Ласло Немет - Избранное

— Светлая голова у такого вот ремесленного человека, — говорила старуха Жофи, возвратившись в дом. — Вот у твоего отца двести хольдов, и все же он никого из вас учиться не отдал. А у этих дочка и в Пеште побывала, и на пианино играет, а уж в разговоре ни одна барышня с ней не сравнится. Ничего не поделаешь, теперь такие в цене.

Между тем и Жофи подогревала дома своих родителей. Невтерпеж ей больше с этой старухой, она, ведьма, живьем бы ее съела за то, что губошлеп Йожка не люб ей. Кураторы увещевали дочь, уговаривали до времени не ссориться со свекровью. А вот как обломают кукурузу, можно и домой возвращаться. Домой? Чтобы смотреть, как сестра Илуш с нотариусом милуется? Илуш была еще сопливой девчонкой, когда Жофи покинула родительский кров, а сейчас ее обхаживает нотариус из налогового управления — как только получит самостоятельное место, так дело и сладится. Вся семья в раздоре из-за этого жирного коротышки. Илуш теперь палец о палец не ударит, мать не разрешает ей ни до чего коснуться и такими глазами на нее смотрит, словно не верит, что сама произвела на свет божий это счастливое создание. Чтобы она, Жофи, полы скоблила, а в то время как Илуш вышивает ришелье скатерть на свой полированный стол! Да скорей цыпленок обратно в яйцо упрячется, чем она сызнова к матери под начало пойдет!.. Старики покачивали головами — там жить не может и домой возвращаться не хочет, что с ней делать? А Жофи всякий раз являлась с новыми жалобами. Какая-то родственница ошарашила ее вопросом: «Правда ли, Жофика, что Йожи замуж тебя берет? Разговор идет, будто, как минет год траура, так сейчас и свадьбе быть». Жофи немного надо, чтоб покой потерять. Прибежала к своим вся в слезах: ее ославили, пустили сплетню про нее да про Йожи, это свекрови штучки, хочет заставить ее за Йожи выйти! Старики с болью смотрели на горько рыдавшую дочь. Куратор, у которого Жофи была любимица, вышел из комнаты, потом зашел снова и наконец спросил напрямик: «Ну так скажи нам, дочка, чем тебе помочь? Ведь не бессердечные мы, знаем, что худо тебе, чем можем, поможем». И Жофи тут выложила: от покойницы вдовы Варги домик остался, две комнаты, ни хлева, ни конюшни, пусть отец ей тот домик купит.

Старый Куратор не сказал «нет», но какой резон дочери жить там бобылкой? И спать-то боязно будет. Да и нехорошо это, когда вдова одиноко живет, он, само собой, знает, что Жофи не такая, но люди всех одной меркой мерят. Вон, у свекрови живет, и то уж ославили. И потом, не век же ей вековать вдовою — а тогда что станут они делать с этой халупкой? На такое покупатели не скоро найдутся. Старый Куратор столь же искренне верил в справедливость своих доводов, сколько жалел деньги, что за этот дом уплатить придется. Жофи, конечно, любимица, ради ее счастья он охотно принес бы жертву, но нужно ли жертвовать ей же на беду? Однако Жофи мечтала об этом домишке, словно о заоблачном замке, откуда можно будет независимо взирать на свекровь и на Илуш. И она ждала лишь момента для решительной атаки.

Между тем свекровь, уже из одной только мести, сговорилась насчет Йожи с семейством каретника. Юлишка — девушка красивая, образованная, да и родители ее счастливы заполучить такого зятя, как Йожи, — так по крайней мере рассказывала однажды вечером старуха, прошныряв целый день по деревне.

— Ну, теперь уж делать нечего, доченька, — с подлой радостью выложила она невестке, упиваясь победой, — придется нам, старикам, потесниться да к тебе перебраться. У Юлишки-то спальня полированная, такую в маленькую комнатку не запихнешь.

— Что ж, маменька, — так же тихо сказала Жофи, и только шея ее от волнения покраснела. — Я и без того знаю, что мертвый должен отступить перед живым. — Она погладила Шанику, запустившего ручонки в миску с манной кашей. — Мы и так уйдем отсюда, правда, Шаника, детынька, не будем ждать, покуда дочка каретника со своего двора нас выбросит?

— Тебе, милая, виднее, делай, как тебе лучше, — не повышая голоса, ответила старуха.

В тот день после дойки Жофи в дом не вернулась; ведро осталось на пороге у хлева, не видно было и Шаники. На следующий день вместо нее пришел Куратор, но о чем был у них разговор, старуха про то не распространялась. Одно верно, что щеки Куратора над пышными его усами с самого утра горели так, как бывало вечером, после солидных возлияний. В тот же день явился брат Жофи за вещами, и старуха свекровь на досуге пустилась по деревне от дома к дому с собственными психологическими комментариями. «Что поделаешь, потеряла Жофи покой, когда услышала, что Йожи женится, ни о чем другом и думать не могла, только бы убежать поскорее. По мне, так жила бы невестка при нас хоть до последнего часу, но такие уж они, дочки Куратора: вот и Жофи траура еще не сносила, а глядите — невтерпеж ей без мужа. Внучек-то мне как был внучком, так и остался, и долю свою он получит, когда время придет, как если бы он сын мне был, но уж чтобы Жофи на земле этой хозяйничала — ну нет, я своему добру не растратчица». Однако домик для Жофи отец все же купил, а на те деньги, что давал за ней в приданое и сумел теперь оттягать у Ковачей, получила дочка мебель в большую комнату. Точно такую же, полированную, как у каретниковой Юлишки или у Илуш, будущей супруги нотариуса.

Была поздняя дождливая осень, когда Жофи перебралась наконец в свой новый дом. В передней комнате красовался полированный гарнитур, в задней стояли ее старая кровать и шифоньер. Двери, рамы, даже шпингалеты на окнах — все сияло свежей белой краской, и от выскобленного добела пола приятно веяло чистотой. Квартирка получилась загляденье, даже сестра-невеста осматривала ее с завистью, а ведь у нее жених — нотариус, да и мебель куда дороже. Но все здесь было так опрятно и так покойно на первый взгляд, что на ум приходило невольно: «мирное гнездышко».

Пока хоть кто-то был рядом и любовался ее квартиркой, Жофи тоже была довольна. «Все здесь — и дом этот, и я сама — для того только предназначено, чтобы Шанику в люди вывести», — толковала она тетке Хорват, зная, что та вхожа к ее свекрови. Но вечером, когда все ушли, Жофи сразу сникла; потом спохватилась, принялась вертеть-щекотать Шанику, чтобы беззаботный смех ребенка развеял туман, оседавший на сердце. «Пуф-пуф», — пыхтел Шани, откидываясь то вправо, то влево от щекотных материнских пальцев; он пыхтел и отбивался в счастливом азарте игры, а вырвавшись из материнских рук, затихал и устремлял черные глазенки на мать, ожидая, когда все начнется сначала. Керосиновая лампа над ними то начинала коптить, то, сильно прикрученная, чуть-чуть мерцала, и слышно было между взрывами хохота, как уныло шелестит дождь, тоскливо стучит в окно, а под окном всплескивает и ширится лужа. Знала Жофи, что сынишке давно уже пора быть в постели, но все тянула, отодвигала от себя этот момент, придумывая новые и новые игры: как зайчишка от всех убегает или как мальчики по стульям лазят — маленький Шани любил только шумное веселье. Никогда, даже сразу после похорон мужа, не чувствовала Жофи так остро, что она вдова, в самом деле вдова, как почувствовала это сейчас, когда отяжелевшие ресницы Шаники все ниже опускались на отуманенные дремой глаза, а на сонном личике все реже вспыхивали несуразными отсветами переживания игры. Все-таки нельзя было перебираться сюда, и зачем ей этот дом, она все равно здесь не останется! Испугал ли Жофи шум прохлюпавших под окном сапог или она устрашилась иного, из дальней дали идущего шума? Помедлив, Жофи высвободила из штанишек пухлые, с перевязочками ножки Шани; сын, раскинувшись, лежал на большой кровати, раскрасневшийся от возни. Как-то она выдержит эту одинокую жизнь, как останется здесь — быть может, навсегда? И зачем упорствовала она перед этой старухой? Но теперь поздно сетовать: отец и деньги за дом успел выплатить. Отсюда ей уже не вырваться, разве что замуж выйдет.

Впервые после смерти Шандора подумала она о новом замужестве. Но тут же вспомнились и слова свекрови: «Свободы захотелось, вот и потянуло прочь из мужнего дома». Что ж, а если б и так?.. «Но ведь не так!» — восставала вся ее гордость. И разве сможет она забыть мужа! Не такой он был у нее, чтобы просто-напросто взять да и забыть. Нет, никто никогда не посмеет попрекнуть малыша его матерью — мол, она у тебя такая да этакая. Жофи долго глядела на сладко посапывавшего ребенка, который спал, закинув к головке крепко сжатые кулачишки. «Крохотка моя, единственное мое утешение!» — пробормотала она вполголоса с комом в горле и наклонилась, чтобы поцеловать высунувшуюся из-под одеяла розовую пятку.

Но вот эта ночь миновала, хотя Жофи не сомкнула глаз до утра. Постепенно она привыкла к потрескиванию матицы, где неустанно трудились древоточцы, и к длинным теням, отбрасываемым неспокойным огоньком керосиновой лампы. Она низко склонялась над спящим Шани, и тень ее платка дрожала на стене над кроватью. Будь она уже старой, не покарай ее господь смолоду так жестоко, сидела бы она в такие вечера с Библией в руках, почитывала не спеша — но сейчас не было у нее иного дела, как чинить чулочки сыну да шить ему белое пальтишко, точно такое же, как у аптекаревой Беци. Когда Жофи спрашивали, как ей живется, она ни словом не поминала о своих вечерних терзаниях.