Дер Нистер - Семья Машбер
Затем показался ее муж, переплетчик Мойше, которого никогда на свадьбы не приглашают, а если и пригласят, он отказывается приходить, так как уверен, что никто в нем не нуждается и его присутствие не послужит украшением торжества. Но на этот раз он явился, потому что почувствовал себя близким человеком, потому что здесь он мог меньше стесняться и отсиживаться в углу со своим невысоким ростом, скромной улыбкой и перепачканными переплетным клейстером руками, которые он никак не мог отмыть.
Он танцевал с Мешулемом. Сват был в ермолке, без шапки, которую он снял, чтобы чувствовать себя свободнее и показать свою радость; к тому же он выпил больше, чем следовало. Переплетчик Мойше носил шапку, подходившую лишь для будней, а он надевал ее и в субботу, и в праздник, и в день свадьбы, на которую его никогда не приглашали.
Мешулем танцевал глуповато и по-пьяному вразвалку, а переплетчик Мойше — спокойно, скромно и так неуверенно, словно боялся топтать пол своими бедняцкими ногами.
Потом Лузи как старший танцевал «польского» с невестой. Гнеся держала красный платок за один конец, а он за другой. Лузи водил ее, а все присутствующие окружили их, присматривались и чувствовали, что в иной обстановке Лузи мог бы блеснуть мастерством, но сейчас, видимо, по знаку, поданному братом Мойше, он решил сократить танец.
Сократили также и другие обряды, обычно принятые на свадьбах, а иные и вовсе обошли.
Например, не объявляли имен гостей и родичей, принесших свадебные подарки молодым, так как присутствовали только родственники жениха, а со стороны невесты не было никого, кроме старшей прислуги; не играли приветственных тушей и танцев в честь сватьев… Здесь это было бы неуместно, и, чтобы не обидеть невесту, никого не чествовали. Расплатиться с музыкантами, с кантором, служкой и прочими представителями общины постарались как можно незаметнее, без лишнего шума и громогласных слов благодарности.
Свадьба была окончена. Гости тихо попрощались и рано разошлись. Остались только родные, но и их торопили, намекая, что пора возвращаться по домам.
Тем временем Эстер-Рохл и старшая прислуга готовили молодым постель, шептали что-то над подушками и произносили заклинания, которые полагалось говорить при подготовке ложа для новобрачных.
В доме наступила тишина, все уснули… Здесь следовало бы, наверное, опустить занавес и расстаться на время с семейством Мойше Машбера, однако мы имеем дело с исключительным случаем и, поскольку речь идет об Алтере, вынуждены намекнуть на некое обстоятельство, которое обычно замалчивают… Судя по всему, между молодыми супругами в ту ночь произошло нечто необычайное… Заметим лишь одно: что касается Алтера, то предположить можно все, что угодно…
И добавим: утром, когда все в доме еще спали, а на дворе едва начинало светать, Гнеся поднялась с постели, оделась, потопталась в комнате, собрала свои вещи и связала их в узелок. И если бы старшая прислуга, дремавшая на кухне, не была так утомлена после дня свадьбы, она бы, вероятно, услыхала, что из покоев кто-то прошел в кухню, побыл там немного, а потом осторожно отворил дверь и вышел на улицу.
Куда направилась Гнеся из дома Мойше Машбера, мы сказать не можем: то ли к знакомым, то ли к маклерше прислуг, то ли просто бродить без цели. Но о том, какое впечатление произвел ее уход из дома после первой брачной ночи, мы знаем и добавим лишь несколько слов.
Наутро все домочадцы ждали появления молодоженов, но дверь их комнаты все не отворялась. Тогда на помощь позвали Эстер-Рохл, которая оставалась ночевать у Мойше Машбера, попросили ее постучаться к молодым и сказать им, что пора вставать… Эстер-Рохл постучалась, но не получила ответа. Тогда она толкнула дверь и, убедившись, что комната не заперта, вошла внутрь и застала Алтера уже одетым: одного взгляда на него было достаточно, чтобы понять, что случилось нечто неслыханное.
Спал ли Алтер и не видел, что Гнеся собирается уходить, или видел, но притворился спящим, — так или иначе, но он уже давно, видимо, стоял посреди комнаты и был так бледен и расстроен, как если бы с ним случился или вот-вот случится болезненный припадок…
Эстер-Рохл спросила у него о Гнесе, но опытным женским глазом увидела, что не о ком спрашивать, так как не только след ее уже простыл, но и память о ней, кажется, испарилась…
Алтер почти не слыхал вопроса… Тогда Эстер-Рохл вышла и что-то шепнула Мойше Машберу на ухо. И тут же на лицах у всех домашних отразилось беспокойство и удивление: «Что это значит? Как это могло случиться, куда она подевалась?» Пошли к старшей прислуге — спросить и в страхе ждать ее ответа: вдруг ей что-нибудь известно о Гнесе. Но и старшая прислуга ничего сказать не могла.
«Пропала!» — можно было прочесть на испуганных лицах, и никто даже не подумал приняться за поиски; все чувствовали: уж если такое произошло, то искать не следует, потому что беготня и расспросы только усугубят стыд и позор.
Впрочем, нельзя сказать, чтобы от поисков отказались совсем. В город отправили старшую прислугу и Эстер-Рохл — вдруг удастся найти беглянку, встретить где-нибудь и вернуть.
Обратились даже к ворожеям и «ясновидящим», которые помогают найти украденные или потерянные вещи. Но никто из них ничего сказать о Гнесе не смог. Они только обещали узнать что-нибудь, а пока требовали плату за предстоящий труд.
Поиски оказались напрасными. Следы Гнеси исчезли навсегда. Оставила она по себе лишь подвенечное платье («Еще порядочно с ее стороны!» — говорили в доме) и забрала только свое собственное, заработанное на службе, да и то не все… Оставила она и Алтера — мужа без жены, но зато в талесе, который он отныне должен был надевать во время молитвы… Оставила она также свежую рану в душе Мойше Машбера, новое свидетельство его краха: ему не удалось совершить богоугодное дело — женить больного брата.
Если бы кто-нибудь увидел в те дни Мойше Машбера и внимательно к нему присмотрелся, то наверняка заметил бы, что русые волосы на голове у него сильно поседели, побелела и борода, а плечи старчески ссутулились, и от этого Мойше стал заметно ниже ростом — так случается, когда дом, ветшая, начинает оседать и уходить в землю…
III
Банкрот
Собственно говоря, жизненное древо Мойше Машбера было уже окончательно подрублено — малейшего толчка оказалось бы достаточно, чтобы оно завалилось. Но его щадили.
Кто?
Даже такие, как Цаля Милосердый и Шолом Шмарион, которые могли бы выстроить свое благополучие на крушении Машбера и извлечь из его банкротства, как и из всякого другого, немалую пользу. Хотя их призвание состояло в том, чтобы по-собачьи следовать за сильным, когда тот силен и из его добычи можно урвать кусок для себя, и, наоборот, когда тот ослаб, став жертвой более сильного, — напасть на него и безжалостно вцепиться в него зубами, — хотя в этом состоит призвание Цалей и Шмарионов, теперь они все же воздерживались от нападения. Почему?
Потому что, во-первых, они сами завязли в делах Машбера, вложив в них крупные суммы, и, зная, с каким риском связан крах торгового предприятия, имели основания сомневаться, останутся ли при своих деньгах; во-вторых, их обуял страх при виде несчастий, которые небо обрушило на Мойше Машбера, — смерть дочери, нелепая женитьба брата на собственной прислуге, которая, как стало известно всем, наутро после свадьбы покинула супруга, что, конечно, особенной радости Мойше Машберу не принесло и заставило его еще сильнее понурить голову… И наконец, дела, приведшие его на край пропасти, — все это не могло не вызвать сочувствия даже у таких, как Цаля и Шолом Шмарион.
Вполне вероятно, что Цаля, который проводил дочь Мойше Машбера на кладбище и, когда могила была засыпана и все, как водится, начали подходить к Мойше со словами утешения, тоже подошел к нему и пожелал ему в дальнейшем «быть огражденным от горя», — вполне вероятно, что и Цаля был тронут, увидев, что Мойше Машбер оставил большую часть жизни под свежим глинистым холмиком…
Если можно допустить такое в отношении Цали, то тем паче мы вправе допустить это в отношении людей гораздо более человечных, потому что в те времена даже в делах торговли придерживались старинных обычаев и только потом стали говорить, что «братство — дело святое, а торговля — дело иное» и что жалость в делах коммерческих неприемлема… Нет, в те годы чуткость и жалость иной раз еще могли иметь место.
Итак, все решили выждать — как состоятельные люди, у которых времени было вдоволь, так и те, кому ожидание было не по карману и кто, как мы уже говорили, нес к Мойше Машберу — как к человеку, заслуживающему большого доверия, — все, что удавалось сберечь или сэкономить и в чем они сейчас, в трудное время, очень нуждались.
Да, времена настали трудные. Год выдался неурожайный, покупательная способность крестьян стала ничтожна, да и продавать им было нечего; купцы, даже крупные, ходили, понурив голову, а уж о мелких и говорить нечего: у них последние гроши были на исходе.
