Юрий Азаров - Групповые люди
Слева от знамени — стенд работы общественных комиссий. У знамени всегда стоят с самодельными винтовками (макеты) двое осужденных. Они гордо отдают честь, когда к ним подходит руководство колонии или члены актива. Рядом со стендом выстроена небольшая виселица, на которой болтаются, как правило, пять-шесть осужденных. Это нарушители дисциплины, а также бросившие в неположенное место окурок или бумажку — это наиболее часто встречающееся нарушение. На груди у повешенных висят таблички, на которых указано, за что осужденный наказан. Человечки, разумеется, сделаны из папье-маше, но на лица наклеены настоящие фотографии. Эта виселичка имеет огромное воспитательное значение. Вокруг нее всегда толпы осужденных. Члены актива, однако, считают, что эту игрушечную виселицу надо заменить настоящей, тогда воспитательный эффект значительно повысится. Можно для эксперимента, скажем, подвешивать не за голову, а за руки: важен сам факт подвешивания и параллельное, по Макаренко, воздействие на других осужденных. Но руководство колонии на эту меру не идет. Члены актива обращались в Министерство внутренних дел с просьбой ввести экспериментальные виселицы, но оттуда ответили, что этот вопрос будет тщательно изучен, в частности, в милицейской академии, а затем сообщат о решении. Колонисты по этому поводу выражаются так: "Там, в министерстве, любое ценное начинание загубят, уж чего проще простого: два столба, перекладина, кусок веревки — никаких затрат, а воспитательный эффект будет потрясающим — в этом убеждены колонисты. А потом можно будет эту меру распространить и на всю страну. И это недорого, тем более можно дело так поставить, что сами осужденные будут рубить и пилить лес, закапывать столбы и даже можно будет впоследствии практиковать самоповешение".
— И вот что меня больше всего поразило, — рассказывал Никулин, — так это ориентация всей воспитательной системы на самоактуализацию личности, на самообеспечение и самореализацию, на самовоспитание и самонаказание. Это великое "само!" на каждом шагу, на каждом метре благородной колонийской земли. Дело ведь дошло до такого уровня сознательности, что отдельные осужденные сами добиваются посадить себя в шизо, сами лишают себя еды, тепла, пайков, посылок, дополнительных свиданий, выходных дней. И здесь я не мог не вспомнить высказывания замечательного русского писателя, к сожалению покинувшего нашу страну, который, нет, не в "Архипелаге ГУЛАГ", а в одной из своих статей говорил, что Россию может спасти только самоограничение, то есть добровольный отказ от различных форм привилегий, типа спецпайков, спецобслуживания и так далее. Опыт этой колонии — настоящий зародыш, да уже не зародыш, а древо новой жизни. Повсеместное внедрение этого опыта поможет ускоренно перестроить нашу жизнь, экономику, общественные отношения. Я должен сказать и еще об одном чрезвычайно важном обстоятельстве. Я в колонии поинтересовался составом заключенных, так сказать, по социальным и национальным признакам. Что я вам должен сказать. Восемьдесят шесть процентов осужденных — это рабочие. Таким образом, в строительстве новой жизни лидирует рабочий класс, гегемон и авангард. Примечательно и то, что свыше девяноста пяти процентов по национальному составу — русские. Да, товарищи, мы с гордостью можем ответить, что именно великий русский рабочий класс лидирует в обновлении общества, дает образец высоконравственных методов перестройки нашей жизни. Руководство сейчас правильно ставит проблему укрепления колонии интеллектуальными и высконрав-ственными кадрами из числа осужденных. Неправильной является практика разделения колоний по социальному составу. Прошло то время, когда создавались колонии отдельно для работников милиции, органов госбезопасности, партийных работников. Сейчас нужно бросить наши лучшие оступившиеся кадры в самое пекло, то есть в горнило нашего воспитания.
Не могло нас не поразить и такое обстоятельство, дорогие товарищи, что колония уже сегодня имеет огромное влияние на общество, на развитие идей гармонических отношений в нашей стране. В наш адрес поступило уже сейчас восемь тысяч шестьсот девяносто девять заявок с просьбой принять на духовное и физическое оздоровление граждан разного возраста, пола и социальной принадлежности. Приведу несколько выдержек из этих писем наших трудящихся, а также живущих на нетрудовые доходы. Вот что пишет секретарь Рубского райкома Ковенской области: наворовался до такой степени, что уже это наворованное начинает обратно лезть, тем самым подводить мою репутацию и наносить ущерб моей честной партийной жизни. Так, восемь лет назад я отвел под землей трубы со слитками золота и кое-какими украшениями на участок моего соседа и слегка забыл про сам факт отвода. А сосед, разумеется, не согласовав ни с кем, стал рыть котлован под строительство домика для своего зятя. И, конечно же, обнаружил трубопровод, который я считал непоколебимым и надежным, как все наше марксистско-ленинское учение. Приехала, комиссия, составила акт. Хорошо, что в этом доме до революции жил священник, и я сразу сориентировался, повалил все на него, вот, мол, опиум до чего доводит, из пролетариата родного, можно сказать, из горла вырвал, попище проклятый. Пришлось сдать золотишко в казну. Знали бы вы, дорогие колонисты, какое сердечное расстройство со мной произошло, когда мои кровные сбережения в казну государственную уходили! Шесть недель я провалялся в военном госпитале, подлечили меня, но чувствую все равно постоянную тревогу. К этим волнениям прибавляется еще и то, что во время моей болезни сгорел мой флигель, где хранилась ученическая тетрадь в клеточку с планами других тайников. Вернулся я из госпиталя, стал рыть огород, срывать доски, трубы, печки перекладывать, обогревательные батареи пилить, никому не могу сказать, зачем я это делаю, а они, даже мои домочадцы, решили, что я сошел с ума. Забрали меня как-то утречком, свезли, но, слава богу, не в психушку, а снова в госпиталь, в отделение, где наркоманов и дезертиров вылечивают, стали там меня промывать да колоть, спасу нет, как я натерпелся, и терпел бы еще, если бы не сунул начальнику отделения две сотенных, отпустил меня на волю, а на воле никак не могу жить, так как сколько ни мучаюсь, а не могу вспомнить, где зарыл большое ожерелье, которое мне досталось при конфискации имущества крупного вора и расхитителя нашего добра, начальника ОБХСС Толдухина Федора Дементьевича. Он все просил меня припрятать до его прихода кое-что, в том числе и ожерелье, я и припрятал, а сам намекнул в следственном изоляторе, чтобы как следует, каждое утро эти, как у вас говорят, бишкауты пересчитывали ему резиновой дубинкой, чтобы почки с печенью оторвались от своей основной части. Они, конечно, так и сделали, и Толдухин на тот свет отправился, так и не повидавшись больше с ожерельем. Это ожерелье такое красивое, что я всякий раз перед поездкой в обком глядел на него, радости из него набирался, оно мне вдвойне дорого: во-первых, как память моего друга Толдухина, а во-вторых, как надежный талисман, который меня спасал от бед всяких. А сейчас жизнь моя на воле совсем осложнилась, хоть в петлю лезь. Вернулся из флота сын Толдухина — списали его за пьянку на берег — и стал права качать: "Давай, мол, ожерелье, а то замочу, как ты моего батю замочил". Я ему признался как на духу: "Закопал и не знаю где, а тетрадь в клеточку сгорела вместе с флигелем". Он как схватит меня за рубаху, громила здоровый, орет: "Душу вытрясу и за отца, и за ожерелье". А я трясусь, как во время цековской проверки. А он видит, что взять нечего, говорит "Завтра рыть будем весь огород, скажешь всем, что собираешься теннисный корт строить". — "Я же в теннис не играю, куда мне с таким брюхом в теннис?" А он говорит: "Скажешь: ради внуков, пусть хоть они поживут…" И вот на той неделе придут рыть огород на метр в глубину, а я знаю, как начнут рыть, так меня опять в госпиталь, а может быть, и ОБХСС догадается, так лучше я к вам сбегу, где заодно и пользу принесу всему нашему партийному делу. Видите, я как на духу во всем чистосердечно признался, а потому прошу ускорить высылку мне путевки в ваше воспитательное учреждение. С глубоким уважением Петр Пантелеевич Кропоткин".
А вот что пишет писатель из Мордоворотской области: "Я в своей трилогии "Рабочая смена" показал перековку сталеваров посредством бесплатного труда в выходные и праздничные дни, раскрыл способы формовки нового человека, создал, можно сказать, учебник жизни, бери его в руки и шуруй, а что мне за это? Повсеместные насмешки, критика, надругательства такие, что жизни не стало. Вот до чего довела честного писателя так называемая демократизация и гласность. Всякому волю дали болтать. Раньше меня в президиум сажали, а сейчас как появлюсь в присутственном месте, так сразу кричат: "Графоман идет!" Когда вытаскивать страну, можно сказать, из беды, тогда Достоевченко (это мой псевдоним) был писателем, а теперь, когда общий бардак пошел, так уже графоман. Мне-то еще ничего, а вот мой друг, он, конечно, никогда ничего не писал, но писательский билет имеет, чего греха таить, я, когда был секретарем вместе с Закопайлом, устроил ему прохождение в Союз, взносы он платит аккуратно, в стенную печать статьи пишет, — так вот, за него взялись, выкинуть хотят из Союза, а основная причина состоит в том, что он, будучи сотрудником органов, справедливо подверг критике и дальнейшей изоляции в колонии строгого режима писателей Бимкина и, Шувахера, которые теперь после отсидки и после пребывания в капстранах вернулись в наш Союз, печатаются у своих евреев и травят почем зря таких честных граждан, каким является мой друг Заебнев (это его настоящая фамилия). Так вот, мы и решили с другом, чем прозябать в столице, лучше строить новую жизнь на широких просторах нашей необъятной Родины. С уважением и надеждой на скорую встречу Достоевченко".
