Джоджо Мойес - Девушка, которую ты покинул

— Эдуард! — сказала я хрипло. Я не могла поверить. Не смела поверить. — Эдуард!

Он почти бежал на заплетающихся ногах, сзади его подгонял конвоир. Я окаменела от страха. А вдруг это какая-то чудовищная ловушка и я снова проснусь на полу грузовика, а рядом будет немецкий сапог? Господи, смилуйся надо мной! Ты ведь не можешь быть таким жестоким.

Потом он остановился в нескольких футах от меня. Страшно худой, лицо изможденное, все в шрамах, голова обрита. Но боже мой, это действительно был он. Мой Эдуард. У меня подкосились ноги, и, выронив сумку, я стала оседать на землю. Последнее, что я помню, — подхватившие меня руки мужа.

— Софи! Моя Софи! Что же они с тобой сделали?

Эдит Бетюн откидывается на спинку инвалидного кресла, в зале стоит мертвая тишина. Секретарь суда приносит ей воды, и она благодарит его кивком головы. Даже репортеры перестали писать, они сидят открыв рот, авторучки застыли над блокнотами.

— Мы ничего не знали о ее судьбе. Я думала, что она умерла. Сеть распространения информации была снова налажена только через несколько месяцев после того, как забрали мою мать, и нам сообщили, что Софи оказалась среди тех, кто умер в лагере. Элен после этого проплакала целую неделю. Но тут однажды утром я спустилась вниз, чтобы подготовиться к трудовому дню — я помогала Элен на кухне, — и увидела письмо, подсунутое под дверь отеля. Собралась было поднять его, но Элен меня опередила. «Ты этого не видела, — сказала она. Никогда она еще не говорила со мной таким резким тоном. Ее лицо стало белым как мел. — Ты меня слышишь? Эдит, ты этого не видела. И никому ничего не скажешь. Даже Орельену. Особенно Орельену». Я кивнула, но не сдвинулась с места. Мне хотелось знать, что там написано. Дрожащими пальцами она разорвала конверт. Она стояла у стойки бара в первых лучах утреннего солнца, и руки у нее тряслись так сильно, что мне показалось, будто она вот-вот уронит письмо. А потом Элен бессильно прислонилось к стойке, прижав руки ко рту, и тихо заплакала. «Слава богу, слава богу!» — все твердила она. Они были в Швейцарии. Их снабдили поддельными удостоверениями, выданными «за заслуги перед Германией», и отвезли в лес рядом со швейцарской границей. Софи так ослабла, что до контрольно-пропускного пункта Эдуарду пришлось тащить ее на себе. Конвоир, доставивший их к границе, предупредил, чтобы они оборвали все связи с Францией и не разглашали имен тех, кто им помог. Письмо было подписано: «Мари Левиль». — Эдит Бетюн замолкает и оглядывает зал суда. — Они остались в Швейцарии. Мы понимали, что Софи не может вернуться в Сен-Перрон, так как немецкая оккупация еще была слишком свежа в памяти. Если бы она появилась, люди непременно стали бы задавать вопросы. Ну а я, естественно, к тому времени уже поняла, кто им помог.

— И кто же, мадам?

Эдит Бетюн поджимает губы, словно даже сейчас ей трудно произнести это имя.

— Комендант Фридрих Хенкен.

— Да, история действительно невероятная, — говорит судья. — Но, прошу прощения, какое отношение все это имеет к утрате картины?

Немного успокоившись, Эдит Бетюн продолжает:

— Элен не показала мне письма, но я знала, что она не может думать ни о чем другом. Она страшно нервничала в присутствии Орельена, хотя он после того, как забрали Софи, почти не бывал в «Красном петухе». Словно ему здесь нечем было дышать. И вот два дня спустя, когда Орельена, как обычно, не было дома, а малыши уже крепко спали, Элен позвала меня к себе в спальню. Она сидела на полу, поставив перед собой портрет Софи. «Эдит, ты должна сделать для меня одну вещь», — сказала она. Потом еще раз перечитала письмо, будто хотела удостовериться, покачала головой и что-то написала мелом на обратной стороне картины. Слегка откинувшись назад, посмотрела на написанное. Аккуратно завернула картину в одеяло и вручила мне. «Господин комендант сегодня днем будет охотиться в лесу. Я хочу, чтобы ты отдала ему это». — «Никогда», — ответила я, так как ненавидела его всей душой. Ведь именно он лишил меня матери. «Делай, как тебе говорят. Я хочу, чтобы ты отнесла это господину коменданту». — «Нет». Бояться я его давно перестала — все самое плохое, что он мог совершить, он уже совершил, — но мне было противно даже близко к нему подходить. Элен посмотрела на меня и, похоже, поняла, что я настроена решительно. Тогда она притянула меня к себе и твердо сказала: «Эдит, комендант должен получить картину. Конечно, лучше б он горел в аду, но мы обязаны исполнить… — запнулась она, — просьбу Софи». — «Вот ты и отнеси». — «Не могу. Потом весь город будет судачить. Мы не можем допустить, чтобы они опорочили мое доброе имя, как опорочили имя Софи. Кроме того, Орельен непременно догадается, что мы что-то затеваем за его спиной. А он не должен знать правды. Никто не должен знать. Ради ее и нашей безопасности. Ну что, сделаешь это для меня?» Выбора не было. И я согласилась. В тот день по сигналу Элен я взяла картину и отправилась задворками на пустошь, а оттуда — в лес. Картина оказалась тяжелой, рама впивалась мне в подмышку. Комендант был в лесу вместе с каким-то офицером. В руках они держали ружья. Заметив меня, комендант поспешно отослал офицера. Я медленно шла на дрожащих ногах между деревьев по холодной лесной подстилке. Когда я приблизилась, на лице у коменданта появилась обеспокоенность, и я злорадно подумала: «Что ж, теперь я навеки лишу тебя покоя». — «Что тебе надо?» — спросил он. Мне ужасно не хотелось отдавать ему картину. Вообще ничего не хотелось ему отдавать. Ведь он уже забрал у меня тех, кого я любила больше всего на свете. Я ненавидела этого человека всеми фибрами души. И, думаю, именно тогда мне в голову пришла блестящая идея. «Тетя Элен просила меня вам это отдать». Он принял из моих рук картину и развернул ее. Посмотрел на портрет, будто не веря своим глазам, потом перевернул. И когда увидел, что написано на обратной стороне, его лицо сразу изменилось. Оно на секунду смягчилось, а его бледно-голубые глаза увлажнились, будто он так растрогался, что даже прослезился. «Danke, — тихо сказал он. — Danke schön». Комендант перевернул портрет, чтобы посмотреть на лицо Софи, затем перечитал то, что было написано на обратной стороне. «Danke», — повторил он, то ли ей, то ли мне. Не знаю. Мне было больно видеть его счастливым. Ведь именно этот человек лишил меня всякой надежды на счастье. И я до смерти ненавидела его. Он сломал мне жизнь. Внезапно я услышала свой голос — звонкий, как колокольчик, в неподвижном воздухе. «Софи умерла, — сказала я. — Умерла уже после того, как мы получили ее указание отдать вам портрет. От испанки в лагере». Он явно не ожидал услышать такое. «Что?» Сама не знаю, откуда что взялось, но я говорила гладко и складно, абсолютно не опасаясь последствий. «Она умерла. Потому что ее забрали. Вскоре после того, как отправила нам весточку, где просила отдать вам это». — «Ты уверена? — спросил он дрогнувшим голосом. — Ведь в рапортах иногда…» — «Абсолютно уверена. Иначе не стала бы вам ничего говорить. Это секрет». Я стояла и смотрела, как он глядит на картину. На лице его было написано такое страдание, что невозможно передать словами. Но ничто не шевельнулось в моей душе. Сердце мое превратилось в камень. «Надеюсь, вам понравится картина», — бросила я на прощание и побрела через лес обратно в отель. И с тех пор, как мне кажется, я забыла, что такое страх. Господин комендант провел в нашем городе еще девять месяцев. Но ни разу не зашел в «Красный петух». А я считала это своей маленькой победой.

Зал судебных заседаний притих. Репортеры смотрят на Эдит Бетюн так, будто благодаря ей на их глазах ожили страницы истории. Голос судьи звучит неожиданно мягко:

— Мадам, вы можете нам сказать, что было написано на обратной стороне картины? Это, по всей вероятности, ключевой вопрос данного судебного разбирательства. Постарайтесь вспомнить дословно.

Эдит Бетюн снова оглядывает публику в зале:

— О да. Я прекрасно все помню. А запомнила потому, что никак не могла понять, что бы это могло значить. Там было написано мелом: «Herr Kommandant, qui comprendra: pas pris, mai donne». — Она делает паузу и переводит: — «Господину коменданту, который поймет: не взято, а отдано».

36

Лив слышит, как шум все нарастает. Ей кажется, будто у нее над головой кружится стая птиц. Она видит, как журналисты, с авторучками наготове, окружают старую женщину в инвалидном кресле, а судья, призывая к тишине, безуспешно стучит своим молотком. Она смотрит на галерею для публики, и до нее внезапно доносится звук аплодисментов. И ей непонятно, кому аплодируют все эти люди: то ли старой женщине, то ли торжеству справедливости.

Пол с трудом пробивается к Лив. Оказавшись наконец рядом, он притягивает ее к себе и с явным облегчением в голосе шепчет ей на ухо:

— Лив, она твоя. Она твоя.

— Она выжила! — то ли смеется, то ли плачет Лив. — Они нашли друг друга.