Владимир Высоцкий - Черная свеча
Зэк знает — побег был пустой, без примазки. Обычный жест отчаянья засадивших в карты «фуфло» фраеров. Жест дорого стоил. Судьба. С ней надлежит обращаться ласково, чтобы ей самой не хотелось прерывать отношения.
Беглецы простили себе слишком много: глупый риск и прочее, потому она им ничего не простила. Несовместимость с миром начинается, конечно, много раньше, по сути дела, с первого вздоха новорожденного, а разрешается в самый подходящий для него момент. Малодушие и лукавство всеми силами пытаются перекомпостировать билет на следующий поезд, не замечая — свой-то уже тронулся. Судьбодержатель ждет его на последней остановке, где вы будете точно в назначенный срок. Не пытайтесь хитрить: смерть не прозеваешь…
Продолжая размахивать руками, Челидзе показывал, как солдаты штыком разжимали зубы московского сапожника по кличке Калоша. Он замкнул их на глотке знаменитой овчарки Чары. Так и умер, безнадежно самолюбивый человек…
— Она перенесла девять операций. На ее счету были тридцать особо опасных преступников. Понимаешь — тридцать! И на тебе — какая-то Калоша!
— Мы пришли, да? — спросил Упоров, зная — грузин может говорить бесконечно долго.
— Пришли!
Челидзе догадался — его не желает слушать зэк.
Остальную работу он закончил быстро и в полном молчании.
Вадим зачерпнул из лужи воды, ополоснул лицо, чувствуя, что ему хочется затянуть время до встречи, а может, и отложить ее. Затем он увидел Фунта, шагающего к нему навстречу. Все обещало свершиться, как и намечалось, а сомнения… без них не обойдешься, они оставят тебя, когда ты поглядишь ему в глаза.
Подошедший Фунт сказал:
— Он играл полную ночь.
— Все, что ты сумел узнать?
Граматчиков сунул руку за голенище и протянул нож со словами:
— Селигера не угадаешь. Побереги себя.
Упоров поморщился: хорошие слова излагали дрянную мысль.
— Где он?
— С ним недолго сломать рога…
— Перестань меня пугать. Дело решенное.
— Иди в кочегарку. За дровяником. Он бьет с чертовой руки вот так.
Евлампий взял нож в левую руку, будто невзначай, уронил кепку и резко, с подныром, поднес нож к животу Упорова.
— Потом — похороны за казенный счет. Я буду стоять у окна.
— Не торопись ввязываться. Даже если он начнет махать приправой, не спеши. Разговор того стоит.
Граматчиков кивнул и отправился обходным путем к кочегарке. Их не должны были видеть вместе.
Фунт оказался прав: Селитер сделал все, как он и предполагал, и Упоров подумал о нем с благодарностью, пряча за голенище сапога вырванный из рук вора нож. После чего Вадим подошел к нему вплотную и, закрыв лицо ладонью, слегка стукнул затылком о кирпичную стену.
— Сядь, мерзавец!
Селитер послушно опустился на поленницу лиственничных дров и спросил без острого интереса, с тухнущей злобой:
— Кто меня впрудил? Только не темни…
Вадим думал — вор упрется, и был несколько удивлен таким началом разговора. Он подумал, прежде чем ответить:
— Тот уже отбросил нож.
— А сам ты не боишься, Фартовый?
— У меня нет выхода, Роберт. У тебя тоже.
Последовала минута взаимного напряжения. Упоров пожалел, что не обшмонал вора. Селитер посопел, подумал, прижав указательный палец к губам, неожиданно сделал сознательный ход к примирению.
— Годится…
Измученное бессонной ночью, мятое лицо вора как бы выглядывало из своего несчастья, окруженное ореолом вечной скорби. Он понимал, что не может убить наглого свидетеля: желание не совпадало с возможностями.
Оно водило по кругу злость, как слепой водит слепого, и в конце концов сдалось:
— Условие одно — ты все забудешь.
— Не в моих интересах делать тебе плохо.
— Уже сделал.
— Так получилось. Извини, — Вадим следил за его подвижными руками и не отвлекся, даже когда у окна промелькнула чья-то тень.
— Хочешь знать — на чем меня изловили?
— Не хочу грузить лишнее…
Роберт Селинский закрыл глаза, пытаясь успокоиться. Ничего не получилось, он почти крикнул:
— Ладно, не понтуйся! Мы же повязаны. И потом… мне надо кому-то это сказать… На Еловом грохнул прораба-бесконвойника за неуплату. Концы спрятал, а ботало отвязал. С честным вором поделился. Сучий потрох! Бес поганый! Когда его словили на мокрухе, он меня втюрил. Мазай, может, слыхал про него?
Упоров отрицательно покачал головой. Селитер этого даже не заметил, он был в кругу своего смятения и жил дрянной, больной заботой о потере воровской чести. Роберт провел по лицу дрожащими ладонями.
— Каждый, кто оправдывает пролитую кровь, должен быть готов пролить собственную. Духу не хватило… Менжанулся, как дешевый фраеришка! Полковник ту слабину надыбал и начал меня доить. Открывать глаза грязной совести не просто, даже не нужно. Ты открыл…
— Прости…
— Не поможет. Если бы грохнул тебя — другое дело.
— Ну, тут я тебе ничем помочь не могу. Теперь слушай меня, Роберт! Морабели должен знать — мы с Дьяком кенты навек.
Селитер оскалился невеселой, костяной улыбкой покойника.
— Ты пролетаешь, Фартовый. На материк с Крученого ушли рыжие колечки. Из рыжья, твоей бригадой мытые. Секешь?! Барыгу взяли с поличным. В прошлом — вор, так ведь и опера не пальцем деланные. Расколют, гадать не надо. А тот, который их мастерил…
— Барончик! Чувствовала душа — сука подлючая!
— Он, Селиван, делал для Дьяка. Такой букет вытянет на три пятеры само малое. Ты тоже спалишься, если не рискнешь их вложить. Ну, чо бычишься? Знаю — не рискнешь: ты всегда при особом мнении состоял…
— Морабели знает?
— Думаешь — по каждому поводу к этому зверю бегаю?!
Роберт Селинский покраснел, однако ни одного вызывающего подозрения движения не сделал, выражая обиду голосом:
— Я больше спрятал, чем сдал. И за тот побег, когда воры впрягли тебя вместе с Колосом…
— За тот побег молчи! Ты вложил столько, сколько знал. А знал больше меня. Я ведь — без понятия о том, что тащили мы.
— Понтуешься! Договорились — все будет всветлую.
Упоров молча смотрел на Селигера, не скрывая кипевшей внутри ярости, и вор увидел правду в слегка прищуренных глазах бывшего штурмана. Понял — тот на пределе, и быстро сказал:
— Там были четыре золотых оклада с каменьями. Три креста, один — с сумасшедшей ценности брильянтом. Царские червонцы да горсточка алмазов. Цены такому богатству не сложишь. Ему нет цены по нонешним меркам. Украл тот клад деловой комиссар Чикин. На допросе под пытками у кого-то выведал. За собой возил, как болезнь, земле, и то доверить боялся. Он был начальником лагеря на Берелехе, вместе с Гараниным брали… Отдавая Богу душу на нарах в Бутырках, отдал и свою тайну известному тебе. Фартовый, душеприказчику — Аркадию Ануфриевичу Львову…
— Не больно верится, — Упоров осторожно покрутил головой. — С такими деньгами — обыкновенным начальником лагеря. Он ведь мог…
У окна снова мелькнула тень, и Роберт спросил без всякого страха, так что Упоров не посмел его обмануть:
— Кто у тебя на васере?
— Фунт.
— Тогда надежно. Что касается вороватого комиссара, он имел все и без золота. Личный друг колымского короля. У нормального человека мозгов не хватит придумать их шикарную жизнь. Они ею жили… Ну, да это — прошлое. Меня удивляет настоящее: как ты выжил? Промахнулся кто или так задумано?
— Во-первых, я еще не выжил. Во-вторых, сам удивляюсь.
— В-третьих — ты настаиваешь на своих близких отношениях с Дьяком или переиграем?
Упоров задумался, просчитывая все варианты опасного общения, сказал, как о решенном:
— Пусть будет так: я Никанору Евстафьевичу за те рыжие колечки расскажу, а ты доложишь Важе Спиридоновичу о том, что Дьяк был посаженым отцом на моей свадьбе.
— Сколько в том правды?
— Сто процентов. Свадьба игралась вчера в Доме культуры. На репетиции. Полковнику могли уже доложить…
В мышиной полутьме кочегарки лицо Упорова внезапно озарилось внутренним светом зреющего взрыва, стало лицом бойца, для которого все замкнулось на долге. Пораженный вор приподнялся и чуть попятился вправо, прежде чем спросить:
— Ты что? Ты что задумал, Фартовый?
— Открыться тебе, Роберт. Тайна у меня есть, которой ты поделишься со своим полудурошным шефом…
Селигер пропустил обиду мимо ушей. Он силился улыбнуться, ничего не получалось, кроме жалкой гримасы испугавшегося человека.
— Берадзе жив. Закрой рот и слушай! Тот самый, что списан полковником в мертвецы. За это Морабели не похвалят и орден не дадут.
«Ах, Дьяк, Дьяк, как вовремя вспомнилась рассказанная тобой история, рассказанная ни с того ни с сего, в благостную ли минуту, с расчетом ли…».
— Круто берешь — не поверит. Я бы знал…
Твердые, отчетливые линии на лбу сделали лицо Упорова жестоким лицом сознательного сатаниста; порченый вор осекся. Дыхание его стало неполным, словно замороженным, готовым остановиться совсем.
