Артур Соломонов - Театральная история
Пауза. Хозяин обращается к Иосифу, который тоже, как я замечаю, побаивается режиссера, сколько бы ни хорохорился и не «тыкал» ему подчеркнуто, специально для нас:
– Монах Лоренцо – буддист и карлик! Мы взорвем Москву! Конечно, милый друг, – обращается он ко мне, – вместе с вами, с неподражаемо чувственной, многополой Джульеттой!
– А двух полов недостаточно? – хихикает Иосиф.
– Мне недостаточно! Мне мало двух! Я жажду беспре– дельности.
Карлик поднял ладошки для аплодисментов, но заметил предупреждающий взгляд Иосифа и заставил свои ручки замолчать.
– Шучу я, Лоренцо. Иди ко мне, не бойся Детского театра, я не отдам тебя на растерзанье детям, брат.
Режиссер раскрывает объятия, карлик в надежде приподнимается, но уже поздно – Хозяин передумал лобызаться и, кажется, вообще забыл о Ганеле. Его взгляд упал на портрет Мейерхольда. Он глядит на расстрелянного гения с угрюмой завистью и бормочет:
– Умел ставить, старик, умел! Джульетта, сними портрет.
Я снимаю и передаю его Хозяину, слава богу, без поклона. Режиссер с восторгом и ревностью смотрит на Мейерхольда и вдруг смачно целует портрет.
– Обожаю старика! Повесь обратно. Да поаккуратнее! Вот так. Ты, Саша, должен с этого дня стараться быть грациозней. Розы должны стыдиться цвести в твоем присутствии. Ну, к делу! Господин Ганель, Александр, садитесь ближе.
Через секунду мы уже сидим рядом с господином Ганелем, и рукава наших рубах соприкасаются. Режиссер смотрит на нас взглядом, расшифровать который я не могу, и говорит, указывая на Иосифа большим пальцем правой руки (кажется, у него какая-то странная игра – указывать на каждого только для него определенным пальцем):
– Наш друг будет переделывать Шекспира – уберет длинноты, добавит юмора и так далее.
– Хватит потешаться, Сильвестр! Я только немного осовременю классика.
– Иосиф! Этого мэтра, – услышав слово «мэтр», господин Ганель сжимается, – не редактировали четыреста с лишним лет! Ты представляешь объем работ!
– Довольно шуток. – Иосиф порывается встать.
– Сидеть! – и режиссер, запретивший Иосифу покидать стул, встает сам, задумчиво проходит по кабинету и садится в кресло. – Вот закрою глаза свои, и встают предо мной тысячи предателей. – Режиссер закрывает глаза.
– Тысячи? – подает голос Иосиф.
– Это публика. Многоголовая изменница. Но люблю ее, не могу! Вот вечером зал заполняется людьми, такими разными, и каждый со своим запахом. От кого-то несет обожанием, кто-то пропах иронией, кто-то невежеством, а от умников идет такой тонкий, противный душок интеллектуальности.
Мы молчим, и молчание наше полно почтения. Но, кажется, молчание Иосифа содержит гораздо меньше благоговения, чем наше с господином Ганелем. Его молчание многослойнее, противоречивее нашего, в нем есть и отрицание, и насмешка, и даже презрение. Я это чувствую, но вот чувствует ли Хозяин? Нет, он, закрыв глаза, продолжает свою речь. Я уверен, он продолжал бы ее, даже если был бы в кабинете один.
– Но больше всего мне нравятся тихие зрительницы – они трепетны, они готовы увидеть именно то, что я поставил, а не свои вымыслы и домыслы. У них по большей части нет собственного запаха, они впитывают чужой. Кто-то укутан в преданность супруга, овеян его прощением, пропитан беззвучным плачем…
Я слушаю режиссера и понимаю, что значит «не верить ушам своим». Разве мог он знать о том, как именно я чувствую присутствие Наташиного мужа?
Хозяин продолжает:
– Люблю и тех, кто лелеет свою печаль, как дитя. И тех, кто не может наглядеться на свои дородовые травмы и летает на качелях: легкость – тяжесть, легкость – тяжесть.
Режиссер показал эти качели с помощью позолоченной ручки. Два медленных взмаха перед моими глазами. Так совсем недавно летала чашка перед глазами Наташи, когда я говорил: «От легкости – к тяжести, от матери – к отцу: мой маятник». Я почувствовал, что сейчас происходит что-то оглушительно важное для меня. Еще более важное, чем назначение на роль.
– Но все они рождены зрителями, Александр. Все, кто так погружен в свою маленькую жизнь, могут только наблюдать за чужим творчеством. Актеры – из другого мяса. Сожги все, собери в пыльный мешок и сожги – свои травмы, запахи своих двуличных любовниц и их плаксивых мужей, это бормотание про легкость и тяжесть. Научись предавать по-настоящему – у тебя теперь есть учитель. – Режиссер показывает (снова!) большим пальцем на Иосифа, который беззастенчиво ухмыляется, услышав слово «предательство».
Я ничего не понимаю, но не могу отрицать очевидное, отрицать факт: Хозяин знает мои мысли. Мою жизнь. Господин Ганель чихает неожиданно громко и раскатисто, пугается и озирается по сторонам, словно чихнул не он, а кто-то другой, а он просто ищет источник шума. Режиссер продолжает, глядя в окно:
– Да-да, мой друг, моя подруга! Забудь все это! Это отнимает у тебя силы, а они нужны мне! Тот, кем ты был, ты мне не нужен, не интересен. Сожаление о прошлом, горечь в настоящем, страх будущего, бесконечное самокопание – в чем? Достаточно ли у тебя этого «само», чтобы так упорно в нем копаться? Что ты там хочешь отыскать? Подумай, если бы твоя жизнь была спектаклем, ты бы остался на второй акт? Нет? И что же ты так бережешь? Все, отчаливай от своей тусклой пристани. Прощайся с населением своей унылой страны.
Потом, потом обдумать все – потом. Сейчас только восхищаться, только бояться, только целовать. В наступившей паузе карлик с демонстративной влюбленностью смотрит на Мейерхольда, Иосиф разглядывает свои ботинки, а я благоговею.
– Сильвестр! Не забудь: у нас проблема, – меняет тему Иосиф. Мне снова кажется, что ему не очень-то нравится Хозяин.
– Ну?
– Ипполит Карлович.
Режиссер мрачнеет.
– Да-да-да… не примет он такого спектакля… Нравственный. Как поп. Хуже попа! Что же делать, Иосиф?
– Пока не станем ему сообщать о радикализме постановки. Встретимся и расскажем о вечной любви, о значении для юношества великой трагедии Шекспира, о ее воспитательной роли…
– Ага, а потом он на премьере увидит, что Джульетта – мужик, а христианский монах – буддист! И прощай, наш главный спонсор! А его перехватят на лету! Думаешь, Иосиф, мои конкуренты – вернее, те идиоты, что мнят себя моими конкурентами, – Хозяин уважительно посмотрел на портрет Мейерхольда, чтобы удостоверить всех: конкурент у него один, да и тот больше не поставит ни одного спектакля, по крайней мере в этом мире, – думаешь, эта свора клеветников не увлечет его своими пасторалями? Своими проповедями под видом постановок?
– Потом будет такой успех, что ему останется только присоединиться к аплодисментам, – уверяет Иосиф. – Я устрою печатный восторг у немцев и французов с упоминанием Ипполита Карловича. А когда он вызовет тебя, ты уже со статьями в руках: «Ипполит Карлович, "Ди Цайт" и "Ле Монд" славят вас как передовую фигуру мирового меценатства». И что, он станет отказываться от лавров? Он герой, он не будет стулья ломать.
Хозяин задумывается, и мы видим, как откуда-то из глубин его титанического духа поднимается свет и озаряет лицо.
– А-лилуйя! А-а-лилу-уйя! Алии-илу-уйя! – затягивает режиссер, и к нему присоединяется приятный фальцет Иосифа и неожиданно густой в пении голос карлика. Через несколько секунд я слышу в общем восхищенном хоре и свой голос.
Режиссер распахивает дверь кабинета и возглашает:
– Светлана! Сэндвичи нам! Сэндвичи!
Объявляет так, словно сейчас должна появиться королевская чета, а не пара бутербродов. Мы вчетвером в ожидании смотрим на растворенную дверь. Мелким, быстрым шагом входит Сцилла Харибдовна, ставит на стол поднос с сэндвичами и исчезает.
Я ем и гоню все мысли о том, что сейчас со мной произошло. Режиссер даже не пожирает, а заглатывает. Иосиф жует часто, пережевывает мелко, а карлик обгрызает корочку, чтобы потом впиться мелкими зубками в мякоть. Вдруг Иосиф отстраняет от себя кусок сэндвича и мрачнеет.
– Не понравилось? – мрачнеет и режиссер.
– У меня началась диета, Сильвестр.
– Люблю чудаков, Иосиф! Дай Ганелю.
Карлик сам подскакивает за сэндвичем. Я вижу, что пора прощаться, но не могу уйти без соизволения. С ужасом чувствую, что начинаю тяготить своим присутствием режиссера. Что делать?
– Знай, Александр! Завтра в твою честь и в честь нашего новоприбывшего, – режиссер улыбается Ганелю, – черт, чуть не сказал «новопреставленного», извините… Так вот, завтра в вашу честь я закачу в «Мариотте» несусветный банкет!
И едва господин Ганель представил себя в смокинге, задумчиво-печально принимающим поздравления и снисходительно прощающим завистливые ухмылки и смешки, а я подумал: «Итс импосибл!», режиссер добавил:
– Разве так важно, что банкет в вашу честь пройдет без вас?
Иосиф хихикнул, а режиссер встал со стула. Мгновенно вскочили и мы с Ганелем.
– Ну, таланты, ну, будущие звезды, давайте, мчитесь домой учить шекспировский текст. Брат Лоренцо, вы завтра не нужны, хотя можете прийти на сбор труппы, а Джульетту я жду в десять. Адью.
