Валерия Новодворская - Поэты и цари
Единственная эпоха на Руси, когда скандинавская традиция устроила набег, восторжествовала и свела счеты со всеми остальными традициями, вечно заедавшими ее век. Но не сразу, не сразу…
После Смутного времени № 1 царствовал кроткий и недалекий, но тихий Михаил. Казалось, что Русь стала прежней: несказанная, синяя, нежная, рабская, покорная… Но нет: она кое-что узнала за эпоху безначалия. Во-первых, Русь разочаровалась в абсолютной прелести своих царей. Она видала виды: и целый отряд самозванцев, и слабого, ничтожного Шуйского, и преступного Бориса. Она научилась выбирать, хотя бы формально, и вкусила прелесть Земских соборов с криками, воплями и спорами. Смутное время стало для Руси чем-то вроде ХХ съезда КПСС для СССР: концом вечности. Если царь и генсек могут ошибаться, если они не непогрешимы, значит, они люди, и их можно свергать, можно убивать, можно заменять. Наконец-то от малых сих что-то зависело. А потом Смута – это была отдушина для традиции Дикого поля. Хмельная воля, утоление жажды крови, присущей любому рабу! Смута – это были наши сатурналии. Хозяева жизни, бояре, заискивали перед чернью, убеждали ее. Царствование Михаила – это была наша релаксация. Ничего не происходило, Савраска по-прежнему увязал в половине сугроба. А дальше было любопытственнее. Наступает царствование Алексея (Тишайшего; ну разве что по сравнению с Петром и Смутой). И здесь народ начинает, во-первых, бунтовать. Причем иногда по очень интересной причине: скажем, Медный бунт 1662 года – из-за инфляции и девальвации. Медные деньги были уже совсем «деревянными». В 1662 году, когда вспыхнул мятеж. Похоже, народные массы XVII века были продвинутыми по сравнению с нашими собственными советскими массами. 1662 год, московский бунт – это единственное в европейской истории столь раннее выступление трудящихся за твердую валюту, против инфляции и девальвации. Вот только за борт покидать москвичи собирались не только «чайничков-начальничков» типа бояр и воевод, но и самому Тишайшему косточки перемыли. «Люди длинной воли», легкие люди, носители традиции Дикого поля, бежали от податей, поборов, регламента и государственных тягот. (Чиновники поборами разоряли малый и средний бизнес; на Руси говорили, что стоит вынести на базар две пары лаптей, как тут же ярыжки и подьячие обдерут тебя как липку.) Бежали они или в леса (это хотя бы была колонизация, и на том спасибо), или на Волгу и Дон, к полевым командирам, которые сепаратизмом de jure не увлекались, а de-facto как раз и были независимы от Москвы; к Европе они не обращались, переговоров не требовали, а больше промышляли насчет «зипунов» (заложников, кражи людей, разбоя и грабежа). Степан Тимофеевич Разин, например. Ведь это только наивный Шукшин мог считать, что Разин пришел «дать нам волю». Разин и его махновцы как раз были пионерами левого движения вроде «Cеndero luminoso» или «зеленых» времен Гражданской войны.
Смута наделала большую беду: она раскачала традицию Дикого поля, дремавшую в генетической глубине русского характера, и соорудила вечные качели: от мятежа до холопства мимо достойного и здравого гражданского поведения. Ну, положим, Стенька нашел свой законный конец на Лобном месте (кроме разбоя, он еще убивал и пытал бояр и воевод, даже детей, вроде братьев Прозоровских; а тут еще утопленная княжна, за которую можно было взять выкуп).
Но казаки никуда не делись, даже устроили себе целую республику «людей длинной воли», носителей традиции Дикого поля. Жаль, при них не было теоретиков, а то обязательно сформулировали бы известный нам лозунг: «Анархия – мать порядка». У этой республики, как у медали, было две стороны: свобода и разбой. Первая тенденция Запорожья досталась Украине в наследство (махновцы, ОУН, УПА, оранжевая революция). А вторая выпала на долю нам (русский бунт, «бессмысленный и беспощадный», Емелька Пугачев, комбеды, большевики, эсеры плюс мятеж 1993 года).
В украинской бесхозной душе традиция Поля была сильней, а в русской она умерялась жаждой чуда, «сильной руки» и сакральной власти. XVII век – это был век Смуты, бунтов и Раскола (продолжение Смуты под религиозными знаменами, а по сути – реакция на западные влияния, истерика антиглобализма и изоляционизма, фундаменталистский кураж).
Правда, Алексей успел сделать свод законов, Уложение 1649-го. И с этими законами Русь дожила до 1833 года, до времен Николая I. А тут еще Раскол и вырождение Церкви. Алексей-то, конечно, был Тишайший, но инквизиция вообще дело негромкое; особенно если сжигать еретиков не на площади в ходе аутодафе, а тихо, в срубе, в Пустозерске, как сожгли протопопа Аввакума, или так же тихо уморить голодом в остроге (так погибли боярыни Морозова и Урусова). Чинов и званий, как видите, не разбирали. Вообще-то предмет Раскола яйца выеденного не стоил, если бы не антагонизм российских традиций. Но Алексей не дал забыть недавний опыт с западными обычаями и западными нововведениями. Тонкой струйкой вестернизация все же текла, пока что для элиты и двора. Даже Михаил коллекционировал часы, их у него в покоях было без счета. А Алексей ходил в домашних условиях (вне больших выходов) в польском платье, завел у себя в Кремле театр, приглашал на службу немецких и датских военных специалистов (генерал Гордон, скажем), допустил Немецкую слободу – этакое немецко-скандинавское гетто в районе Лефортова (на кухне), со своими кафе (аустериями), мельницами, промыслами, купцами, лавками, бальным залом и прудом с лодками и другими забавами. Часть элиты была в восторге и жила совсем на европейскую ногу, надевая русское платье и посещая церковь лишь для «отмазки». Это реформатор Василий Голицын, царевна Софья, идейный эмигрант и историк Катощихин (кончил он, правда, на плахе; увлекшись европейскими ценностями, убил мужа своей любовницы). Князь Хворостинин предвосхитил Вольтера, ударившись в полный атеизм, и занялся антицерковной пропагандой, запрещая даже слугам посещать храм. Только по доброте Алексея он попал не на костер, а в монастырь. Другие VIP-персоны соединяли «славянские ценности» с учением и умеренным пользованием западной цивилизацией. Федор Ртищев (сановник), Ордин-Нащокин (дипломат), царедворцы Никита Романов, старший Морозов, Артамон Матвеев. Старший сын Алексея, Федор, который очень мало царствовал (был не жилец), сочинял латинские стихи и знал наизусть Овидия. Чарующий западный свет появился в нашем слепом, немытом окошке. Беда была в том, что народные массы отнюдь не разделяли просветительские устремления лидеров. В немецких купцах и ремесленниках они видели конкурентов, «латинской веры» боялись, как эпидемии СПИДа. Впрочем, половина элиты вполне их понимала и исповедовала «идеалы» рогозинской «Родины», настаивая на своем праве не мыться, не учиться и лежать на боку, почитая стяжательство (да и любую активную деятельность) грехом и бесовщиной. Собственно, с этого и начинался Раскол, ставший традиционалистской оппозицией (то есть реакцией) при Алексее, а при Петре достигший фазы прямо-таки помешательства и бунта прошлого против будущего. Началось, как водится, с пустяка. В церковных старых книгах, которые переписывали неучи, была масса ошибок. С законодательством Алексей разобрался в Уложении 1649 года. И ему захотелось немного упорядочить богословие, отделив первоисточники от ошибок и искажений. Благо нашлись специалисты-греки. Они действительно взяли первоисточники и исправили ошибки, но тут-то и нашла коса на камень. Патриарх Никон уж очень усердствовал в наглядности, вплоть до выкалывания глаз у неверно написанных икон и публичного их сожжения. Нашлись энтузиасты, которые сочли патриарха Антихристом и решили, что самое главное гражданское право человека – это двоеперстное крещение. И понеслось! Картину «Боярыня Морозова» помните? В ссылку, в острог, на смерть – но напоследок перекреститься двумя перстами. Началась настоящая кампания гражданского неповиновения, и если власть мирская (и церковная, ибо здесь они объединились) не успевала сжечь или посадить протестанта, он зачастую сам сжигался с коллегами в скиту, овине, сарае, потому что на повестке дня оказался лозунг Ануя из экзистенциальной пьесы «Антигона»: «От содеянного мною не отрекусь». При этом Антигона, ясный, здравый античный персонаж, похоронила брата вопреки воле тирана Креона и настаивала на приоритете совести и любви перед бездушными приказами государства. За это стоило умереть. Но умирать за традицию, которая была вызвана ошибкой и недоразумением, да еще за право остаться в XVII веке навечно, за эксклюзивную возможность не есть картошку, не пить кофе и не курить табак – это было настолько глупо, что не хочется именовать героизмом этот идиотизм. Надменные предки нынешних «родинцев» и элдэпээровцев решили, что в Третьем Риме ошибок не бывает и что они, даже не учась грамоте, знают больше ученых монахов и теологов, ибо Московия святее не только папы римского, но и Византии и ее книжников.
