а шкуры вывешивают над домами, чтобы сороки обклевывали мездру. Они продают свое имущество и не просохнув от двухнедельного запоя, улетают на материк, унося к чужим людям ненужную привычку закусывать агдам черной икрой. Они разные — гостеприимные и прижимистые, недоверчивые и любопытные. Они ценят хорошее и умеют платить добром за добро, они бурно общаются друг с другом, а потом костерят за глаза. Они упрямы и выносливы, они привыкли все делать своими руками, и эти небольшие красные руки не боятся ни ледяной воды, ни солярки, ни собачьих зубов. В войну, заменяя мужчин, эти женщины могут привычно на декабрьском ветру выпутывать стерлядок из стынущей трехстенки или подыматься на веслах по весенней Бахте с продуктами для фактории.
Этих людей нельзя удивить. Они спокойно смотрят на все. Вот уходит в тайгу сморщенная старуха-кетка, и к ее нарте привязан на веревочке большой белый кот. Вот сотнями привозят ссыльных немцев и казахов, подселяют по избам. Никто не возмущается, только подкармливают гостей рыбешкой и повторяют "пятьдесят восьмая". Вот находят на Тынепе чумное эвенкийское стойбище — пустые берестяные чумы, скелеты оленей, прислоненные к березке нарты с обгрызенными мышами ремешками. Вот врывается в зимовье белый медведь и на глазах у подвыпивших охотников скальпирует их товарища. Вот лопается от морозов отопительная система Туруханска…
Много всего случается, многое еще случится, но люди, как жили на Енисее так и будут жить, невзирая ни на что и веря только в себя».
ВСЕ ОТ ЛЮДЕЙ
Сколь раз пытался самому себе объяснить в чем эта енисейская нота, то пыхающая сизой далью, то звякающая на морозном воздухе топориком по обледенелой ходовой "бурана", то еще с юности поражающая штабелем седых заиндевелых налимов в крытом дворе, дак вот сколь не бился, ни старался — чувствовал — это почти невозможно. Хотя связана эта самая нота конечно с рыбацкой енисейской жизнью и конечно со стариками, чьи рассказы и создают то самое ощущение, которое так трудно передать, и сами им так пропитаны, что продолжают тревожить и поражать, как и много лет назад.
Вот выкинули тебя впервые на этот берег, и вокруг тайга, вода — и все ровное, огромное, как по линейке отрезанное — галечник, хребет с лиственничником, ельник. Все будто притаилось и ждет ключа. Приезжают экспедишники и туристы, привозят с собой кусок города и не видят Енисея, потому что этот ровный, безлюдный и молчащий поток начнет говорить только через людей, и конечно в первую очередь через стариков. Это они раскрашивают его своим словом, своим глазом, и под ним как под рубанком берется он стружкой, завивается подробностью, обрастает деревеньками, историями, рыбами, становится седым, серым, пепельным, как бревна изб, полозья и копылья нарт, как тела веток (долбленых лодок), как топорища и пеховища (черена пешен). И всегда даль времен и расстояний, рассказы о других поселках, прежних и дальних людях особенно тревожат, и именно простор особенно манит и притуманенный Енисей особенно выразителен и заповеден. А старина… Остяцкие чумы, илимки, конная почта, обозы. Купеческая крепость центра, и далекий Север с седым обилием рыбы, в скрипучих промороженных возах ползущей с низу, оленные остяки и тунгусы, рассказы о который всегда полны вечного удивления, и судовая история Енисея, ее старинное наречие, до сих пор сохранившееся в языке лоций: "у приверха Мирновского острова", "Ножевые камни", "Канготовские опечки". "Пройдя второй белый буй следует лечь на кормовой створ N48, а приближаясь к приверху осередка, лечь на створ N37 и держаться на нем точно, чтобы не коснуться широкой правобережной косы-заманихи…" "Пройдя красный буй на 39 км., надо лечь на кормовой створ N37 и оставить слево огражденное буем затонувшее судно". В лоции обозначено и судно — пароход "Минусинск", 1909 г.
