Джойс Оутс - Ангел света
Тони заулыбался. Тони рассмеялся. Все женщины обожали его за этот «теплый и веселый» юмор, который он выказывал лишь при очень близком знакомстве.
Говоря, Изабелла исподтишка наблюдает за мужем. Глупейшая ситуация: он слушает, он смотрит в пол, он даже еле заметно кивает, словно подозревал все это, словно не может ничего возразить, словно согласен, этот бедный милый Мори, Мори, которого все любят, — Изабелла слышит свои слова: как она объясняет, почему вышла за него замуж, как их в свое время потянуло друг к другу — оба они тогда обманулись, верно ведь, это было так преждевременно, верно ведь, разве он не знает, как все девушки мечтают выскочить замуж — и в Хэйзской школе, да и везде, даже умные девочки, даже спортсменки, это что-то такое в воздухе, никто не может устоять, никто даже не понимает все зло, какое с этим сопряжено.
— Но я тебя любила, — говорит Изабелла, — любила, как могла любить в том возрасте.
В Вашингтоне часто бывают такие деликатные совпадения по времени и обстоятельствам: профессиональный крах совпадает с крахом семьи. К этому добавляются и побочные факторы — такие, как пристрастие к алкоголю, мрачность, безрассудство, поразительная небрежность в одежде; все это, как ни грустно, проявилось и у бедного Мори Хэллека. А когда человек часами молчит, погруженный в себя, — этакое самоедство… «Он изменился, и я не могу приноровиться к нему, да, думаю, и не хочу, — сказала Изабелла Тони, — просто, по-моему, уже слишком поздно, уже пятнадцать лет как поздно».
«Ты же все-таки дочь Луиса», — говорит Тони.
«Что ты хочешь этим сказать?» — Изабелла искренне озадачена.
— У меня были любовники, — слышит Изабелла свой голос, рассказывающий Мори, — я была влюблена, — рассказывает она ему, но не прерывистым, «исповедальным» голосом, ибо Изабелла — дама слишком светская для такого спектакля. — Пожалуйста, не расстраивайся, Мори, но я действительно была влюблена, и я знаю, на что я способна как женщина, и извини меня, но с тобой я всегда притворялась, и, по-моему, ты это знал.
— Нет. — Да.
Вдруг застывшее лицо, промелькнувшее на нем осознание вины. Да. Впрочем, нет — не может быть.
— Видит Бог, я хотела быть тебе женой, — произносит Изабелла и слышит, не без удивления, вдруг появившуюся в голосе «латинскую» интонацию, словно это незначительное внешнее проявление чувства способно ей помочь, — хотела любить тебя как надо, но это всегда была ложь, мелкий обман, я жалела тебя и презирала себя, и, быть может, никто тут не виноват — наш брак был с первой минуты ошибкой; если бы пришлось начинать сначала, мы бы никогда…
Слова ее тонут в потрясенном молчании. Неужели она действительно так считает, неужели готова перечеркнуть обоих своих детей?.. Так вдруг, походя?
— Я думаю, правильнее всего считать, что мы оба совершили ошибку и оба виноваты, — осторожно говорит Изабелла, не в силах больше смотреть на Мори. — Я больше не могу быть верной данному тебе слову, и мне надлежало сказать тебе все это много лет назад… Ты ведь по-настоящему никогда не знал меня, Мори, ты никогда не соприкасался с моей подлинной жизнью, моей внутренней жизнью, моей тайной физической жизнью — ты никогда по-настоящему не был мне мужем.
Хотя она и выкладывает ему все эти удивительные «истины», время от времени сама пугаясь собственной смелости, она так и не говорит ему об одном небольшом, но загадочном обстоятельстве, которое, как ей кажется, и повинно в крахе их брака, — о том, что она не может простить ему смерти их второго ребенка… утраты этого безымянного некрещеного младенца, этой девочки.
ПОГРУЖЕНИЕ НА ДНО
Когда Мори задает Нику свой простой страшный вопрос, время отсчитывает секунды три, прежде чем Ник отвечает.
— Нет, — медленно произносит Ник. — Нет, насколько мне известно.
— Нет, насколько тебе известно, — повторяет Мори.
За окном стоит слепяще-яркий зимний день. Солнце с такой силой бьет в высокие зеркальные окна углового кабинета Ника, что он вынужден — не без сожаления — опустить жалюзи. Иной раз, говорит он, приходится даже сдвигать тяжелые темные портьеры.
Мори Хэллек сидит в кресле, обитом кожей, утыканном медными кнопками, и пристально глядит на своего друга Ника Мартенса, который сидит в таком же кожаном кресле, только с качающимся сиденьем, за своим большим, заваленным бумагами столом. Мори задал вопрос, который репетировал не одну неделю, и сейчас ошеломлен — и ложью Ника… и тем, что эта ложь произнесена обычным разговорным тоном… и тем, как Ник смотрит на него. «Нет, насколько мне известно», — классический и даже комичный ответ, но Ник столь нагл, что даже вроде бы и не замечает его комичности.
Мори отрепетировал свою спокойную речь, те несколько вопросов, которые собирался задать. Но внезапно он понимает, что это ничего не даст. Доказательства тайного сговора, не туда подшитые или отсутствующие бумаги, растерянность молодых помощников, внезапная отчужденность Ника… слухи, которые дошли до Мори… утечка информации о том, как Комиссия готовит дело для передачи в федеральный суд… («Я считаю, ты должен знать, Мори, — сказал ему один приятель, — что Ник вот уже некоторое время распространяет разные намеки про тебя — всегда с озабоченным лицом, он-де не критикует и это не одна из его шуточек, он делает вид — а может, оно и действительно так, — что искренне озабочен: он говорит, что ты просто одержим идеей засудить «ГБТ», что это превратилось для тебя чуть ли не в вендетту, стало мономанией — это, видимо, связано с тем, что ты чувствуешь себя виноватым… связано с твоими семейными делами. Извини, если я расстроил тебя, но я считаю, что ты должен знать. И он болтает о том, как ты еще в школе бывал одержим разными идеями, как у тебя был «настораживающий бойскаутский пыл», близкий к фанатизму, другие мальчики забавлялись, глядя на тебя, но в то же время ты их будоражил, — словом, вот такие вещи; в известной мере Ник всегда этим отличался, но до сих пор он никогда не избирал своей мишенью тебя…»)
Ник бормочет что-то насчет того, что все это вранье. Куча вранья.
Мори пригибается к столу.
— Глаза у меня, — говорит Ник, осторожно потирая глаза, — стали такие чувствительные… И появились головные боли…
Мори в упор смотрит на него. Мори тонет, у него перехватывает дыхание, у него самого перед глазами начинают пульсировать белые пятна. Однако ничего не происходит. Он молчит, а Ник продолжает говорить — медленно, лениво, словно между ними ничего не произошло, словно дружбе их не пришел конец.
— …эта печальная ситуация с Джун тянется и тянется… а теперь, похоже, и Одри туда же: хочет уйти из Эксетера в конце семестра и перевестись в бостонскую школу… я сказал ей, что это самоубийство… самоубийство в академическом плане… я сказал ей, чтобы она не позволяла матери отравлять ей жизнь… отравлять наши отношения… Уйти из Эксетера — надо же придумать такое!..
Мори смотрит, моргает, сидит и молчит. Грудь слегка сдавило, но терпимо — он в состоянии дышать.
И ничего не происходит.
Ник трет глаза уже менее осторожно, с нетерпеливым видом, вздыхает, бормочет что-то насчет старости — это что же, просто наступает старость?.. Нужны очки? Но зрение у него в общем-то по-прежнему хорошее, он отлично видит, никаких ухудшений он вроде бы не замечает — разве что вот эта повышенная чувствительность к свету.
— Вечно что-нибудь, — говорит Ник, бросая взгляд на Мори. — Вечно какая-нибудь проблема.
— Да, — еле слышно произносит Мори. Но его одеревеневшие губы не хотят шевелиться.
Последнее рукопожатие — рукопожатие прощания?.. Это произойдет еще через десять минут.
Джун действительно отравляет атмосферу. Ее ничуть не «утешает» звонок старого друга — она говорит быстро, с горечью, Мори просто не узнает ее голоса: Ник сделал то, и Ник сделал это, и Мори дурак, что так старался вытащить его в Вашингтон, дать Нику пост, который был бы достаточно для него хорош, а не унизителен и не уронил бы его в глазах адвокатской фирмы, и неужели Мори думает, что Ник был ему благодарен, неужели Мори думает, что вообще Ник может быть благодарен кому-то достаточно влиятельному, способному оказать существенную услугу… неужели Мори так глуп, неужели Мори можно так легко провести… и вообще, зачем он звонит, он же звонил всего два-три месяца назад, почему вдруг такой интерес к семье Ника — это потому, что Ник так заметно продвинулся вперед?
— Право же, ты можешь не беспокоиться о нас, Мори, — сказала Джун уже менее зло, но по-прежнему без всякой теплоты в голосе, — я потихоньку оправляюсь, живу вполне хорошо, мне никто из вас не нужен — даже ты, да, я знаю, ты о нас беспокоишься, и я знаю, ты человек щедрый, и я знаю, ты даже готов прилететь ко мне, но в этом нет необходимости, я знаю, ты готов сделать «все, что в твоих силах, чтобы помочь», но мне не нужна твоя помощь, я не хочу ни видеть тебя, ни говорить с тобой, ты только заставишь меня снова думать о Нике — нас же ничто не связывает, кроме Ника, так что, пожалуйста, оставь меня в покое. Мори, пожалуйста, больше меня не тревожь, мне не нужно твое сочувствие, я не хочу, чтобы ты лез мне в душу, твой образ жизни мне всегда нравился, и я пыталась жить так же, но у меня не получилось… я не такая, как ты… никто из вас никогда толком меня не знал… Ник никогда меня не знал, ему всегда было на меня наплевать… ты же знаешь, в кого он был влюблен все эти годы… ты знаешь… но я не в силах вести такую жизнь… я пыталась двенадцать лет…} — не ты… я не способна, как ты, прощать… понимаешь? Тебе все равно, что твоя жена изменяет тебе, а мне не все равно, что мой муж изменяет мне, понимаешь, так что, пожалуйста, оставь меня в покое, пожалуйста, дай мне самой оправиться!.. Никто из вас по-настоящему не знал меня…
