Игорь Шенфельд - Исход
В какой-то мере эти трудности роста предопределили и личную судьбу Аугуста Бауэра летом 1950 года. Знал бы он наперед, чем закончится для него приезд на село Силос Гаврилыча, вез бы его из города под красным флагом при горящих фарах!
Ввиду тотального аврала на кормовом фронте, не было у Аугуста больше ни дня, ни ночи для себя: все для техники. Днем он ездил, ночью ремонтировался. И вот однажды в дневную смену занесло его на дальние, южные границы колхоза, где отчаянный десант из женщин, стариков и школьников валил ковыли и прочую зелень для Силос Гаврилыча. У Аугуста задача была простая — вывезти весь этот витамин до последней былинки. В пестроте народной мелькала и Ульяна Ивановна со своими школьниками; Пятнадцатимесячный Спартачок тоже был при ней: сидел под телегой, в тени, шуршал травой и время от времени голосил, чтобы убедиться, что он не один на свете; потом снова неуклюже ловил жуков, муравьев и комаров и пробовал все эти запасы природы на зубок. Ульяна металась между школьниками и телегой, вынимала жуков изо рта Спартака, давала ему молока из бутылки и снова убегала на трудовые подвиги. В какой-то момент Ульяна обнаружила, что Спартак очень горячий и квелый. Видно переел жуков, или продуло ветром под телегой. Ульяна испугалась: нужно ехать в поселок, к фельдшеру. И тут как раз появился Аугуст на грузовичке. Машину загрузили травой, школьников переподчинили Кусачке, Ульяна забралась со Спартачком в кабину, и они покатили к «Степному». Ребенок был красный и спал на руках Ульяны, тяжело дыша. Ехали молча. До поселка оставалось еще километров пять, когда в моторе глухо стукнуло, и он заглох. Аугуст остановился, поднял капот, попытался провернуть коленвал заводной ручкой, все понял, захлопнул крышку и объявил:
— Все, «братская рука».
— Это что такое?
— Поршень оторвался и заклинил. Дальше — пешком.
Ульяна взяла ребенка на руки и пошла вперед. Ей было тяжело: распластанный сном и болезнью Спартак все время соскальзывал. Аугуст догнал Ульяну и молча взял мальчика к себе на руки. Ульяна уступила не возражая. Пошагали по пустой летней дороге, над которой висели жаворонки под солнцем, высматривая стрекочущую живность в степи. Говорить не хотелось, но и молчать было странно.
— Перегрелся, наверное? — предположил Аугуст.
— Да нет, в тени сидел все время, — ответила Ульяна.
— Может, земляная оса ужалила?
— Осмотрела всего: нет укусов.
— Ничего, пройдет. Надо водкой натереть от жара. Или крепкой самогонкой…
— Вы говорите, как опытная нянька, Аугуст. Уже доводилось детей лечить?
— Нет, не доводилось. От матери слышал.
— Вы с мамой так и живете вдвоем?
— Ну да, конечно. Где же мне еще жить? Дом-то один.
Прошагали еще с километр молча. Аугуст переложил ребенка, сменил руку.
— Устали?
— Нет, просто руку поменял: замлела немного.
— Аугуст, а ведь мы с Вами уже пять лет знакомы. Вы уже пять лет в «Степном» живете. И что же Вы за это время не женились? В Семипалатинске вон полно невест. Вы же бываете там часто…
Над дорогой дрожал воздух, создавая иллюзию моря за степью, и у Аугуста занемело сердце.
— Потому что тебя ждал все эти годы! — подумал он криком души, но оказалось вдруг, как уже бывало с ним не раз, что сказал он это вслух, да еще и с надрывом, как волк лесной. О, Йезуз-Христи, Господи-Иисусе! Сообразив, что он кричал вслух, Аугуста охватил такой жар, что больной ребенок, которого он нес, показался ему прохладным. Аугуст припустил вперед, чтобы убежать от Ульяны, но она, легконогая, догнала его, и забежала вперед, и встала перед ним, и заглянула ему в лицо. Что она там прочла в его глазах, наполненных ужасом — неизвестно, но только она отступила в сторону, уступила ему дорогу, и снова пошла рядом, молча, повесив голову. Так они и дошли до поселка — молча, и Аугуст сразу направился к клубу, где комнатку с торца занимала фельдшерица. Аугуст отдал ей ребенка и ушел не прощаясь.
Неделя пролетела в очередном беличьем колесе, перемешавшем в памяти сон и явь, ремонт мотора, запах сочной травы, сумасшедший рупор небритой пасти Силос Гаврилыча, безостановочно кричащего «Мало! Мало!» и испытующие глаза Ульяны Ивановны Рукавишниковой, приходящей к Аугусту в каждом сне, чтобы всмотреться в него.
Может быть, пять дней прошло с того дня на степной дороге с Ульяной, когда из Аугуста так позорно выскочила его боль, испугав Ульяну, а может быть и десять: кто же их считает страдным летом, эти сумасшедшие дни? — разве что агроном Гаврилов, или председатель Рукавишников. Сколько-то дней прошло, в общем, и вот привезли однажды, наконец, ближе к вечеру новый блок мотора и комплект поршней, и Аугуст до утра ремонтировал свой грузовик: все прошедшие дни он кое-как култыхал на трех цилиндрах, выбив заклинивший поршень из четвертого, но он готов был и на двух ездить, лишь бы не слышать возле себя заполошного кудахтанья агронома, стонущего: «Травы, травы, травы, еще травы, еще, возить, возить…!». И он возил. Глох, дергался, чихал и стрелял мотором, но возил. И вот сегодня к утру починил машину, наконец, и сразу из гаража рванул в степь, выручать Айдара, который уже только глазами хлопал и говорил, что делает сто пятидесятый рейс за сутки. Ноль в конце он присочинил. Но и пятнадцать рейсов было много: умноженные на два часа, они давали тридцать часов: столько часов имеют сутки, оказывается, а вовсе не двадцать четыре. Вся эта арифметика окончательно перепуталась в голове Айдара, и поэтому он просто хлопал глазами и говорил «сто пятьдесят». А может, и водки хотел: черт его знает. Только водка в те дни была равносильна расстрелу из личной двустволки Рукавишникова: бабку Янычариху специально из-за этого отправили вон из села — в город, торговать на базаре колхозными помидорами под руководством абрамовой красавицы Аюны, причем Аюна была специально предупреждена: под страхом божьей кары не пускать Янычариху назад в «Степное»! Аюна божьей кары боялась, так что у Янычарихи шансов спаивать трудовой народ «Степного» не было никаких. Зато за весь народ отдувался теперь от щедрот Янычарихи бедный Абрам: он допился до того, что однажды, проснувшись ночью, разбудил Аюну и по большому секрету сообщил ей, что его настоящее имя — Давид Бен-Гурион, и что он — законный премьер-министр государства Израиль. «Мы победим!», — заявил ей возбужденный Абрам.
«Спи, воробышек мой, спи: я тебе верю: ты обязательно всех победишь», — успокаивала его Аюна, гладя по голове и прижимая к себе, мечтая о том времени, когда кончатся эти проклятые помидоры. А их все подвозили и подвозили из «Степного»: то было шикарное лето, и так его все и запомнили — в том числе и Абрам, который помнил меньше всех других, и лишь постоянно спрашивал скоро ли начнутся волки. «Ох, не скоро еще», — в тоске вздыхала Аюна.
Полдня Аугуст возил траву на отремонтированном грузовике своем, а к трем часам с юга начала подниматься черная как уголь туча, и не туча даже, а весь горизонт полез в небо, насыщенный золотыми молниями. Чернота эта рокотала сплошным рокотом, и озоновый запах молний мчался над степью с первыми порывами ветра. Было ясно, что надвигается великий потоп, и что надо спасаться. Поэтому Аугуст вместе с травой забрал испуганных колхозников, и помчался в «Степное» — прятаться. Он успел спасти и траву, и людей, и посуху еще добраться до дома, и упасть, и заснуть, не раздеваясь. Но он уже не слышал водопада, обрушившегося на его домик из черного неба — водопада, замыслившего либо вдавить домик в землю, либо смыть его и унести в океан; он не слышал грома, падающего на крышу, чтобы проломить ее, он не видел молний, вспарывающих небо и землю и его огородик за окном; и если бы грозе все удалось, и домик понесло бы в океан, то Аугуст и этого не заметил бы, и очень удивился бы, наверное, проснувшись среди айсбергов. Он спал сном солдата, честно отдавшего все свои силы без остатка делу мира. Он спал с чистой совестью, а потому очень крепко, и не знал поэтому, что гроза, пошатав, но так и не осилив его домика, унеслась прочь; что под занавес дня из-под черного полога уползающей тучи еще успело засиять золотое солнце и подивиться густо-зеленому свечению отмытого мира; не слышал Аугуст и прихода с работы матери, которая проверила, жив ли он еще, положив ему руку на лоб, и убедившись, что сын мирно спит, ушла на кухню, тихо напевая.
А потом Аугусту стал сниться сон. Ему снилось, что к их домику подходит Ульяна, и что она стучится в дверь и спрашивает у матери, дома ли Аугуст; и мать ответила, что да, Аугуст дома, но крепко спит, потому что последнюю ночь совсем не спал, и еще много ночей до этого тоже не спал почти. А Ульяна спрашивала, нельзя ли его разбудить, и мать объясняла ей, что конечно же нельзя, потому что он страшно устал и ему нужно обязательно отдохнуть. И тогда Ульяна сказала: «Что ж, тогда я пойду», и Аугуст закричал ей: «Не уходи!». И обе женщины обернулись к нему от порога, и мать удивленно сказала: «Ты только что крепко спал!». — «Я и сейчас сплю, — сказал ей Аугуст, — пусть она заходит, пусть сядет рядом со мной: она пришла что-то сказать мне — я ждал ее». — «Откуда Вы знали, что я приду? — спросила его Ульяна, — почему Вы решили, что я хочу Вам что-то сказать?». — «Но ведь ты действительно пришла!», — сказал ей Аугуст и радостно засмеялся своему собственному остроумию. Не-ет, теперь он этого сна не упустит из-под контроля, как все предыдущие, на этот раз Ульяна не ускользнет от него, он растянет этот сон до бесконечности, до конца жизни…
