Ирэн Роздобудько - Лицей послушных жен (сборник)
Алекс протягивает Тамиле коробку, перевязанную алой ленточкой. Женщина достает оттуда что-то похожее на пеньюар.
Тамила:
– Спасибо. Очень красиво.
Алекс:
– Не нравится?
– Очень нравится.
– Я же вижу: не нравится.
– Ну что вы – нравится…
– Я же вижу – нет.
– Нравится…
– Я все вижу!
– Очень…
Алекс забирает у нее из рук вещь, рвет на куски…
И – вот здесь (я отставил стакан с пивом!) – со всего размаха бьет ее ногой в бедро.
Тамила летит в другой угол спальни. Тяжело поднимается. На ее лице – улыбка Джоконды…
Начинает расстилать постель…
Система вырубается…
Я роюсь в дисках, забыв, какой из них был последним. Вставляю любой. Щелкаю пультом. Беру Кошку на руки – она сейчас нужна мне как никогда. Мы вместе смотрим на экран.
Опять темнота коридора.
Я шарахаюсь: прямо на меня выплывает бледное лицо Тамилы, она смотрит точно в камеру, на меня. Вернее, прямо внутрь меня – такие у нее глаза!
Тамила шепчет в глазок камеры: «Забери меня отсюда… Забери меня…»
Словно обращается ко мне. Я опрокидываю пиво на Кошку.
Зал. Тот самый, где мне предлагали манную кашку. За столом – Алекс. Напротив – она, Тамила. Вспоминаю слова Пат: «Она была лучшей из нас…» Она действительно невероятно красива, но ужасно худая, ресницы затеняют чуть ли не полщеки.
– Восемь черных карточек, – говорит Алекс.
– Вчера вы говорили – шесть… – шепчет Тамила.
– Разве? – улыбается Алекс. – А могу ли я ошибаться?
– Не можете…
– Вот именно.
Он набирает кашу в ложку и, словно школьник на уроке, оттянув ее, как из рогатки, попадает кашей в лоб девушке.
Она вытирает кашу с лица и волос.
И… улыбается.
Улыбка раздражает его, он – через стол – бьет ее в лицо…
Я роюсь, роюсь в дисках, разбрасываю их, отыскиваю последний…
Я уже догадываюсь, что, перед тем как посмотреть его, выгоню Кошку в ванную – зрелище будет не для котят…
* * *…«Боссу» я звоню поздно вечером, когда мы с Кошкой уже изрядно накачались пивом.
– Что у тебя с голосом? – сразу спрашивает он. – Мороженым объелся?
– Да, – говорю я. – Сильно объелся. По самые уши…
– Что случилось? – тревожно спрашивает он.
– Хочешь скинуть Струтовских?
– Факты?
О, как я люблю людей дела – «босс» все чувствует с полуинтонации.
– Факты у меня на диске.
– Ты гений. Что там?
– Убийство… – устало говорю я.
– Шутишь?
Я молчу.
– Это действительно подарок… – говорит он.
– Черт побери! – кричу я в трубку. – Если убийство может быть подарком, тогда я валю отсюда! Вы что, все там сдурели?!
Трубка молчит. Кашляет.
– Извини… – говорит он. – Извини, мы действительно все сдурели. Кто кого убил?
– Алекс Струтовский убил свою жену.
Я знаю, что он опять хочет порадоваться такому «прекрасному известию» накануне выборов, но он сдерживается, только просит о встрече. Но я не хочу его видеть. Говорю, что завтра утром оставлю «доказательства» в его офисе на проходной.
Я знаю, что дальше дело продвинется быстро и без моего вмешательства.
Мавр сделал свое дело. С мавра хватит.
Хватит.
Хватит…
Глава девятая
Полина. Не-дневник
…Эта маленькая и приятная на ощупь машинка лежит у меня под щекой.
Нас обещали научить пользоваться мобильными телефонами перед первым балом. Но я уже научилась!
Я знаю, что, когда мне будет плохо, я наберу четырнадцать букв алфавита, которые складываются в предложение: «Как-там-мо-я-Кош-ка?»
Таким образом я научусь заботиться о ком-то другом. О ком-то, кроме себя.
Уже совсем скоро наступит утро, и мне нужно поспать. Машинка теплая от моего тепла. Или просто – теплая.
Я думаю и смотрю, как сходят с неба звезды за окном.
Никто никогда не разговаривал со мной…
Никто никогда не касался меня…
Никто никогда не спрашивал меня ни о чем…
Никто никогда не рассказывал мне сказки,
не держал на коленях,
не вытирал с лица слезы,
не кормил с ложечки…
ПОЧЕМУ?
Какой же грех в том, что Форнарина так нежно держит на руках своего младенца?
А Рафаэль так нежно рисует их – на веки вечные?
Какой грех в том, что я приютила Кошку?
Разве кому-то от этого стало хуже?
Я так хочу поделиться с кем-нибудь своими новыми чувствами. Чтобы их могли познать другие – Рив, Озу, Лил, Ита, Мия. Госпожа Директриса. Госпожи учительницы.
Сказать, что любить – не так страшно и не так… грешно. А почему бы и нет?
Ведь в любой науке существуют свои ошибки, свои неточности. Наверное, госпоже Директрисе это тоже было бы интересно послушать!
О дочери пекаря Форнарине, с которой писал Матерь Божию Рафаэль. О Венере – богине любви, которая – о, это такая новость для меня! – обнажена перед всем тысячелетним миром и не стыдится этого! А у нас в коридоре она стоит точно такая же, как в том альбоме с репродукциями, только в платье.
Я бы сказала всем (как говорил ОН), что в красоте нет стыда. Я бы перерыла все книги в нашей библиотеке и вклеила бы туда все вырванные страницы, чтобы точно знать, что случилось с Анной Карениной или мадам Бовари.
Я бы сказала на «литсуде», что в книгах мсье Флобера и мистера Голсуорси не по двадцать, а по сто двадцать, а может, и намного больше страниц.
Разве это так плохо – знать больше?
Понимать, что мир большой и по нему можно ехать дольше чем полчаса?!
Но о чем я хочу сказать больше всего, так это о музыке. Хорошо, что нам не запрещают слушать ее, ведь в ней нет волнующих слов. А я бы сказала, что они там – есть!
Более того, в ней есть все: слова, картины, запахи. В ней есть целый путь.
В ней есть история того, кто играет…
Ох, если бы я могла рассказать сейчас о себе – без слов, одним только дыханием!
Странно только то, что она, эта музыка, скрывается внутри металла или дерева и требует столько души и усилий, чтобы вынуть ее оттуда!
Если ОН думает, что ничего не рассказал мне о себе, – ОН ошибается, так как это сделал его саксофон.
Я почти уверена, что слышала его рассказ и могу повторить слово в слово!
«Отныне и навсегда ты никогда не будешь чувствовать холода, голода, разочарования и насмешек.
Ты найдешь свою амфору, свой серебряный щит и их место в изгибах пространства. Корона найдет свою голову, посох – свою руку, глаза – свою цель, ягненок – свои ясли, краски – свое полотно, ступни – свою дорогу, раны – свой бинт… В небесном челне по лунному озеру во вспышках зарева поплывешь вечной осенью… В южном городке среди раскаленной черепицы будет ждать тебя ослик, нагруженный пряностями, и ты найдешь свой приют среди разноцветных полотенец, глиняных свистков, на страницах книг, в миске с розовой водой, под полотняным навесом прибрежных кафе, на дне фарфоровой чашки… В небе, в море и на суше… В камне, где в отпечаток археоптерикса можно залить воск, а можно – свинец… В животе золотой рыбы засветишься тысячной икринкой… Тонким смычком переплывешь круги одиночества на воде…»
Вот как бы я перевела эту мелодию!
Вот каким бы я увидела тот путь, по которому хотела пойти дальше…
Возможно, после моего первого бала он и будет именно таким. Но теперь меня грызли сомнения: сможет ли тот, кто выберет меня, пойти со мной? Или ОН действительно прав, и я не должна идти с первым встречным?
А как же наши правила?
Наш Устав?
Я не заметила, как палату лазарета залил острый свет и врезался в мои распухшие от недосыпания глаза.
Скоро сюда кто-нибудь придет. Кто-нибудь из посетителей, чтобы проявить милосердие. Господи, пускай это будет Лил!
Пускай это будет Лил!
Теперь, после своего второго ночного визита в запрещенную зону, я не боялась проявления эмоций. Я всегда любила молчунью Лил за ее особенность, и почему должна скрывать это?
Неожиданно я подумала, что любила и других. Только не знала об этом до сегодняшнего дня.
Огненную зеленоглазую Рив, Иту и Мию – зернышки, трогательные в своем желании скрыть дружбу, болезненный цветочек Озу. На протяжении этих лет, когда мы росли и взрослели, они, именно они были моей единственной семьей. Неужели скоро мы расстанемся и никогда, никогда не спросим друг у друга: «Ну как ты? Что болит? О чем ты думаешь и… чем я могу тебе помочь?»
Нас никогда не учили произносить такие слова. И все мы думали, что это – бесспорно. Но вовсе нет. И скоро я докажу это всем. Первой – Лил!
Когда дверь палаты приоткрылась, я всей кожей ощутила: да, это она! Как будто она, Лил, тоже почувствовала мои призывы.
