Виктория Хислоп - Остров. Тайна Софии
Алексис чувствовала, что немного нервничает. Непроницаемая завеса над прошлым матери, существовавшая всю ее жизнь, вот-вот должна была упасть, а все тайны – раскрыться, и она спросила себя, действительно ли хочет этого. Девушка перевела взгляд на слегка подрагивающие очертания Спиналонги в море и вспомнила вчерашний день и свою одинокую прогулку по острову, на мгновение ощутив что-то вроде приступа ностальгии. В свое время Пандора пожалела, что открыла ящик, – не пожалеет ли и она о своем?
Фотини проследила направление ее взгляда и сказала:
– На этом острове жила твоя прабабушка. Она болела лепрой.
Женщина сама не ожидала, что слова прозвучат так грубо, почти бессердечно. Алексис заметно поморщилась.
– Проказой? – приглушенным от потрясения голосом спросила она. Ее вдруг охватило чувство физического отвращения, и она выругала себя за такое поведение. Сейчас ей почему-то было сложно скрывать свои чувства.
Вчера Алексис узнала, что старый рыбак Герасимо в свое время переболел проказой, но она не оставила заметных следов на его внешности. Тем не менее мысль о том, что ее прямой и относительно недалекий предок также носил проказу в своем теле, была почти невыносимой. Одно дело, когда этой отвратительной болезнью страдает малознакомый человек, и совсем другое – когда женщина, плотью от плоти которой ты являешься.
Но для Фотини, которая с самого детства жила совсем близко от колонии, лепра всегда была неотъемлемой частью жизни. Она бесчисленное количество раз видела, как в Плаку приезжают, чтобы пересечь пролив и поселиться на острове, все новые и новые больные. Лепра сказывалась на них по-разному: кого-то уродовала, кого-то почти не трогала – правда, лишь внешне… Тем не менее Фотини хорошо понимала, что сейчас чувствует Алексис. Это была вполне нормальная реакция как для человека, который имеет представление о лепре лишь по главам Ветхого Завета, а в его ушах колокольным звоном звучат библейские слова «Нечист! Нечист!».
– Позволь мне объяснить все более подробно, – сказала Фотини. – Я знаю, каким ты представляешь себе лепрозорий, но ты должна была узнать правду: это очень важно, иначе ты никогда не поняла бы, каким в действительности был остров Спиналонга, ставший домом для многих хороших людей.
Алексис по-прежнему смотрела на островок, который лежал за поблескивающей полоской воды. Вчера, будучи там, она уловила так много противоречий: остатки элегантных вилл в итальянском стиле, садов и даже магазинов, и одновременно нависающий надо всем этим призрак болезни, которая столько раз изображалась в фильмах как смерть заживо. Она снова отхлебнула густой кофе.
– Я знаю, что во многих случаях эта болезнь не была смертельной, – словно защищаясь, заметила она. – Но ведь она сильно уродовала человека, да?
– Не до такой степени, как ты, наверное, себе представляешь, – ответила Фотини. – Лепра не относится к числу мгновенно вспыхивающих заболеваний, как, например, чума. Иногда она дремлет в организме много лет – обезображенные люди, которых ты наверняка видела в старых фильмах, могли болеть несколько десятилетий. Существуют две разновидности проказы, и одна из них развивается намного медленнее, чем вторая. Сейчас обе успешно лечатся. Но твоей прабабушке не повезло: ее болезнь развивалась быстро, и, к сожалению, в то время лекарство от лепры еще не изобрели.
Алексис было стыдно за свою первую реакцию и за свое невежество, однако, что ни говори, известие, что прабабушка была прокаженной, стало для нее поистине громом среди ясного неба.
– Болезнь поразила твою прабабушку, но она вплотную коснулась и твоего прадеда Гиоргиса, – продолжала Фотини. – На рыбацкой лодке он возил на Спиналонгу разные товары еще до того, как его жена была приговорена к ссылке на остров, и продолжал делать это, когда она оказалась там. Это означало, что он вынужден был ежедневно наблюдать разрушительное действие, которое проказа оказывала на твою прабабушку. Когда Элени только приехала на Спиналонгу, гигиенические условия там были просто ужасными, и хотя они заметно улучшились за время ее жизни на острове, в первые годы ее здоровью был нанесен непоправимый вред. Я избавлю тебя от слишком грубых подробностей, как в свое время Гиоргис избавлял от них Марию и Анну. Но ты и так знаешь, как это происходило, правда? Проказа поражает нервные окончания, и человек может жечь или колоть свое тело, ничего при этом не ощущая. Вот почему больные лепрой так склонны причинять себе непоправимый вред, и последствия этого часто были просто ужасными.
Фотини замолчала. Ей очень не хотелось оскорблять чувства гостьи, и она хорошо понимала, что некоторые подробности этой истории были поистине шокирующими. Оставалось лишь тщательно подбирать слова.
– Я не хочу, чтобы ты решила, что семья твоей матери полностью подпала под власть этой ужасной болезни, – торопливо проговорила она. – Все было совсем не так. Посмотри сама: у меня остались фотографии твоих родных.
На большом деревянном подносе, на котором стоял кофейник, лежал невзрачный светло-коричневый конверт. Фотини открыла его, и на стол легла пачка фотографий. Некоторые из них по размеру были не больше календарика, другие – с почтовую открытку. Часть фотографий были глянцевыми, с белыми рамками по краям, другие – матовыми, но при этом все черно-белыми и блеклыми. Большинство были сделаны в студии, еще до появления моментальных снимков, и напряженные позы людей, изображенных на них, породили у Алексис ощущение, что эти люди отстоят от нее во времени так же далеко, как царь Древнего Крита Минос.
Первая фотография, на которую Алексис обратила внимание, была ей знакома. Такой же снимок стоял на тумбочке рядом с кроватью ее матери: дама в кружевах и мужчина с платиновыми волосами. Алексис взяла фотографию.
– Это твоя двоюродная бабушка Мария и двоюродный дедушка Николаос, – с чуть заметной ноткой гордости в голосе сообщила Фотини. – А вот это, – продолжала она, доставая снизу особенно потрепанный снимок, – последняя совместная фотография твоих прабабушки с прадедушкой и их двух дочерей.
Она передала фотографию Алексис. Мужчина был примерно одного роста с женщиной, но более широк в плечах. У него были темные волнистые волосы, подстриженные усы, прямой нос и глаза, которые улыбались, хотя перед камерой он и постарался принять серьезный вид. Его руки казались очень крупными по сравнению с телом. Женщина с длинной лебединой шеей, стоявшая рядом с ним, была очень стройной и поразительно красивой. Ее волосы были заплетены в косы, уложенные на макушке. Она широко, непринужденно улыбалась. Перед родителями сидели на стульчиках две девочки в хлопчатобумажных платьях. У одной из них были густые пышные волосы, свободно спадавшие на плечи, а глаза казались раскосыми, как у кошки. В глазах девочки светилось озорство, но пухлые губы не улыбались. Волосы ее сестры были, как и у матери, аккуратно заплетены в косы. Черты ее лица были более тонкими, а носик сморщен – девочка весело улыбалась в камеру. В глаза бросалась ее худоба и более сильное, чем у сестры, сходство с матерью. Ее руки скромно лежали на коленях, в то время как вторая девочка, скрестив руки на груди, смотрела в объектив несколько грозно и вызывающе.
– Это Мария, – сообщила Фотини, указав на улыбающуюся девочку. – А это Анна, твоя бабушка, и родители девочек, Элени и Гиоргис.
Она принялась раскладывать остальные фотографии по столу, и легкий ветерок шевельнул их, словно оживив старые изображения. Алексис увидела снимки двух сестер в младенческом возрасте, затем в младшем школьном и наконец в девичестве – на последних фотографиях матери девочек не было, лишь отец. Был здесь и снимок Анны под руку с мужчиной в традиционной для Крита народной одежде – фотография была свадебной.
– Наверное, это мой дед? – спросила Алексис. – Анна очень красивая на этом снимке, и заметно, что она счастлива.
– Да, в ее глазах горит свет юной любви, – произнесла Фотини.
В ее голосе послышалась легкая насмешка, и это удивило Алексис. Она хотела было продолжить расспросы, но тут ее внимание привлекла очередная фотография.
– Это же моя мама! – воскликнула она.
У девочки на фотографии был характерный нос с горбинкой и милая, но довольно робкая улыбка.
– Да, это действительно она, – подтвердила Фотини. – Должно быть, здесь ей лет пять.
Как и любая другая подборка семейных фотографий, эти снимки представляли собой лишь отдельные фрагменты мозаики. Полного представления о прошлом семьи кусочки бумаги, вставленные в рамку или аккуратно сложенные в конверт, просто не могли дать. Алексис хорошо это понимала, но теперь она по крайней мере знала, как выглядят ее ближайшие предки, – завеса над тайнами, которые так долго хранила ее мать, наконец была приподнята.
– Все это началось здесь, в Плаке, – сказала пожилая женщина. – Дом семьи Петракис стоял совсем рядом с нашим. Вернее, он и сейчас там стоит.
