Владимир Данилушкин - Из Магадана с любовью
А моряки! На обледеневшей палубе так наловчились передвигаться, что магаданские улицы им бархатным ковром кажутся.
Ну а если упадешь, так что? У нас кости крепкие. Закаленные люди.
Многие кирпич ладонью ломают, так почему мы должны ломать руку об лед? Хоккеисты со всего маху ко льду прикладываются — и хоть бы что!
Так вроде убедительный монолог получается. Но не мешало бы какую-то яркую деталь привести. И только я пошел мозговой атакой на эту проблему, заглянул ко мне посетитель. Поясните, говорит, я неграмотный, как мне получить ордер на мою квартиру, в которой я сорок лет прожил без ордера.
Напишите, говорю, заявление и сам себя корректирую: неграмотный же, первый раз в жизни вижу взрослого человека, который не умеет писать и читать. А он довольный такой, гордый, как кандидат в книгу рекордов Гиннеса. Чувствую, хочется мужику посудачить, пококетничать, побыть этаким интересантом. Заявление, говорит, не проблема, сына взял с собой, напишет. И правда, зашел его взрослый, за сорок, сын, упрекнул отца, что мешает людям работать. Но тут уже узелок завязался, нельзя человеку рот затыкать, а то тяжелые могут быть последствия.
Некогда, говорит, учиться было. В войну приехал в Магадан, на стройке работал. Зато Михайлов, бывший их десятник, губернатором стал. Надо было к нему на прием записаться, проверить, помнит ли старых друзей, да неудобно как-то пользоваться своим положением не умеющего писать.
Честно говоря, я уже отвык чему-либо удивляться и научился не комментировать. И не уточнять. Ну, был десятником Михайлов на Чукотке, ну и что? И не стал спрашивать, почему старик с тросточкой. Что у него с ногами. Сам рассказал. Когда вышел на пенсию, дворником работал. В центре, где книжный магазин. Там труба на чердаке — теплоснабжение, изоляция плохая, оттого на крыше образуется много льда, сосульки повисают, величиной со взрослого человека. Вот такая сосулька сорвалась и ноги перебила. Почему ноги, а голову не задела? У меня в сознании, будто бы лампочка ярчайшая зажглась. Но сдержался, промолчал. Человека обидеть и меньшим можно, чем таким вопросом.
Иной раз идешь по улице в хорошем настроении, жизнь накатывает вполне сносная и интересная, в виде хорошо одетых молодых людей, ухоженных собак и детей, мимолетных сценок и чужих разговоров, и в тебе теснится, в груди, приятие и тепло, что, казалось бы, примкнул к какому-нибудь разговору или сострил, и в голове прокатывается эхо не произнесенных слов, смех от несказанных шуток и сверкание глаз! А потом отчего-то другая волна: господи, хорошо-то как, что промолчал и не заговорил, а то бы мог глупостей нагородить, хорошо, что руками не размахивал и не задел никого, и сам, слава Богу, не поранился, хорошо, что смотрел под ноги и не запнулся на шестиграннике тротуара, не грохнулся и не рассыпался на мелкие детали, подобно фарфоровому болванчику.
Отчего это я так шизую? От незнакомого взгляда и сглаза, что ли? Или это какой-то причудливый двигательный невроз неуверенности в себе? Кстати, я и сыну почти привил перестраховочное поведение: не ставь чашку на край стола, а то можешь смахнуть, не купайся в водонепроницаемых часах и не обгоняй на отцовской машине автобус, держа борт от борта в пяти сантиметрах.
Но все это доходит медленно, и в прошлом году нас дважды крутило вокруг оси на ледяном зеркальце на въезде в город, когда он влетел в поворот на девяносто километров в час. Хорошо, что за нами никто не ехал, и не с кем было столкнуться.
Мне недавно один ляпнул: дед, дай спичку. Не куришь, что ли? Стало быть, состарился молодой поэт и охмырел. И нечего гарцевать. Или же я всегда был такой …осторожный?
Как-то расхотелось мне полемизировать с московским журналистом на тему гололеда. А вообще-то если уж об этом писать, так лучше о бывшем моем соседе. Он на льду возле службы погоды упал и серьезно травмировал позвоночник. Но не сдался судьбе-индейке. Он на инвалидной коляске вокруг света объехал. Орден получил из рук президента. А так бы всю жизнь штаны просиживал в своем музыкальном училище! Прости Господи, за такие мысли!
Наутро пришел корреспондент. Молодой, хорошо сложенный, глаза свежие, без красных прожилок. А писать он будет о кражах золотых самородков. Да-а! Недостатка материала здесь не будет! Столько крадут и везут в Чечню! Банды. Оргпреступность! Мафия! Ингушзолото! Я же знаю людей из управления, которые ведут эти золотые дела. И однажды участвовал в суде, когда женщину, перевозчицу судили. Ей бандиты угрожали — расправиться с дочуркой. А подсудимый — до того уж колоритный малый. Не было, говорит, такого, чтобы ингуш кого-то предал! Они там у них, как камикадзе, попадаются, так сидят. Выйдут — снова в дело, получают свое сполна, когда в отставку выходят.
Во мне вскипала, переполняла и хлынула наружу, подобно молоку в кастрюле, огромная гордость за край, в котором я прожил больше двадцати лет, где знаю каждую собаку, за природу, Колымскую трассу, людей, здесь живущих и немного себя самого, не знаю, какого. И за милиционеров, за бандитов тоже. А какие у нас форточники! На канатах спускаются с крыши, как альпинисты! Оставайся, парень, умом Колыму не понять. Тут тронуться слегка надо. Голимая гололедная правда!
Кому это надо?
Есть у меня приятель, которого я не могу представить иначе, как с ушатом ледяной воды в руках. Зовешь его, допустим, крабов на Оксу половить, а он: «Кому это надо?» С головы до пяток окатит. Пока отдышишься, душевно отогреешься, полчаса пролетит. Как это, кому нужны крабы? Семье! Сварить, съесть! Устроить дома праздник с пивом. Жене, дочке и кошке. Знаешь, как она ошалеет, когда краб шевельнет лапой. Она подпрыгнет до потолка, а Юлька будет хохотать так, что цирка не надо!
Весь день провозишься, поясняет свой отказ приятель, и ничего не поймаешь. Только гастрит обостришь. И невротически зевает.
Почему не поймаешь? У меня местечко есть прикормленное. В смысле у друзей, рыбинспекторов. Только успевай, забрасывай. Когда тянешь краболовку, интересный оптический эффект возникает. На глубине метров пяти краб на мгновение виден, как сквозь увеличительное стекло. Феноменально. За одно это можно все забыть и на море устремится.
А он будто не слышит. Поймать-то, может быть, поймаешь, так мелочь. Еще оштрафуют. А не оштрафуют, так льдину оторвет. Или в полынью угодишь. Или поскользнешься и нос на льду расквасишь, руки-ноги поломаешь. А не расквасишь, так жена все равно скалкой огреет. Где, мол, пропадал, хрен маринованный. Приревнует к уборщице.
Ладно, говорю. Давай тогда в кино сходим. За компанию. Американский фильм. Там одна артистка на нашу Фатееву похожа, только негритянка. Умора!
А кому это надо? Ты пойдешь, уши вымыв, а там свет отключат или впереди какой-нибудь хмырь сядет, загородит экран. Или какой-нибудь пахарюга будет чесноком в затылок дышать. И лузгать тебе за шиворот семечки. Нет уж, лучше дома в телевизор уткнуться, хотя передачи Москва гонит отвратительные.
После второго ушата холодной воды как-то особенно долго приходишь в себя. Тут и рабочему дню конец. Приходят какие-то женщины городскую лотерею распространять. Наши, конечно же, набросились, расхватали. Два билетика осталось — на смех. Ну и предлагают моему приятелю. Я обомлел, думал со стыда сгорю. Но он промолчал, купил. Жди дождя из лягушек.
Через пару недель выиграл ворчун дубленку. Давай, говорю, получай выигрыш, обмоем. И не могу скрыть накатившей на меня зависти. Но убеждаю себя, что радуюсь за товарища и пытаюсь выдавить как из засохшего тюбика хоть тень улыбки.
А он привычно насуплен, глаза не то чтобы кровью, а гноем налились. Чувствую, замахнулся ушатом.
Я, говорит, в дубленке не смотрюсь. Она на мне как коровье седло на баране. Значит, кобре отдать? У-у! И как лупанет кулаком в стену! У меня от его боли искры из глаз брызнули.
Так бы и говорил, кореш! А то не понимал я тебя. А давай бутылочку раздавим, побалдеем душевно! Ой! Господи, да ты ж завязал и зашился! Как же я забыл-то? Все время помнил, да в голову не брал. Смотрел, а не видел.
И ведь женка твоя — медсестра из наркодиспансера! Вспоминаю, как же! Она и зашила. Знаю, знаю. Тогда, брат, извиняй! Против такой кобры у меня противоядия нет.
Шурочка
Шурочка отработала всю жизнь на одном месте. Даже стул ей не меняли, кажется. Подошел последний день — рубеж стресса, за ним новая жизнь — пенсия называется. Женщина пришла пораньше и ждала чего-то необычного, ощущая ход каждой минуты. Цветов, может быть, шампанского, слов.
Рабочий день догорел, все стали расходиться. Она встала, накрыла чехлом «Оптиму», а работала Шурочка машинисткой в обкоме партии, оглядела каждый квадратный сантиметр стен и потолка, все еще ожидая чуда и, растерянная, разрыдалась.
Я бы никогда не узнал об этой, в общем-то, незначительной истории, если бы не последовавшие через некоторое время катаклизмы и распад КПСС. Атмосфера секретности, свойственная компартии, называвшейся честью, совестью и умом эпохи, развеялась, и многое тайное стало явным. Да ничего особенного не открылось. Порой, даже грустно, что за грифом секретности были жухлые и не очень проработанные документы. Даже странно, как они делали тайну из каждого пустяка, а из себя самих строили загадочных сфинксов.
