Млечный путь - Меретуков Вионор

С большими предосторожностями мы с отцом Леонидом спустились на бренную землю.

Уже стоя внизу, он все время приговаривал:

— В поте лица своего установите крест, дети мои, будьте внимательны и хорошенько установите крест, не то не заплачу, — он жестикулировал початой бутылкой водки и, не прячась, поминутно прикладывался к ней. Плотник и его помощник, почти неслышно матерясь, не обращали на священника никакого внимания. Посмеиваясь и качая головами, они, потратив четверть часа, сняли зеркальный крест.

— Куда его теперь девать… Он ведь освященный… — задумчиво произнес отец Леонид. Он велел служке принести еще бутылку. — Черт, — сказал он в сердцах, — я же забыл освятить новый! Ну, и идиот же я! Уже поздно, — он посмотрел на небо, — скоро совсем стемнеет. Лезь тут на эту проклятую верхотуру… еще сверзишься. Черт с ним, завтра освящу… Или пошлю дьякона…

Зеваки, которых набралось с полсотни, смотрели на священника чуть ли не с молитвенным обожанием. Народ в Мушероновке пьющий, понимающий.

Мужики работали не покладая рук четыре часа.

Когда все закончилось, я подошел к плотнику.

— Ну как, крест не подкачает?

— А что ему сделается? Сносу нет, тыщу лет простоит.

— Можешь приколотить меня к нему?

Он не удивился, только пробурчал:

— Ты не Христос.

Потом подумал и добавил:

— Попробовать можно. Приколотить, говорю, можно, чего ж не приколотить, если у тебя такая охота и дурь в башке. Только деньги вперед.

— Деньги?..

— А кто ж тебе задаром-то работать будет. Да под статью, как два пальца… Опять же гвозди денег стоят.

— Сколько?

— Четыре гвоздя стоят недорого. А вот ты… — он посмотрел на меня, — кусков на сто потянешь.

В светелке мы с отцом Леонидом и брандмейстером распили еще бутылочку. Потом пожарные подбросили меня и сына до станции.

— Так в чем же все-таки смысл жизни, отец Леонид? — спросил я священника перед тем, как сесть в машину.

— А черт его знает! — ответил он.

Уже поздней ночью ночи мы с Илюшей приехали в Москву. Он сразу завалился спать. Я же до утра перечитывал свой роман, изданный Издательским домом «Олимпиек». Несколько лет назад я слепил его из всех своих написанных «в стол» романов.

По мере приближения повествования к концу, — а уже начало светать, и заворковали голуби, — роман мне нравился все меньше и меньше. Особенно разочаровали меня последние страницы, в которых говорилось о том, как главный герой расстается с жизнью. При большом стечении скорбящего народа он умирал со следующими словами: «Все остается людям». Конец меня просто убил. Глупее не придумаешь. Но роман имел оглушительный успех. Он выдержал несколько переизданий, сумев собрать миллионную читательскую аудитория.

По мотивам романа был снят многосерийный телефильм.

Критики, с моей легкой руки перешедшие на ресторанное питание, на все лады славили меня. Они писали, что автор «изящно и проникновенно пишет о любви, страданиях и душевной боли». На короткое время я приобрел репутацию искуснейшего психолога, прекрасно разбирающегося в хитросплетениях сердечных переживаний и движениях человеческих душ.

«Этот роман, роман о странствиях души в поисках правды, покоя и спасения, был мучительной попыткой автора утвердиться, вернее, раствориться в мире хаоса, абсурда, в котором он никак не мог найти себе достойного и внятного места». Автора ждет прекрасное будущее, писали критики. Они и не догадывались, что никакого будущего у меня нет.

Спустя три года роман преспокойно увял. Он оказался никому не нужен. Сотни страниц можно было пустить на растопку. Вместе с книгой умерла часть меня, часть моей души. Таким образом, все потеряло смысл. Теперь оставалось одно: забыть о терзаниях души и полностью сосредоточиться на потребностях тела. А их, как мы знаем, немало. Женщины? Разумеется, женщины, без них никуда. Но есть и другое. Например, почему бы мне не увлечься кулинарией, кухней, гастрономией? Каждое утро уминать полкило черной икры. Поварская теория гласит, ложкой икру не едят. Надо проверить на практике, так ли это. А заодно перепробовать, пока не прохудится желудок, все экзотические кухни мира, всякие там индийские, таиландские, вьетнамские, от которых горят внутренности и пробуждается похоть. Говорят, среди деликатесов вьетнамской кухни можно встретить блюда из удавов, крокодилов, крыс, кошек, собак и ядовитых змей. Открыть обед заливным из крокодила и закончить десертом из засахаренных крысиных хвостов.

* * *

На кого был похож годовалый Илюша? Ну, в этом возрасте, уверен, все дети одинаковы, одного от другого не отличишь: нос кнопкой, глаза-бусинки и слюнявый рот, распяленный в идиотском смехе. Когда Илюше стукнуло полтора и в глазах его изредка стало появляться нечто осмысленное, особенно тогда, когда он обделывался, он стал походить на кого угодно, только не на меня. К двум годам нос у него посинел и вытянулся, подбородок хищно заострился, а серенькие глазки глубоко запали в череп: ни дать ни взять карикатурная копия Фокина. Только усов не хватало, но это дело наживное. Он мне тогда очень не понравился, я даже подумывал подбросить его в приют. Годам к трем подбородок его подобрался, разгладился, нос оформился в крепкую картофелину, глаза округлились и слегка выкатились. Он стал походить на венского композитора, который, по словам Ритки, пукая, пованивал жженой пробкой. Я обнюхивал малыша по нескольку раз на дню, пукать он пукал, а вот пах он чем угодно, только не жженой пробкой. Я уже было махнул рукой на все эти загадочные трансформации, но, как-то исподтишка разглядывая сына, вдруг с удивлением обнаружил, что он стал таким, каким я был сорок лет назад, тому свидетельством мои черно-белые детские фотографии. В то же время метаморфозы, почти с калейдоскопической скоростью изменявшие внешность моего сына, не могли не настораживать. Что будет происходить с ним дальше? А что, если он не остановится на этом варианте преображений? И продолжит невольные эволюции с внешностью? Впрочем, все говорили, что мальчик всегда был похож на меня. Означало ли это, что мои недоумения лишь плод моей нездоровой подозрительности и что мне пора озаботиться своим психическим состоянием?

Илюша рос тихим, послушным мальчиком. Он разговаривал на трех языках. Правда, словарный состав его был невелик. Но разговаривал же! Няньки, бонны, воспитательницы и гувернантки не могли на него нарадоваться. «О таком сыне можно только мечтать», — говорили они. Я же вел свободный, по большей части гулевой образ жизни и видел своего сына не так уж и часто.

Только в последнее время я стал уделять ему больше внимания.

Глава 55

Приснился сон. Аня, Илюша и я. Пляж. Океан.

Илюша бредет по берегу и смотрит вниз, выискивая что-то. Наклоняется, поднимает некий плоский предмет. Это камешек удивительной формы, идеальный треугольник, разноцветный, весь в красочных извивах и изломах. Камень очень красив, он светится, как если бы был сделан из прозрачного золота; если присмотреться, в середине можно обнаружить глаз. Глаз безлик: ни интонации, ни прищура, ни мысли.

— Когда я вырасту, я буду делать тебе дорогие подарки, возьми, это тебе, — он протягивает мне камешек.

— Я ждала, когда ты будешь счастлив, — говорит Аня. — Сейчас самое время. Я знаю, это ты повинен в смерти Брагина. Я мечтала отомстить тебе, как только обо всем узнала, вернее, догадалась… Я жила этим многие годы. Чувство мести поддерживало меня. Я умела ждать. Смешно и нелепо было убивать тебя, когда ты сам этого хотел. Но вот теперь, когда ты счастлив, самое время…

— Да, — согласился я, — я нередко думал о смерти, да и странно не думать об этом, если вокруг тебя люди мрут как мухи. Иной раз и я прикладывал у этому руку.

— Сейчас тебе не хочется умирать. Смерти, в которых повинен ты, в далеком прошлом. Они уже не тревожат тебя, как, возможно, тревожили прежде, сон твой крепок и спокоен. Да, тебе не хочется умирать. У тебя есть сын, которого ты любишь. Ты не нуждаешься в деньгах, ты свободен, ты любишь пофилософствовать на досуге. Жизни и смерти проносятся мимо тебя, особенно тебя не задевая. Самое время тебя прикончить. Ты балласт. Ты никому не нужен, ты сор, ты… ты не заслужил ни счастья, ни покоя.