Ян Отченашек - Хромой Орфей
- Погаси лампу, - заныл дед за спиной. - Надо экономить.
...Оглянулся. Все правильно. Дрожащими руками заложил письмо между страницами и повалился в изнеможении на диван. Нет, нет. Бессмыслица. Безумие. Нет. Удалось вздохнуть. Зажег лампочку у себя над головой и в тусклом свете прочел надпись на первой странице: «Октябрьский разговор с Иваном Карамазовым»! Он не воспринял слов, были только расплывчатые образы и шумы, и из них послушно выплыл голубой мотив блюза. Чай... Чай...
Опять этот нафталиновый запах прихожей, пальто на вешалке напоминало повешенного, оно висело до странности одиноко, в глубине квартиры кто-то играл на рояле, сквозь стеклянные двери брезжил свет. Он был здесь две недели назад и теперь входил с тем же чувством подавленности и неуверенности, как прежде.
Девушка, которая ему открыла, рассеялась в сухом воздухе, но он успел узнать в ней сестру Душана. Дверь хлопнула.
В комнате он увидел другую девушку, вспомнил, что ее зовут Рена - в чем-то она показалась ему изменившейся, пожалуй, не такой холодной, как при первой встрече. Легкими прикосновениями пальцев она поправляла прическу перед зеркальцем, вынутым из сумочки, не смутившись его появлением, потом провела по губам помадой и застегнула мятую блузку у горла. Ему показалось, что она даже как будто дружески ему улыбнулась. Он понял все, взглянув на Душана. Оба они излучали то, что отличает двух людей после только что состоявшейся близости: взволнованная тишина и оттенок смущения при посторонних. Гонза остановился в нерешительности на пороге, и Душан провел рукой по волосам и оживленно пригласил его войти. Приветствие было более шумным, а может, и более сердечным, чем обычно, и это немного сбивало с толку.
- Бросай портфель. Рена все равно уходит.
Все произошло очень быстро: рука Душана оказалась теплей, чем последний раз, улыбка - менее непонятной. Вдруг Гонзе подумалось, что Рена вовсе не обратила на него внимания.
- Желаю вам приятно провести время, - сказала она.
- Я в самом деле не помешал? - спросил Гонза с виноватым видом, когда Душан вернулся из прихожей.
- В самом деле не помешал, - откликнулся почти весело хозяин. Потом, догадавшись, кивнул на дверь: - Ах, ты про это... - Он засмеялся, откинув голову на спинку кожаного кресла. - Ну что ж, если бы ты пришел пораньше, тогда, пожалуй...
Смех его звучал немного искусственно и слишком легкомысленно, и Гонза подумал, что ему никогда еще не приходилось слышать, чтобы Душан так беззаботно смеялся. Потом сразу и столь же непостижимо, будто в нем повернули выключатель, Душан стал серьезным, поднялся и быстро заходил по ковру.
- Наоборот, - говорил он на ходу. - Ты, может быть, помог мне.
- Не понимаю.
- Это неважно. Что сказать тебе? - опять улыбнулся он. - Это латинское post coitum ... [56]и так далее распространяется, видимо, только на нас. Хуже всего, когда потом начинаются слова. У них ненасытная потребность в нежностях.
Поймав взгляд Гонзы, он остановился.
- О чем ты думаешь?
- Думаю, она не заслуживает, чтоб ты так о ней говорил, - строптиво ответил Гонза, опускаясь в кресло.
- Если б она знала, какого имеет в твоем лице защитника! Но ты прав. Извини! Она действительно восхитительна - лучше, чем сотни других. Великолепная любовница и верный человек. Так?
- Кроме того, я думаю, что ты говоришь неправду.
Эти слова остановили Душана в светлом кругу под лампой.
- Как?
- Что-то заминаешь.
Душан помолчал, потом понимающе хлопнул себя по лбу.
- Умница! Из тебя выйдет толк. Не пишешь, случайно? Попробуй! - Он снова стал серьезным, закинул руки за голову, потянулся всем своим стройным телом. Гм... Кажется, о нас я рассказал тебе все. То есть насколько я - в себе, она во мне, я - в ней, она - в себе и мы друг в друге разбираемся! Это все в общих чертах... Теперь она в своей смешной борьбе прибегла к новой тактике.
Гонза решительно тряхнул головой.
- Не говори так о ней.
- Разве я на нее клевещу? Ни на столечко! Наоборот. Милый мой, в ней столько целеустремленной самодисциплины, и силы воли, и настойчивости - хватит на двадцать генералов. С такой силой воли, какую ты обнаружишь в этом хрупком создании с худенькими руками, можно выигрывать самые безнадежные сражения. Удивляюсь, как этого до сих пор не заметили организаторы войн! Я на нее клевещу? Нет. Когда я это обнаружил, мне захотелось отослать ее, и если что меня удержало, так только то, что я не мог удержаться от удивления. И восхищения. Если так называемая любовь способна на все - даже на чистое безумие, - шапку долой! Стихия! Но это дела не меняет. Я больше так не могу!
Волнение неожиданно овладело им, это было заметно по судорожно преувеличенным жестам.
- Я тебе все скажу! - воскликнул он, отодвинувшись в тень. - Она задумала иметь от меня ребенка! Понимаешь? Любой ценой! От меня! В это страшное время! Это... - Слова будто душили его, он потер лицо. - Где же граница между хитростью и святостью? Ты знаешь? Я разочарую ее! Старик Достоевский на пражской улице, да еще в сорок четвертом, в век промышленности и пустоты чувств. Ты, наверно, думаешь - я заурядный мерзавец, так? Говори, не стесняйся!
- Нет.
Душан остыл, погрузился в кресло, долил себе холодного чая.
- И на том спасибо... Однако... Скажи, что ты обо мне думаешь?
Гонза заколебался, но именно это колебание заставило его ответить.
- Если б я тебя не знал как следует, я бы думал - во всяком случае, иногда, - что ты позер. Только прошу: не пойми меня дурно.
Душана это вовсе не задело.
- К чему условности, скажи на милость? Может, ты отчасти и прав, поживем увидим. Позера окончательно изобличает неспособность к действию. И вообще, собственно, что такое поза? А вдруг все? В том числе и жизнь. Иллюзии, нелепая игра во что-то. Только в одном нет позы...
- Знаю, что ты хочешь сказать, - поспешно прервал его Гонза. - Но ты никогда не убедишь меня в этом. Я примитив и не могу себе этого позволить. У меня такое чувство, словно ты все разобрал на части, как будильник, и теперь не в состояний собрать. Но я...
Душан опять засмеялся с незнакомым Гонзе, поражающим легкомыслием, и вид у него был чуть ли не плутовской.
- Но ты... у тебя, правда, тоже нет твердой почвы, на которой ты мог бы стоять, ты тоже довольно шаток, только отчаянно держишься блаженной веры, что такая почва все-таки существует. Что ж, ищи - стоит закрыть, когда нужно, глаза и ухватиться за что-нибудь, неважно за что. Вот разница между нами: я-то знаю, что такой почвы не существует. Не верю, что можно что-то построить, потому что отсутствует смысл, нет ни малейших шансов... И если что-нибудь доказывает мне, что я не позер, так то, что это знание не доставляет мне никакого эстетического наслаждения и не кажется особенно эффектным. Я не литератор, и от этого знания мне худо. Не хочу разыгрывать Мефистофеля, ты сам дойдешь до этого, а остальное - уже только вопрос ощущений и свойств организма: решишь ли ты продолжать...
Он помолчал и вопреки своему обыкновению коснулся чего-то очень личного:
- Я не любопытен, но готов побиться об заклад, что ты влюблен...
Гонза поднял голову.
- И ты не проиграл бы... Ну и что?
- Ничего. Все в порядке. Теперь это твоя почва. Стой на ней, если тебе это доставляет удовольствие. Хоть на время. Замерз, так и горячей картошке обрадуешься.
- Мне вовсе не хочется припутывать ее к этому разговору, но я ее люблю, понимаешь? Больше жизни. По крайней мере мне так кажется! И плевать на то, что когда-нибудь нас не будет. Факт прискорбный, но естественный. У меня совсем не те заботы. Поговорим о другом. Я не хочу обсуждать это с тобой.
Душан ударил ладонями по подлокотникам и, словно оттолкнувшись, вскочил на ноги.
- Отлично! Впрочем, у меня нынче хорошее настроение. Предлагаю плюнуть на все.
- Видимо, с тобой произошло что-то очень приятное.
- Да нет, - засмеялся Душан. - Ничего особенного. Просто я немножко выпил... У меня замечательная идея...
Он подошел на цыпочках к дверям, прислушался к тишине в квартире, потом повернул ключ в замке. Минуту с озабоченным видом копался у массивного письменного стола и, наконец, вытащил из нижнего ящика бутылку. Посмотрел ее на свет, против лампы. Выпито совсем немного, показал бутылку недоумевающему гостю и принес хрустальные рюмки.
- Где это ты достал?
- Тише. - Он приложил палец к губам, похохатывая приглушенным, но озорным смешком. - Коньяк. Умопомрачительной марки, ты такого не пил, - объяснял он, пока драгоценная жидкость лилась в пузатые рюмочки. - Каждая капля стоит бешеных денег. Когда его закладывали, нас с тобой еще на свете не было - лет этак сорок назад. Целый клад, обнаруженный в недрах квартиры. На вид изразцовая печь, обыкновенная изразцовая печь, которую давно уж не топят, а вот пожалуйста! Я нашел тайник. Обнаруживать такие хитрые тайники - привилегия дураков. Его тайник, понимаешь? Полония. Пей!
