Елена Трегубова - Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 2
Татьяна, приехавшая в Москву из Варшавы по делам всего на неделю, не успела ни с кем из них повстречаться: тем не менее, каждому позвонила — растормошить с августом, с поездкой в Польшу, про которую они все как-то уже и забыли:
— Упустите же такой шанс! Глупо ведь… Бегите скорее записывайтесь.
Батюшке Антонию дали тем временем собственный храм — запущенный донельзя, посреди пустыря — на окраине Москвы.
В первую же их встречу на новом месте, после исповеди, Антоний, пригнувшись к уху Елены, манерно и прочувствованно зашептал:
— Погибает наша Татьяна-то Евгеньевна!
— Как?! Что случилось?! — у Елены аж всё ухнуло внутри.
— Погибает: вон за поляка замуж вышла! За католика! Ах… Погибает.
«Погибает наш батюшка Антоний… — с невыразимой грустью подумала Елена, отходя от него. — Как же он может так ненавидеть своих братьев во Христе! Ведь разделение христиан — это дьявольская работа! Как же батюшка Антоний может дьяволу помогать в этом разделении, да еще и пытаться заразить вокруг всех своей ненавистью! Ведь еще апостол Павел строжайше запрещал крещеным говорить «Я — Павлов» или «Я — Кифин» — а велел говорить всем только «Я — Христов!». Так же точно ведь и «православные» и «католики» — эти ведь слова должны быть только прилагательными к главному и единственно важному определению: «христиане»! Как же он так может…?! Неужели он забыл про «В главном — единство; в спорном — свобода; во всем — любовь»?! Даже если Антоний считает, что католики в чем-то ошибаются — значит надо, ровно как заповедовал Христос, для начала самим покаяться, вытащить из собственного, православного глаза бревнище сергианства, бревнище пресмыкания перед сатанинской богоборческой советской властью, бревнище сотрудничества с КГБ и стукачества — и тогда тут же, по заповеди Христа, увидим, как выплакать, с братской любовью в сердце, песчинку и из глаза католиков. Ведь Христос вообще ни слова не говорит про необходимость традиций и обрядов — а говорит только про главное! А в главном, в исповедании Христа Господом и Мессией католики нам братья! Как же можно против братьев своих Каиновы чувства испытывать?! Как же так вышло, что антихристовы слуги — параноики-изоляционисты гэбэшники, ненавидящие весь мир, вдруг Антонию роднее оказались по духу, чем братья-христиане по всему миру?! Неужели Антоний забыл, что не в крови и не в плоти, и не в почве и не в территории, и не в обрядах и не в национальности — а только в Духе Христовом, в Христовых истинах, в имени Христовом и христианских делах — единственное подлинное, единственно благословлённое Богом для христианина, вечное родство?!»
Оглянулась вокруг вдруг в секунду повзрослевшими глазами: а паства-то, подобравшаяся вокруг него, состоит, в основном, из девиц и женщин, мармеладово приклеивающихся к нему глазами, и ходящих за его подолом, и самозабвенно играющих в какую-то камерную бальную игру: поклончики-поцелуйчики. Сводящие жизнь к этому завязыванию на голове платочков и вырабатыванию, смолоду, особенной сгорбленной сектантской походочки, как подбитые перепелки.
Да еще, вон, чей-то рыхлый хиленький муженёк («полукровка», как не преминул бы нагло ввернуть Дьюрька, если б его сейчас видел) — с бутафорской, плохо приклеенной, козловатой бородкой, смачно и звучно рассуждающий по углам о русском воинском братстве — и всё мечтающий отвоевать уходящие из-под советской пяты территории назад: словно трусливый слабак-мальчишка, боящийся драться сам, а науськивающий на драку бандитскую свору. И едва не дошедший до сестроубийства, когда Елена попыталась намекнуть ему, что эта «похоть земли» и похоть махать булавой и захватывать территории — это, все-таки, прямо противоречит всему, что говорил Христос; и что едва ли люди, призывающие к этому, могут одновременно утверждать, что они — христиане.
— Что значит «христиане»? Мы — православные! Это — главное! — не моргнув, возразил браток.
Стараясь не судить батюшку Антония по обратному принципу «Каков приход — таков и поп», все-таки, после его страшных слов о Татьяне, Елена как-то к нему ездить перестала. Недоумевая, как быстро, совсем молоденький, вроде бы, Антоний умудрился подхватить режимный вирус ксенофобии в каких-то сусально-елейных палатах.
«Как же удивительно точно все было рассчитано Господом в моей жизни! Буквально по секундам! — изумленно оглядывалась она на совсем ведь недавнее прошлое. — Ведь если бы я подошла к крещальной двери секундой раньше — или секундой позже — я бы в эту дверь уже не вошла. Даже дух захватывает! — с бесконечной благодарностью повторяла Елена. — Если бы бедный батюшка Антоний был в его теперешнем, зараженном, пораженном состоянии, когда я его впервые встретила — я бы к нему креститься не пошла».
«С другой стороны — Господь ведь нарисует и сотворит дверь ровно в ту секунду, и ровно там, где и когда Ему угодно. Даже в глухой стене. И ты успеешь войти в этот разверзшийся специально для тебя вход — за секунду до того как ворота вновь обернутся глухой стеной у тебя за спиной, — поправляла себя тут же она. — Дверь ведь ткется ровно в ту секунду и в том месте — где и когда ты смеешь ее заметить — где и когда ты смеешь возжелать войти. Придверник отворяет перед тобой дверь. Отворяет по велению Господа. Но придверник ведь — не всегда святой… Что ни в коем случае не умаляет святости самого крещения от Господа».
Все эти рассуждения, впрочем, не угашали душераздирающей боли — как будто поминок по Антонию — как будто на ее глазах что-то живое вдруг превратилось в окаменелость.
И ходила на Нежданову — в храм к тем, кто (по крайней мере, вслух и ей лично) не нес пока никакой сектантской чуши про погибельных католиков. И ловила себя на том, что как-то уже заранее старается не рассматривать священнослужителей слишком пристально в упор, не персонифицировать, с грустью думая: «Ну что можно ожидать после семидесяти лет поголовного физического уничтожения всего священства — и чудовищного, растаптывающего унижения богоборческой властью священников, выживших ценой встраивания в страшную, человеконенавистническую богоборческую государственную систему…»
Только изредка искренне удивлялась мрачности и безрадостности некоторых священников — выглядевших так, как будто у них никто не воскрес — а все только умерли — и с концами. И в такие секунды и церковь выглядела окаменелостью — и больно было видеть это — душой помня (и до сих пор так живо, живо чувствуя!), как здесь лилась жаркая лава Духа.
Как-то раз в воскресенье утром подняла глаза к куполу, и — оторопела: а стул-то, многомерный стул Неккера, заплутавший в вечности, на который сразу запала Ольга Лаугард в первый свой приход в храм — закрасили! Замалевали! И стало чуть неуютно от того, как буквально материализовались ее внутренние, никому даже и не высказанные метафоры о дверях, окаменевающих у тебя прямо за спиной, обращающихся в непроходимую стену.
— Даааа, видел бы нас сейчас наш бедный батюшка Антоний! — улыбнулась Ольга, когда они с ней входили в костел, догуляв от станции метро Кировская (только что очистившейся, только что переименованной в Чистые пруды!) — сдавать деньги на железнодорожные билеты в Варшаву и Ченстохову.
Записали свои имена в путешествие — в какую-то длиннющую буллу.
Ольга, старательно приклеивая к лицу послушническую гримасу, уселась на молельную лавку с лысоватым ксёндзом — любезно выяснять какие-то детали про предстоящее паломничество.
А молодой служка, тем временем, гостеприимно повел Елену по всему храму — показывать алтарь и статуи.
— А это что за дворник? — умиленно подстёбывала над ним Елена, указывая на большую деревянную скульптуру какого-то юного святого с высокой метлой, и со щенком и котенком, наглейше усевшимися у его ног. — Как приятно, что вы здесь ставите памятники дворникам!
И тот, смутившись, с забавным акцентом (твердо чеканя гласные, отчетливо отделяя согласные) серьезнейше объяснял про святого; а потом — размашисто и приветливо указал на цветную композицию в дальней части костела:
— А это — Божий отчим. Иосиф.
— А! Не избежал, все-таки, славы! — живо удивилась Елена. И уже собиралась было сострить, что это — зримое опровержение Бродского, — как Лаугард подлетела сзади и принялась настырно и нервно дергать ее за локоть:
— Леночка, пошли скорей отсюда… Я всё выяснила! Пошли только отсюда уже!
— Да что с тобой?
— Умоляю — пошли, выйдем скорее! — тащила ее Лаугард. И уже на крыльце, снаружи, под колоннадой, разразилась возмущением: — Ужас. Ужас. Он та-а-ак ужасно говорил со мной!
— Да объясни же толком, что случилось?
— Да он просто… Вдруг начал мне выговаривать — что я в мини-юбке в храм пришла!
— Ну, он прав, если честно — ты бы еще вообще без юбки пришла! — с хохотом взглянула Елена на Ольгину кожаную, чисто условную, набедренную повязочку, сколотую впереди с левого бока огромной золотой булавою. — На Нежданову к нам в храм тебе бы так не пришло в голову заявиться.
