Виктория Платова - Мария в поисках кита
На огромной, в два человеческих роста двери висит такой же огромный замок; он кажется мне точной копией замка с «Cara al mar», того самого, что удерживал цепь с треногой для телескопа. То же можно сказать и о множестве барельефов, украшающих дверь:
они — точная копия всего сразу, что я видела хотя бы однажды. Здесь, на острове. Или раньше, продираясь сквозь бесконечные страницы вэпэзээровских описаний со сраной претензией на мистику, эзотерику и общую культурологическую осведомленность.
Все эти описания слишком неподъемны для моего несчастного IQ.
Слишком громоздки. Как громоздки барельефные впадины и возвышенности. Подобно камням, из которых сложен собор, дерево изъедено временем и иссечено ветрами. Оттого и сцены из библейской жизни выглядят неустоявшимися, и их приходится додумывать. При желании я могла бы рассмотреть Кико среди святых, и Маноло среди мучеников, и Сабаса в чреве кита с женской головой. Я могла бы подменить любой из старинных барельефов гравюрой с постиндустриальным Апокалипсисом — и никто, ровным счетом никто, не заметил бы подмены. Да и кому замечать?
Кошкам?..
Больше всего я боюсь увидеть на барельефах ВПЗР, а ведь она наверняка там имеется. Занимает полагающееся ей место где-то по правую руку от Господа Бога, и все соответствующие атрибуты при ней: ноутбук, дешевые сигареты и нимб над головой. Нет, целый десяток нимбов, без зазрения совести отнятых у тех, кто имел несчастье оказаться рядом.
Вместо ВПЗР (занятой, очевидно, хищением нимбов) я обнаруживаю наполовину сожранного древесными жучками Моисея со скрижалями в руках, — они сохранились намного лучше. Настолько хорошо, что в скрижалях я признаю ностальгический джукбокс с плейлистом наиболее часто исполняемых композиций:
Henri Salvador — «Jazz Mediterranue»
Ella Fitzgerald — «Let's Call The Whole Thing Off»
Doris Day — «Perhaps, Perhaps, Perhaps»
и, конечно же, конечно, конечно! —
Miles Davis — «L'Assassinat De Carala».
«Let's Call The Whole Thing Off», божественная Элла, не менее божественная, чем Жанна Моро в роли Флоранс Карала, давай отзовем все это, все эти вещи! Все пугающие несоответствия, которые уже обнаружились и обнаружатся еще. Давай отыграем все назад!..
Я согласна.
Но мое согласие ровным счетом ничего не значит, все чихать на него хотели — и ВПЗР, и Талего, гребаный остров.
Наконец-то я вижу исчезнувшую было кошку.
Я не совсем уверена, та ли эта кошка, благодаря которой я попала сюда, еще одно открытие: я неприхотлива. Я могу довольствоваться абстрактными понятиями, не вдаваясь в обременительные и никому не нужные подробности. Это существенно облегчает жизнь и избавляет от навязчивых идей, легко трансформирующихся в фобии и кошмары.
Кошка — просто кошка, вне зависимости от того, сфинкс она, или обычная помоечная, или марокканская, с длинными ногами.
Кико — просто Кико, идиот, пересмешник и звукоимитатор — вне зависимости от цвета ботинок.
Глаза — просто глаза, вне зависимости от того, карие они или нарисованные.
ВПЗР — просто ВПЗР, вне зависимости от того, аристократка она, непризнанный гений или паучиха.
Лодки — просто лодки, вне зависимости от того, рассыхаются ли они на берегу или гниют на мелководье.
Талего…
Ну нет, с Талего все еще проще, он был и останется гребаным — вне зависимости от того, какой стороной ко мне повернется.
Абстрактная кошка сидит метрах в десяти от меня, у остатков стены, которая когда-то защищала собор с моря. Стена сложена из тех же камней, что псевдоцейхгауз, единственное ее украшение: разросшийся куст можжевельника.
Я не могу припомнить, видела ли я можжевельник раньше, или гуглила картинку с ним, или (по просьбе ВПЗР) узнавала его латинское название. Такие вещи обычно не задерживаются у меня в голове, и латинского названия я не помню, даже если когда-то и знала, но по-испански можжевельник будет — enebro.
El enebro, мужской род.
Подойдя поближе, я замечаю: можжевельник и кошка — не единственные детали пейзажа. Сюда стоит приплюсовать еще три камня, плашмя лежащих на земле. Это не остатки стены и не блоки из реставрационной коллекции. Все три камня — не что иное, как надгробные плиты. Ну кто там утверждал, что на Талего нет кладбища и что могилы «доблестного Мартинеса, капитана» не существует?
Вот она, о чем и утверждает надпись на плите.
Две другие принадлежат «глупышу Диего», умершему в возрасте девятнадцати лет, и некоей «Беатрис, возлюбленной жене Бениньо дель Ульоа, да упокоится с миром душа ее». Судя по выбитым на плитах датам, покойники отошли в мир иной примерно в одно и то же время, с разницей в год, на рубеже семнадцатого и восемнадцатого веков. Трудно предположить, что в двадцать первом существует кто-то, кому не безразлична память о них.
И все же этот «кто-то» есть.
Ничем другим не объяснишь то, что надгробные плиты выскоблены и очищены от пыли, и на каждой из них лежит пучок зеленых можжевеловых прутьев… перевязанный разноцветными шнурками. Шнурки. Я забыла про шнурки!.. Шнурки — это просто шнурки, твержу я про себя, вне зависимости от того, какого они цвета, какой длины, для чего используются, во что вдеваются и где хранятся. Целую груду их я видела сегодня в музыкальной шкатулке, а вчера — на запястьях и лице Кико, и вот — снова встретилась с ними, теперь уже на надгробиях давно умерших людей. Мартинес, Беатрис и Диего — совсем не то, что Мария, Гизела и Пьедад, ничего общего, тогда почему я думаю о них?
Именно о них — здесь, у надгробных плит.
Из-за запаха можжевельника, он снова становится удушающим, и снова я едва не теряю сознание. И опускаюсь на корточки перед могилой «Беатрис, возлюбленной жены Бениньо дель Ульоа, да упокоится с миром душа ее», ухватившись за каменный край.
Кошка.
Все это время она отиралась у можжевелового куста, а теперь сидит в головах у Беатрис и смотрит на меня то ли нарисованными, то ли живыми глазами. У кошки хорошо знакомый мне розовый нос с темной каймой и короткие ломаные усы.
— Гимбо! — тихонько зову я ее. — Гимбо, иди сюда, девочка…
Кошка и не думает приближаться. Она скребет лапой по плите, как будто хочет зарыть то, что ей не нравится. Что ей может не нравиться, господи ты боже мой? Запах можжевельника, который в какой-то момент стал удручать и меня. Теперь мы с Гимбо обе смотрим на el enebro, и я замечаю то, чего не заметила раньше: локон.
Блондинистый локон, заткнутый за шнурок и оттеняемый теперь можжевельником; локон знаком мне, так же как Гимбо. Совсем недавно он исчез с моей ладони, чтобы объявиться здесь, на надгробии. Но, может, это и не локон Марии, — просто локон, вне зависимости от того, где можно его обнаружить: в медальоне, в поминальном букете или забранным за ухо и неотделимым от других волос. С тем же успехом он мог быть моим собственным локоном, если бы я была блондинкой. Прикрыв на секунду глаза, я пытаюсь вспомнить, блондинка ли я? Скорее всего, нет. Если у меня карие глаза — я шатенка. Или брюнетка. А если — не карие, а нарисованные?.. Проверить цвет волос не составило бы труда, достаточно поднести прядь волос к глазам. Но это не устраивает меня. Я просто хочу вспомнить — сама, без подсказок со стороны. И мысленно пытаюсь представить место в файле «Melancholisch Schund» (восстановлен), где бы об этом говорилось. На файл «Lost, Angry & Unlucky» надежды нет, он — порождение Талего, где все не так, и все поставлено с ног на голову, и самые простые вещи — совсем не то, что кажется на первый взгляд.
«Lost, Angry & Unlucky» — лживый шизофреник, такой же, как и я.
A «Melancholisch Schund» (восстановлен) можно обвинить лишь в легком лукавстве и таком же невесомом приукрашивании действительности. Существовала ли подобная тенденция раньше — я не помню, файлы с ранними дневниковыми записями безвозвратно утеряны, стерты. И… я не могу вспомнить, что происходило в той жизни из ранних дневников, где я была самым обыкновенным литературным агентом самого обыкновенного писателя, беллетриста средней руки, однажды возомнившего, что он — гений…
Я не могу вспомнить, что было до Талего.
Хорошо еще, что я помню собственное имя. Тина. Ти.
Оно не такое броское, как имена «Мария», «Пьедад» или «Гизела», внедрившись в этот триумвират, оно обязательно нарушило бы архитектонику. Его нельзя добавить в начало или приставить к концу. А если приставишь, тут же объявится кошка с лицом ВПЗР и начнет недовольно загребать лапой самозванное «Ти».
На ленточке marinerito слишком мало места, чтобы там поместилась еще и я… Хотя в файле «Lost, Angry & Unlucky» и утверждалось обратное, но верить ему нельзя.
Он — лживый шизофреник.
Легкий шорох сзади заставляет меня вздрогнуть и обернуться: это не еще одна Гимбо.
Это — Кико.
В своих обычных разноцветных шнурках, нарисованных глазах и сиреневых ботинках.
