Сергей Довлатов - Иностранка
— Внимание, — сказал Зарецкий, — начали.
Он скороговоркой произнес в микрофон:
— Объект четыреста тридцать девять. Шестнадцатое апреля восемьдесят пятого года. Форест-Хиллс, Нью-Йорк, Соединенные Штаты Америки. Беседу ведет Натан Зарецкий.
И дальше, повернувшись к Марусе:
— Сколько вам лет?
— Тридцать четыре.
— Замужем?
— В разводе.
— Имели половые сношения до брака?
— До брака?
— Иными словами — когда подверглись дефлорации?
— Чему?
— Когда потеряли невинность?
— А-а… Мне послышалось — декларация…
Маруся слегка раскраснелась. Зарецкий внушал ей страх и уважение. Вдруг он сочтет ее мещанкой?
— Не помню, — сказала Маруся.
— Что — не помню?
— До или после. Скорее все-таки — до.
— До или после чего?
— Вы спросили — до или после замужества.
— Так до или после?
— Мне кажется — до.
— До или после венгерских событий?
— Что значит — венгерские события?
— До или после разоблачения культа личности?
— Вроде бы после.
— Точнее?
— После.
— Хорошо. Вы занимаетесь мастурбацией?
— Раз в месяц, как положено.
— Что — как положено?
— Ну, это… Женские дела…
— Я спрашиваю о мастурбации.
— О Господи! — сказала Маруся.
Что-то мешало ей остановить или даже выпроводить Зарецкого. Что-то заставляло ее смущенно бормотать:
— Не знаю… Может быть… Пожалуй…
С нарастающим воодушевлением Зарецкий говорил:
— Отбросить ложный стыд! Забыть о ханжеской морали! Человеческая плоть священна! Советская власть лишает человека естественных радостей! Климакс при тоталитаризме наступает значительно раньше, чем в демократических странах!..
Маруся кивала:
— Еще бы…
Зарецкий вдруг совсем преобразился. Начал как-то странно шевелить плечами, обтянутыми лиловой бобочкой. Вдруг перешел на звучный шепот. Задыхаясь, говорил:
— О Маша! Ты — как сама Россия! Оскверненная монголами, изнасилованная большевиками, ты чудом сохранила девственность!.. О, пусти меня в свою зеленую долину!
Зарецкий двинулся вперед. От его кримпленовых штанов летели искры. Глаза сверкали наподобие хирургических юпитеров. Магнитофон затих, тихонько щелкнув.
— О, дай мне власть, — шептал Зарецкий, — и я тебя прославлю!
Маруся на секунду задумалась. Пользы от этого болтливого старика — не много. Радости — еще меньше. К тому же надо спешить за ребенком.
Зарецкий положил ей руки на талию. Это напоминало приглашение к старомодному бальному танцу.
Маруся отступила. Ученый человек, и так себя ведет. А главное, пора идти за Левой…
Зарецкий был опытным ловеласом. Его тактические приемы заключались в следующем. Первое — засидеться до глубокой ночи. Обнаружить, что автобусы не ходят. Брать такси — дороговато… Далее — «Разрешите мне посидеть в этом кресле?» Или — «Можно я лягу рядом чисто по-товарищески?..» Затем он начинал дрожать и вскрикивать. Оттолкнуть его в подобных случаях у женщин не хватало духа. Неудовлетворенная страсть могла обернуться психическим расстройством. И более того — разрывом сердца.
Зарецкий плакал и скандалил. Угрожал и требовал. Он клялся женщинам в любви. К тому же предлагал им заняться совместной научной работой. Порой ему уступали даже самые несговорчивые.
Так бывало ночью. В свете дня приемы часто оказывались недействительными.
Маруся сказала:
— Я скоро приду.
Через минуту появилась, одетая в строгий бежевый костюмчик.
Зарецкий, хмурясь, уложил магнитофон в портфель. Затем таинственно и мрачно произнес:
— Ты — сфинкс, Мария!
— Почему же свинство?! — рассердилась Муся. — Это что еще за новости! А если я люблю другого?
Зарецкий саркастически расхохотался, взял жетон на метро и ушел.
С этого дня Марусе уже не было покоя. Женихи и ухажеры потянулись вереницей.
Видимо, свободная женщина распространяет какие-то особенные флюиды. Красивая — тем более.
Мужчины заговаривали с ней всюду, где она появлялась. В магазинах, на автобусной стоянке, перед домом, около газетного киоска. Иногда американцы, чаще — соотечественники.
Они звонили ей по телефону. Являлись в дом с какими-то непонятными предложениями. Даже посылали ей открытки в стихах. Например, диссидент Караваев прислал ей такое стихотворение:
«Марусь! Ты любишь Русь?!»
С Караваевым Маруся познакомилась в аптеке. Он пригласил ее на демонстрацию в защиту Сахарова. Маруся сказала:
— С кем я оставлю ребенка?
Караваев рассердился:
— Если каждый будет заботиться только о своих детях, Россия погибнет.
Маруся возразила:
— Наоборот. Если каждый позаботится о своем ребенке, все будет хорошо.
Караваев сказал:
— Вы — типичная эмигрантка, развращенная Западом. Думаете только о себе.
Маруся задумалась. «Один говорит — сама Россия, изнасилованная большевиками. Другой — эмиграция, развращенная Западом. Кто же я на самом-то деле?..»
Караваев предложил ей сообща вести борьбу за новую Россию. Маруся отказалась.
Издатель Друкер тоже призывал ее к борьбе. Но — за единство эмиграции.
Он говорил:
— Нас мало. Мы разобщены и одиноки. Мы должны объединиться на почве русской культуры.
Друкер пригласил Марусю в свое захламленное жилище. Показал десяток редких книг с автографами Георгия Иванова, Набокова, Ходасевича. Преподнес ей злополучного «Фейхтвагнера». И вновь заговорил насчет единства:
— Нас объединяет многое. Язык, культура, образ мыслей, историческое прошлое…
Марусе было не до этого. Объединение с Друкером не разрешало ее жизненных проблем. Интересовало Марусю главным образом не прошлое, а будущее. Она предложила:
— Будем друзьями.
Друкер, криво улыбаясь, согласился.
А вот таксисты действовали более решительно. Перцович говорил ей:
— Летим во Флориду, о’кей? Беру на себя дорогу, гостиницу и развлечения, о’кей? Покупаю модельные туфли, о’кей?
— Но у меня ребенок.
— Это не моя забота, о’кей?
— Я подумаю…
Еселевский вел себя поскромнее. Действовал с меньшим размахом. Предложил ей дешевый мотель на Лонг-Айленде. А вместо туфель — развесной шоколад из деликатесного магазина.
Будучи отвергнут, Еселевский не расстроился. Кажется, даже вздохнул с облегчением…
Лучше всех повел себя Баранов. Оказался самым благородным. Он сказал:
— Я зарабатываю долларов семьсот в неделю. Двести из них систематически пропиваю. Хотите, буду отдавать вам сотню. Просто так. Мне это даже выгодно. Пить буду меньше.
— Это неудобно, — сказала Маруся.
— Чего тут неудобного, — удивился Баранов, — деньги есть… И не подумайте худого. Женщины меня давно уже не интересуют. Лет двадцать пять назад я колебался между женщинами и алкоголем. С этим покончено. В упорной борьбе победил алкоголь.
— Я подумаю, — сказала Маруся.
Евсей Рубинчик тоже предложил содействие. И тоже бескорыстно. Обещал ей временную работу. Он спросил:
— Вы рисуете?
— Смотря что, — ответила Маруся.
Рубинчик пояснил:
— Надо ретушировать цветные фотографии.
— Как это — ретушировать?
— Подкрасить губы, щеки… В общем, чтобы клиенты были довольны.
Маруся подумала — дело знакомое.
— А сколько мне будут платить?
— Три доллара в час.
Рубинчик обещал позвонить.
Религиозный деятель Лемкус тоже заинтересовался Марусей. Сначала он подарил ей Библию на английском языке. Затем сказал, что Бог предпочитает неустроенных и одиноких. Наконец, пообещал хорошие условия в иной, загробной жизни.
— Когда это будет! — вздыхала Маруся.
— На то Господня воля, — опускал ресницы Лемкус.
Он же любил повторять, что деньги — зло.
— Особенно те, — соглашалась Маруся, — которых нет…
Хозяин магазина «Днепр» Зяма Пивоваров иногда шептал ей:
— Получены свежие булочки. Точная копия — вы…
Торговец недвижимостью Лернер приглашал:
— Поедем как-нибудь в Атлантик-Сити. Выиграешь тысяч двадцать.
Реализовать свою идею Лернеру пока не удавалось. Он ленился даже записать Марусин телефон.
Так пролетело месяца четыре. Дни тянулись одинаковые, как мешки из супермаркета…
Те же и Гонзалес
К этому времени я уже года полтора был натурализованным американцем. Жил в основном на литературные заработки. Книги мои издавались в хороших переводах. Не случайно один мой коллега любил повторять:
— Довлатов явно проигрывает в оригинале…
Рецензенты мною восхищались, называли советским Керуаком, упоминая попутно Достоевского, Чехова, Гоголя.