Ярослав Питерский - Падшие в небеса
— Я хочу вас огорчить. Больше сюда никого на этапе не подсадят. Это я знаю. И второе. Нам надо молиться, чтобы нас как можно раньше по этапу не сняли. С вагона. Поэтому лучше будет, если мы все устроимся там, в тепле.
— Это, с чего же, вы такой уверенный? По своим старым связям прошлись? Это они вас сюда по блату выходит — запихали? А?
— Да. Можно сказать и так. И главное — это литерный этап. И тут все возможно. Поэтому, если мы не будем держаться вместе — то ничего хорошего не будет. Я последний раз предлагаю вам — дружбу. Больше я уговаривать не буду. Просто я могу быть вам полезен, и вы сделаете глупость, если откажетесь от моей помощи. Смотрите. Если вам себя не жалко — то хоть этого парня пожалейте! — Фельдман кивнул на Павла. Клюфт, стоял и внимательно слушал это странный разговор. Оболенский хмыкнул носом и ехидно ответил:
— Вижу — и тут вы свои методы применяете. Вот так. Мол: и тут, надо вас слушать, и выхода — мол, нет. Да! Ну и страна! Ну и общество вы создали! Заботливые вы наши! Справедливость, равенство, братство! Вот она, ваша справедливость! Вот оно, ваше равенство и вот оно, ваше братство! Справедливость в том, что — всех сделали нищими?! Равенство — что теперь, все, бесправные?! А братство — что теперь и палачи, и жертвы сидят, и вместе едут по этапу?! Прекрасная страна — Совдепия! Этого вы хотели? А? Справедливые вы наши?! Фельдман дернулся. Было видно — он нервничает. Хотя и старается не подать вида.
— Ну, так как? Пойдете менять папиросы на место? — Борис Николаевич, спросил это уже я с явным раздражением в голосе. — А потом будем препираться. И может спорить. Хотя, спорить с вами у меня нет никакого желания. Да и что теперь кому доказывать. Все уже, всё, друг другу доказали. Сейчас на повестке дня, вопрос более насущный — как выжить. И выживать, как вы выразились — тут должны, к сожалению и жертвы и палачи. Потому, как те, и другие, новые палачи — уже вашего словоблудия не простят. И не поймут. Да и к чему им это понимать. У них другие задачи. Куда более простые и страшные. Вот, так то! Пойдете вы, или нет?! Я больше вас, тревожить не буду. Решайте? Оболенский, внимательно посмотрел на него, почесав лоб, тяжело вздохнул:
— А, что значит — литерный этап? Это что-то, совсем, страшное, в вашем, зверином лексиконе?
— Лучше вам не знать. Но я, вам расскажу. Потом. Попозже. Оболенский медленно и нехотя встал с нар. Он бросил гневный взгляд на Фельдмана и процедил сквозь зубы:
— Сиди Паша — грей хоть это место. Мы пойдем, попробуем — к печке на ночлег пристроиться. А там, посмотрим…
Фельдман, тоже поднялся. Достал из кармана брюк, пачку папирос и покрутив ей — сунул в руку Оболенскому. Тот, хмыкнул и двинулся к печке. Павел следил за ними, сидя на нарах. «Какой странный разговор?! Палачи. Странный человек с еврейской фамилией. Странное поведение. Оболенский. Почему, он, так ополчился на этого — Бориса Николаевича?» Фельдман вернулись быстро, но без Оболенского. Он привел, какого-то мужика. Бородатый крепыш, с узелком и в шапке ушанке — покряхтывал, как боров трехлетка, и противно хихикал:
— Хи, хи. Вот на ночь, на ночь, хи, а потом, потом вон, хи, вы будьте, любезны, освободите. Освободите.
— Ладно, ладно успокойтесь. Договоримся. А пока, пока, тут, вот, посидите, — Фельдман кивнул на свободное место на верху нар. Мужик полез на топчан с явной неохотой. Но, как только, он там оказался — сразу задымил, как паровоз. Папиросный аромат разлетелся по вагону. Павел понял — для этого человека, сейчас, было важнее, вдоволь покурить, чем поспать в теплоте, возле печки. Фельдман сел рядом с Павлом и грустно сказал:
— Ну, вот, вроде как одно место, нам удалось выменять. Но только одно. Поэтому, сейчас, там пусть отдохнет Оболенский. Пусть. Пару часов. А потом, потом, уже вы. Ну, а днем, если все будет хорошо — я лягу. Посплю. Вот, так-то, молодой человек. Вот, так. Павел промолчал. Он рассмотрел в темноте фигурку Оболенского. Тот улегся на верхней полке возле печки. Старик лежал — подложив руки под голову, как ребенок.
Фельдман потер ладошками одна об другую и тихонько толкнул Павла в плечо:
— Вы, не хотите со мной разговаривать? Вас напрягает — то, что ваш спутник, так со мной общается? А? Ну, так это его право. Если он захочет, он вам потом расскажет почему. Потом. А пока не нужно загружать вас лишней информацией. И так, впечатлений, предостаточно. Даже слишком! Скажу, одно — вы молодой человек, главное, не падайте духом. Не падайте. Клюфт, вздохнул и тихо ответил:
— Я уже это понял. Но, у меня, вот, характер такой. То — полное опустошение в душе. А то, нет-нет, да мелькнет искорка надежды. И не только искорка. А целое северное сияние! А потом, опять. Вот такой характер. Не знаю право. Отчего?
— Ну, это ничего. Ничего. Я сам в молодости такой был. Сам был. Это хорошо.
Поэтому надо в себе эти искорки поддерживать. Лучше все-таки жить с верой, чем с полным опустошением. С полным опустошением — зачем жить?! Павел посмотрел на Фельдмана. Странный все-таки человек. Очень странный. И говорит, как-то загадочно.
— Вы, Борис Николаевич, говорите вещи, которые мне пока не понятны. И меня это настораживает. И вовсе не то, что старик Оболенский с вами не ладит. Нет. А то, что вы какие-то вещи скрываете. А я загадки не люблю. И тем более не люблю неожиданные неприятные сюрпризы.
— Хм, а кто ж их любит-то? Да, вы правы. Но, я, готов вам сказать все, что не понятно. Все. Если смогу. Фельдман вновь слегка толкнул в плечо Павла. Клюфту это не понравилось, и он не произвольно отодвинулся.
— Вы вот тут говорили — о литерном эшелоне. О литерном этапе. Что это такое? — спросил подозрительно Клюфт. Фельдман задумался. Вздохнув, он покачал головой:
— Да, это, наверное, больше всего, что и волнует меня. И вас, в том числе.
Хотя вы пока это не понимаете. Дело в том, что литерный эшелон — это уже само по себе, особое положение. Как вы, наверное, представляете — поезда ходят по расписанию. И даже грузовые составы. И прочие. Но вот есть так называемые — литерные. То есть, поезда особой важности, которые — не вносятся в обычное расписание. Они идут по дороге вне графика, и движение их может меняться. Так вот, литер присваивается чаще всего — правительственным поездам и военным. Но в данном случае, литер присвоен и нашему составу. А это значит — он особый.
Павел, переваривая информацию, посмотрел на собеседника. Тот, сидел, как, ни в чем, не бывало. Он, не отводил своего взгляда, нет! Напротив — пялился на Клюфта вызывающе!
— Что, значит — присвоен нашему составу? Он, что секретный?
— Нет, он конечно, не секретный. Но он, особой важности. И может менять свое расписание. Вот, что это значит. А это, очень плохо.
— Все равно, не понятно. Как это — особой важности? Как менять расписание? И что? Что это значит?!
— А это значит то, что поезд может простоять на некоторых станциях дольше, или сделать непредвиденную остановку.
— Ну и что тут такого? Подумаешь. Делать остановку. Так поезду надо и водой пополняться и дровами, и углем. Да баланду раздавать надо.
— Эх! Так-то, оно так. Но это все запланировано и у обычного маршрута. А литерный — он встанет на каком-нибудь полустанке и может простоять сутки. А то и двое. Или еще, того хуже, вообще может быть, расформирован! Просто пропадет по дороге!
— Как это? Как это поезд, может пропасть?
— А вот, так! Нет и все больше поезда!
— Ну, вы впрямь, какие-то вещи говорите — страшные! Что поезд, утонет, что ли, или упадет под откос? Куда ему деться-то? Фельдман вздохнул и погладил Павла по плечу. Горько ответил:
— А вот и есть куда. Просто везти поезду некого. Некого. И все. До конечной станции ему не зачем ехать. Вот вы сами-то подумайте — арестанты говорят, тут, между собой, мол: везут нас в Ванино, а там на Колыму. То есть, конечный пункт — Ванино. Это на Тихом океане. Но события могут развиваться так — что не доедем мы, до Ванино.
— Как это? Угля, что ли не хватит? — недоумевал Павел.
— Да нет, молодой человек. Все гораздо проще и страшнее. Начнут нас на станциях ссаживать. По партиям. Что бы, не вести до Ванино. Понимаете. И все! Тогда пиши — пропал!
— Как, это — ссаживать? Зачем? — Павел начал злиться. Запутанное объяснение немного пугало, но и в тоже время раздражало.
— А, то, что у многих приговор могут изменить. Не довезти. Высаживать и все. А там, ой, как, все повернутся — не так может. И не какие, там, не пять лет, и не десять…
— Что вы имеете в виду? — Павел осмотрелся по сторонам, словно боясь, что их услышат. — Что некоторых просто в местные лагеря отправят? Так, это же, лучше.
— Ближе Павел — не всегда лучше. Если в ближайший час, два, начнут народ ссаживать с поезда — по мелким этапам, то все, попали мы, как кур — во щи. Так, что молитесь Павел, что бы вашу фамилию на полустанках не выкрикивали. Молитесь. И за друга своего просите.
