Джойс Оутс - Сад радостей земных
Из всей этой оравы ему нравилась только одна двоюродная сестра. Другие девочки были такие же шумные и озорные, как мальчишки. Вся школа знала, что ревировские девчонки могут за себя постоять. А эта не гоняла со всеми, потому что, по словам Клары, она была «дохлая». Ее звали Дебора, она была дочь Джуда, много моложе Кречета. Она тоже всегда сидела со взрослыми женщинами, но у нее это получалось естественней. У Деборы были длинные, густые каштановые волосы и очень бледное кукольное личико; она любила читать, и они с Кречетом менялись книгами. Ее мать хвастала, что дочка уже в пять лет свободно читала. Кречет терпеть не мог эту женщину и потому ей не верил. Но, застав Дебору одну, подходил и спрашивал:
– Ты что читаешь?
– Бабушкину старую хрестоматию, – отвечала она.
Она была совсем еще маленькая, а вела себя как большая. Кречету казалось – она куда умней, чем обе их матери; и какие-то необыкновенные у нее глаза: глубокие, тихие, заглянешь в них – и уже не оторваться… Женщины уселись в кружок, трещат как сороки, а она пристроится с книжкой где-нибудь сбоку или у окна, и, видно, ей ни до чего больше нет дела. И всегда у нее выбиваются прядки длинных каштановых волос и падают на узенькие плечи. За окном носятся, орут остальные ребята. Кречет иной раз говорит Деборе:
– А ты почему не хочешь с ними играть?
А она глянет на него, как на пустое место, и ответит:
– Потому что не хочу.
И если он от нее не отходит, Дебора все равно не очень-то с ним разговаривает; ей интереснее читать книжку. Кречет и сам не понимает – то ли она ему нравится, то ли от нее воротит. А она его, наверно, терпеть не может, так же как и все двоюродные, только почему-то кажется: это совсем не из-за Роберта.
Однажды Кларк повез Клару в город (ей надо было что-то купить) и заговорил с нею, как никогда не говорил прежде.
– Джонатан совсем свихнулся, – сказал Кларк. Он был большой, неуклюжий и сам это понимал. С высоты своего роста он неловко заглядывал Кларе в лицо и старался говорить потише, чтоб не оглушить ее своим громыхающим басом. – Папе говорить неохота, он разозлится, я уж и не знаю, что тогда будет. А только Джон свихнулся, невесть что делает. Не знаю, что только с ним будет.
– А что он такого делает?
– Завел дружбу с двумя парнями… один – Джимми Лор, знаете такого? Он служил на флоте и вернулся, никто не знает почему. Джон все время околачивается с ним и еще с одним малым. Я про них слыхал всякое.
– А что?
– Да всякое, – уклончиво, печально сказал Кларк. И глянул на Клару. – Я думаю, может, это из-за Кречета.
– Из-за Кристофера, – поправила Клара.
Имя «Кречет» ее теперь смущало – неподходящее имя. Да и не имя это вовсе.
– Ага, из-за Кристофера, – повторил Кларк. Лицо его медленно наливалось краской. – Кре… Кристоферу ученье легче дается, он в школе лучше всех соображает. Пожалуй, дело в этом. Когда-то Джон был в школе самый толковый, и с ним все носились.
– Ну а кто ж виноват? – сказала Клара и умолкла, будто сама поняла, как грубо это прозвучало. Потом продолжала: – Очень жалко. А вот со мной он неплохо ладит.
– Может быть.
– И с отцом неплохо ладит.
– Н-ну-у…
– Что такое?
– Он мне иногда говорит, что ненавидит папу. Так и говорит.
Клара впилась в него острым взглядом, будто он, сам того не понимая, доверил ей бесценную тайну.
– Несколько лет назад он тоже такой был, когда мама умирала. Я хочу сказать, совсем от рук отбился. С утра до ночи все только читал, растянется на полу, на животе, с книжкой… а папа хотел, чтоб он бывал на воздухе, помогал по хозяйству, – задумчиво говорил Кларк. Он рассеянно оттирал залепленную грязью баранку своей великолепной машины. И он и Клара смотрели, как хлопьями осыпается грязь. – Это было еще до того, как вы сюда переехали… Мы ведь про вас сразу узнали. Я хочу сказать, это все знали. А мы с Джоном узнали от ребят в школе. Роберт тогда еще в школу не ходил. Мальчишки нам говорили про папу всякое, просто житья не давали, и мне пришлось кой-кого излупить, а потом дядя Джуд с нами поговорил и объяснил, что лучше нам не ершиться. – Кларк сам себе удивлялся: почему он об этом заговорил? – В ту пору Джон совсем было от рук отбился. Один раз ночевал у кого-то в сарае, домой заявился утром. Папа его тогда высек. Он тогда в последний раз Джона высек: Джон после этого заболел. Он не такой крепкий, как я. Видали, как у него ребра торчат? – спросил Кларк, поглядел на Клару и так поморщился, что Клара невольно кивнула: их роднила спокойная, почти животная уверенность в своей силе и здоровье, свойственная лишь тем, у кого красивое тело. – Ну вот, теперь он опять становится такой, только еще меньше бывает дома. Все время где-то гоняет. Клара сказала негромко:
– Очень жалко, огорчил ты меня. Я Джонатана люблю.
– Ага, он парень хороший. Он хороший.
– По-моему, и он меня любит.
Кларк промолчал.
– Меня все любят, – сказала Клара. – Если я захочу, меня всякий полюбит… почему бы и нет? С чего меня не любить?
– Не знаю, – Кларк посмотрел на нее и улыбнулся. Слушайте, если кто-нибудь вас не любит, так, наверно, просто потому, что завидует.
– Нет, правда, почему? С чего бы Джонатану меня не любить? – повторила Клара.
Она говорила очень серьезно. Кларк привык к ее насмешкам – она незло поддразнивала его из-за его подружек, – но сейчас она не смеялась. А в серьезные минуты она становилась какая-то основательная, несгибаемая, даже мрачная.
На рождественские каникулы Клара повезла Кречета на неделю погостить в Гамильтон. Два дня она поглощена была сборами, с озабоченным, застывшим взглядом расхаживала по спальне, не снимая с плечиков, прикидывала к себе то одно, то другое платье. Кречет лежал на кровати. Ему не так уж хотелось ехать в Гамильтон, он там был только один раз, и город ему не понравился, да еще тогда шел дождь. Но дома в каникулы тоска зеленая, Джонатан теперь, когда видит его, молча отворачивается, а Клара вечно шьет новые занавески или измеряет полы и заказывает по почте новые ковры. И тут же Ревир… о Ревире Кречет думал неотступно, словно чувствовал в нем что-то такое, в чем необходимо разобраться и решить для себя раз и навсегда; он любил отца, но в то же время боялся, ежился, когда отцовская рука ложилась на его плечо со сдержанной, рассеянной нежностью, которая, быть может, когда-то обращалась совсем не на Кречета. Ему до боли хотелось, чтобы Ревир его любил, а когда эта любовь вдруг оказалась тут, рядом, хотелось очутиться за тридевять земель.
Так что в конце концов он рад был уехать и, так же как Клара, когда все прощались, только притворялся, будто ему жалко уезжать. Клара не захотела вести машину, и вот они едут поездом, словно путешественники, которые разъезжают по стране просто так – ничего особенного у них не остается позади и не ждет впереди. Кларе не сидится спокойно, она то и дело закидывает ногу на ногу – они у нее длинные, стройные – или косится на свое смутное отражение в окне. Кречет пробовал было читать, он захватил с собой несколько книг из отцовской библиотеки (из той, что на чердаке, там в ящиках и сундуках свалено вперемешку много старого книжного хлама), но качка и мерный рокот колес его отвлекают. Внутри закипает радостное волнение, а отчего – не понятно. В книгах говорится об исследованиях Индии, Азии, но эта поездка с Кларой волнует куда сильнее. Порой Клара перехватывает его взгляд и усмехается, точно они сообщники.
– А приятно удрать! – говорит она и кивает ему.
Она грызет шоколад, хрустит сухими лепестками жареного картофеля, жует взятые из дому размякшие сандвичи, пикули, набитые в маленькой баночке вместе с оливками. Ревир предупредил ее, что в поезде еда и очень дорогая, и невкусная. Кречету есть не хочется. Клара съедает и его сандвичи тоже.
– Смотри не говори, что мы ели прямо из бумажного пакета, – остерегает она и облизывает пальцы. – Тетке не говори и никому там, где мы будем гостить.
Ни она, ни Ревир не скупые, просто они не любят тратить деньги зря. Только в этом они думают по-настоящему одинаково, Кречет это хорошо видит, хоть ему только десять лет. Ему иной раз деньги перепадают от родных Ревира, иной раз от самого Ревира, потому что с пяти лет Кречет кое в чем помогает по хозяйству, но Клара ни разу не дала ему ни гроша. Он старательно бережет все эти монетки по пять, по десять центов, достает из ящика, оглядывает, складывает в столбики. И старается прятать их получше, словно боится: мало ли что, вдруг Клара отнимет? Это она вполне может: скажет – да на кой черт они тебе? – и заберет…
Вот наконец и Гамильтон, мрачный, тесный и людный вокзал, их уже здесь ждут: пожилая женщина в меховом пальто и мужчина помоложе, с толстым бледным лицом. Кречет их никогда не видал, а они заговорили с ним как со знакомым – может, видели его тогда на похоронах. Всю дорогу в машине до того дома, где Кречет с матерью остановятся, Клара и эта женщина болтают без умолку, будто подделываются друг под друга. Только непонятно, кто кому подражает. Обе говорят беспечно, весело, немножко наклоняются друг к другу. Клара устроилась на заднем сиденье, та женщина – впереди. Кречету видно – у нее на веках проведены полукругом тонкие синеватые черточки. Говорят про его отца (здешние называют его «Керт»), про братьев, про него самого, про ферму и Кларин новый ковер, но говорят такое, чего он вовсе не знал, даже удивительно. Оказывается, отец несколько недель был простужен, насилу поправился, а Джонатан очень вырос. О нем, Кречете, рассуждают подробно и с нежностью, точно он любимая собачка или новая мебель. Да, он уже большой, немножко худенький, но высокий для своих лет. Пять футов с дюймом. Кречет и сам знает, что это немало, другие ребята его лет ниже ростом. Он сумел все это выслушать спокойно, не выдал досаду. Просто он смотрит в окно, а за окном скользкие, холодные зимние улицы, и люди спешат, спешат, как никогда никто не спешит за городом.
