Чарльз Буковски - Рассказы
она закинула одну ногу на другую, мелькнув всем, чем надо: нейлоновые колени, нейлоновые ляжки, и вот этот крошечный просвет, где заканчивались длинные чулки и едва намечалась полоска голого тела. она вся была сплошной попкой и грудями, нейлоновые ноги, смеющиеся иссиня–чистые глаза….
— джентльмены — моя дочь, Таня…
— что?
— ах, да, знаю, я так… стар… но точно так же, как существует миф о черных с их вечно огромными хуями, есть еще и миф о старых грязных немцах, никогда не прекращающих ебстись. верьте во что хотите. это моя дочь Таня как бы там ни было…
— приветик, мальчики, — рассмеялась она.
тут мы все взглянули на дверь с надписью: КОМНАТА ДЛЯ ХРАНЕНИЯ ЕБЛИВОЙ МАШИНЫ.
он допил шнапс.
— так, значит… вы, мальчики, зашли ПОЕБАТЬСЯ как никогда в жизни, я?
— Папа! — сказала Таня, — неужели всегда нужно быть таким грубым?
Таня снова скрестила ноги, на сей раз задрав повыше, и я чуть не кончил.
потом профессор хлопнул следующий стакан шнапса, поднялся и подошел к двери с надписью КОМНАТА ДЛЯ ХРАНЕНИЯ ЕБЛИВОЙ МАШИНЫ. повернулся к нам, улыбнулся, а затем очень медленно отворил дверь, зашел внутрь и выкатил эту штуковину на чем–то вроде больничной койки с колесиками.
совершенно ГОЛУЮ глыбу металла.
проф подкатил эту фиговину прямо к нам и замычал какую–то дурацкую песенку — вероятно, что–то из немецкого.
глыба металла с такой дырой посередине. у профессора в руке появилась масленка, он ткнул ею в дырку и начал закачивать внутрь хренову тучу масла, по ходу дела мыча свою безумную немецкую песенку.
он все качал и качал, потом оглянулся через плечо, сказал:
— славно, я? — и снова отвернулся, качая себе дальше.
Индеец Майк взглянул на меня, попробовал рассмеяться, вымолвил:
— черт побери… нас опять отымели!
— ага, — ответил я, — я уже, наверное, лет пять не барался, но будь я проклят, если засуну хуй в эту кучу свинца!
Фон Брашлиц расхохотался, подошел к своему шкафчику с пойлом, отыскал еще одну чекушку шнапса, начислил себе хорошенько и уселся лицом к нам.
— когда мы в Германии начали понимать, что война проиграна, а сеть затягивается — до самой последней битвы за Берлин, — мы поняли, что война приобрела новую сущность: подлинная война разгорелась за то, кто побольше немецких ученых себе захапает. Россия ли цапнет себе побольше, Америка — именно они первыми доберутся до луны, первыми до Марса… все что угодно сделают первыми. не знаю уж, как там на самом деле у них вышло… по количеству или в смысле научной силы мозга. знаю только то, что до меня американцы добрались первыми, вытащили меня, увезли в машине, дали выпить, уперли дуло в висок, наобещали кучу, орали, как ненормальные. я все подписал…
— ладно, — сказал я, — довольно истории, я все равно свою письку, свою бедную маленькую письку в эту глыбу сталепроката совать не собираюсь — или как там она у вас называется! Гитлер точно чокнутый был, если с вами нянчился, лучше б до вашей задницы первыми добрались русские! верните мне мои 20 баксов!
Фон Брашлиц рассмеялся:
— хииихииихииихи… это же всего–навсего моя маленькая шутка, найн? хиихиихиихиии!
он запихал гору свинца обратно в чулан, захлопнул дверь.
— ох, хихииихи! — и еще чуток отпил шнапса.
затем Фон Б. налил себе еще. ну он и хлещет.
— джентльмены, я — художник и изобретатель! моя ЕБЛИВАЯ МАШИНА — на самом деле, моя дочь, Таня…
— опять шуточки, Фон? — спросил я.
— никаких шуточек! Таня! подойди и сядь джентльмену на колени!
Таня расхохоталась, встала, подошла и села мне на колени. ЕБЛИВАЯ МАШИНА? я не мог в это поверить! кожа ее была кожей — или ею казалась, а язык, вкручиваясь мне в рот, когда мы целовались, был далеко не механическим — каждое движение его отличалось от прежнего, отвечало на мои.
и тут я приступил: сдирал с ее грудей блузку, исследовал трусики, распалился сильнее, чем за все последние годы, а потом мы с нею сплелись; уж и не знаю, как, но мы оказались на ногах — и я взял ее стоя, руками вцепившись в ее длинные светлые волосы, загибая ей назад голову, а потом скользнул пальцами вниз, раздвигая ей ягодицы, и пихал, пихал, она кончила — я почувствовал в ней биение и тоже вступил.
лучше ебли у меня вообще никогда не было!
Таня сходила в ванную, почистилась и приняла душ, снова оделась для Индейца Майка. наверное.
— величайшее человеческое изобретение, — довольно серьезно произнес Фон Брашлиц. вполне справедливо.
тут Таня вышла и уселась МНЕ на колени.
— НЕТ! НЕТ! ТАНЯ! ТЕПЕРЬ ОЧЕРЕДЬ ВТОРОГО! ЭТОГО ТЫ ТОЛЬКО ЧТО ОТЪЕБАЛА!
она, казалось, не услышала, и это было странно даже для ЕБЛИВОЙ МАШИНЫ, поскольку в самом деле я никогда очень хорошим любовником и не был.
— ты меня любишь? — спросила она.
— да.
— я тебя люблю, и я так счастлива, и… я не должна быть живой, ты ведь это знаешь, правда?
— я люблю тебя, Таня. вот все, что я знаю.
— черт побери! — заорал старик, — ЕБАНАЯ ЕБЛИВАЯ МАШИНА! — он подскочил к полированному ящику, на стенке которого печатными буквами значилось ТАНЯ. оттуда торчали разноцветные проводки; виднелись шкалы с дрожавшими стрелками множества разных цветов, огоньки, мигавшие то и дело, что–то тикало… я никогда не сталкивался с более ненормальным сутенером, чем Фон Б. он по–прежнему забавлялся со своими шкалами, потом взглянул на Таню:
— 25 ЛЕТ! почти всю жизнь тебя строил! даже от ГИТЛЕРА тебя прятать пришлось! а теперь… пытаешься превратиться в обычную заурядную блядь!
— мне не 25, — сказала Таня, — мне 24.
— видите? видите? как простая сука!
и он вернулся к своим шкалам.
— ты другой помадой накрасилась, — сказал я Тане.
— тебе нравится?
— о, да!
она перегнулась и поцеловала меня.
Фон Б. все так же играл со своими манометрами. я чувствовал, что он выиграет.
Фон Брашлии повернулся к Индейцу Майку:
— это просто незначительный каприз техники, верьте мне. через минуту я все исправлю, я?
— надеюсь, — произнес Индеец Майк. — у меня тут 14 дюймов ждут, и я на 20 баксов обеднел.
— я люблю тебя, — говорила мне Таня. — я никогда ни с одним человеком ебаться больше не буду. если ты не сможешь быть со мной, то никого другого у меня не будет.
— я прошу тебя, Таня, что бы ты ни сделала.
проф уже злился, он крутил ручки, но ничего не происходило:
— ТАНЯ! тебе уже пора ЕБАТЬ ВТОРОГО человека! я уже… устал… наверное, шнапс… спать… Таня…
— ах, — сказала Таня, — ты гнилой старый ебила! со своим шнапсом — а потом за сиськи меня всю ночь кусаешь, заснуть мне не даешь! сам даже поднять его по–человечески не можешь! блевать тянет!
— ВАС?
— Я СКАЗАЛА, «ТЫ ДАЖЕ ПОДНЯТЬ ЕГО ПО-ЧЕЛОВЕЧЕСКИ НЕ МОЖЕШЬ!»
— ты, Таня, ты за это заплатишь! ты — моё творение, а не я твоё!
он продолжал вертеть свои волшебные рукоятки. я имею в виду, на своей машине. он уже довольно сильно рассердился, это было хорошо заметно. видно было и то, что гнев придал ему какое–то сияние превыше его самого.
— ты подожди, Майк, мне просто надо электронику подрегулировать! подожди! короткое замыкание! я его вижу!
потом он подскочил. этот парень, которого спасли от русских.
он посмотрел на Индейца Майка:
— всё исправлено! машина в порядке! наслаждайся!
и он отошел к своей бутылке шнапса, налил себе хорошенько, сел смотреть.
Таня встала у меня с коленей и подошла к Индейцу Майку. я наблюдал, как они обнимаются.
Таня расстегнула Майку молнию, вытащила его хуй — чуваки, хуя же у него было до хуя! он сказал 14 дюймов, а больше походило на все 20.
тут Таня обвила этот хуй всеми своими пальцами.
Майк застонал от благости.
затем она вырвала весь этот хуй прямо из тела. и отбросила его в сторону.
я видел, как эта штука покатилась по ковру обезумевшей сосиской, оставляя за собой печальныи след из капелек крови, докатилась до стены. и осталась там — с головкой, но без ножек, да и пойти некуда… что, в обшем–то, было похоже на правду.
за ним последовали ЯЙЦА — полетели прямо по воздуху. тяжелой кривой дугой. они просто шлепнулись на середину ковра, не зная, что бы еше такого сделать — кроме как капать на него кровью.
вот они и капали.
Фон Брашлиц, герой русско–американского вторжения, пристально посмотрел на то, что осталось от Индейца Майка, моего старого кореша и собутыльника, что ярко краснело на полу, расползаясь от центра, — и выбрал прямой путь, вниз по лестнице…
комната 69 предпочла все, что угодно, только не это.
а затем я спросил ее:
— Таня, легавые прискачут сюда очень быстро, не посвятить ли нам номер этой комнаты нашей любви?
— конечно, любовь моя!
мы управились — как раз вовремя, и тут ворвались глупые мусора.
