Чарльз Мартин - Когда поют сверчки
Уткнувшись лбом в прохладное стекло, я закрыл глаза и стал думать об Эмме. Я вспоминал, как в тот последний день она уговаривала меня прилечь, вспоминал ее усталый взгляд и ободряющую улыбку, которой она наградила меня, когда я перенес ее в постель и лег сам. И еще я вспоминал свой сон, от которого мне никак не удавалось избавиться.
Я открыл глаза и посмотрел на свои покрытые шрамами руки – истончившиеся и поблекшие, эти следы неизменно напоминали мне о страхе, отчаянии и боли, которые испытывала Эмма на протяжение последних тридцати минут своей жизни, когда она тщетно пыталась меня разбудить.
Всю жизнь – с самого раннего детства – я отличался так называемой эйдетической или фотографической памятью. Но сейчас, когда я снова смотрел на сгрудившихся на лугу коров, а думал о подключенной к аппарату искусственного кровообращения Энни, о Синди, которая не находила себе места от беспокойства, о Ройере, который несся к нам со скоростью нескольких сот миль в час, я – хоть убей! – не мог припомнить ни одной строчки ни из Шекспира, ни откуда-то еще. Ни из Теннисона, ни из Мильтона, ни из Кольриджа… Мои друзья, мои мудрые советчики и утешители оставили меня, забрав с собой все, на что я опирался все эти годы.
Я машинально коснулся золотого сандалика на своей шее. Рядом с ним висел под рубашкой медальон Эммы. Только это, да еще воспоминания – вот все, что у меня осталось. Мой разум был сейчас как школьная доска, с которой кто-то стер все написанное.
Чувствуя, как к горлу подкатывает отчаяние, я осторожно потер сандалик, нащупывая выгравированные на нем буквы, закрыл глаза и изо всех сил попытался вспомнить хоть строку, хоть слово, в которых я когда-то черпал утешение, но перед моим мысленным взором стояло только лицо Эммы, каким оно было за секунду до того, как санитар «Скорой» в последний раз закрыл ей глаза.
Неожиданно над самой моей головой ожил интерком внутрибольничной связи.
– Доктора Джонатона Митчелла просят пройти к телефону. Линия один. Повторяю, доктора Джонатона Митчелла просят срочно пройти к телефону…
Ройер!
Повернувшись, я нашел глазами аппарат и потянулся к нему – в последний раз, потому что я уже слышал далекий рокот вертолетных двигателей.
– Джонни? Буду на месте через двенадцать минут.
– Жду с нетерпением. – Я положил трубку на рычаг. Пора было начинать подготовку к пересадке сердца, но на меня напало какое-то странное оцепенение. Всю жизнь я готовил себя к этой минуте, и вот она наступила, а я не мог сдвинуться с места.
Я взял себя в руки и заторопился в операционную. Предупредив старшего резидента, что Ройер будет в больнице через двенадцать минут, я отправился в комнату ожидания.
Увидев мое припухшее, усталое, измученное лицо, Синди напряженно выпрямилась и заглянула мне в глаза – просительно и вместе с тем требовательно. Чарли поднялся с дивана и тоже повернулся в мою сторону.
– Осталось недолго, – сказал я негромко. – Постараюсь держать вас в курсе – насколько смогу.
Синди попыталась что-то сказать, но я покачал головой и тронул за плечо Чарли.
– Побудь с ней, ладно?..
Чарли взял Синди под локоть и кивнул, а я вернулся в отделение. Сразу за двойными дверями я остановился у раковины и нажал кнопку таймера. Через девять минут, держа перед собой руки с растопыренными пальцами, я вошел в операционную. Медсестра подала мне стерильные резиновые перчатки и помогла надеть стерильный операционный халат, подтянула на затылке маску и включила наголовный фонарь. Когда все было готово, я шагнул к операционному столу и слегка приподнял простыню, чтобы еще раз убедиться – Энни спит, и глаза ее закрыты. Заметив мои манипуляции, анестезиолог, который сидел на своем посту, наблюдая за работой приборов и занося в блокнот текущие данные, чуть заметно кивнул – мол, все в порядке.
О том, что вертолет приземлился, нас оповестил тревожный звонок и вспышки красных ламп в коридоре. Через минуту в операционную вошел Ройер с красно-белым термосом-охладителем в руке. Спокойный, собранный, он держался так, словно занимался каким-то привычным и совершенно заурядным делом вроде доставки пиццы.
– Прошу прощения, что заставил ждать, – сказал Ройер. – Движение на кольцевой совершенно кошмарное, к тому же мы чуть не заблудились, пока добирались от аэропорта.
Бережно опустив контейнер на пол, он шагнул к раковине. Через восемь минут прозвучал сигнал, и Ройер, стряхнув с пальцев последние капли воды, просунул руки в резиновые перчатки (он носил едва ли не самый большой размер – семь с четвертью дюймов). Медсестра надела на него стерильный халат бледно-зеленого цвета, подтянула на нем маску, поправила угол наклона наголовного фонаря. И вот Ройер повернулся ко мне.
– Я готов. Начинайте, доктор.
Вокруг уже собрались члены операционной бригады. Старший резидент встал слева от меня, перфузионист занял позицию за спиной Ройера, старшая операционная сестра – за своим столом. Анестезиолог придвинулся ближе к изголовью Энни, а двое ассистентов замерли у нее в ногах. Все эти люди ждали моей команды, и их взгляды были устремлены на меня.
В отличие от многих и многих моих коллег-трансплантологов, я никогда не стремился быть в центре внимания и не упивался властью, какой пользуется ведущий хирург. Свою профессию я выбрал вовсе не ради этого. Но тут, наверное, происходит так же, как с разыгрывающим в американском футболе: хочешь ты этого или не хочешь, но в ответственные моменты игры к тебе и только к тебе прикованы взгляды игроков, тренеров, зрителей. Если ты заработаешь для команды балл, все это сразу увидят. И если облажаешься, тоже увидят.
Я протянул руку и прошептал:
– Скальпель… пожалуйста.
Впрочем, если я и испытывал какую-то робость или смущение, этот момент быстро прошел. Через несколько мгновений я просунул руку в перчатке под неподвижное сердце Энни и сделал шесть коротких, аккуратных разрезов, стараясь не задеть вшитые в ее сосуды трубки. Еще одно точное, почти автоматическое движение – и вот сердце неподвижно лежит у меня на ладони.
Ройер протянул мне стальной лоток, посмотрел на меня поверх маски и прошептал:
– В этом сердце много любви…
Прежде чем я успел опустить сердце в лоток, он заметил кисетный шов, который я сделал на берегу, среди груд мусора и обломков, усыпавших пол моей погибшей мастерской. Коснувшись кончиком перчатки одного из стежков, Ройер покачал головой.
– Так вот как тебе удалось доставить ее сюда!
Я кивнул.
– И ее сердце еще работало, когда она попала на стол?
Я подтвердил это еще одним кивком.
Ройер повернулся к сестре.
– Это сердце непременно нужно сохранить, позаботьтесь об этом, – распорядился он и снова посмотрел на меня. – Многие наши коллеги сомневались, что подобное можно осуществить на практике, но теперь, когда у нас есть… наглядное доказательство, им придется как минимум задуматься. В ближайшие годы кардиопатологи будут изучать этот шов и… Кто знает, быть может, он спасет еще не одну жизнь.
И после смерти сердце Энни не прекращало творить добро и действительно могло открыть путь к надежде для многих других.
Я бережно опустил сердце в лоток, а Ройер уже погрузил обе руки в контейнер-охладитель, заполненный подтаявшим льдом. Достав оттуда сизовато-розовое донорское сердце, он протянул его мне. Прежде чем продолжить пересадку, я тщательно осмотрел новое сердце в поисках патологии, провел кончиками пальцев по обмякшим артериям, ощупал мышечные ткани, проверил клапаны. Оно показалось мне несколько увеличенным по сравнению с нормой, но, если судить по цвету тканей, это было результатом регулярных физических упражнений, а отнюдь не болезни. Да, это сердце принадлежало человеку, который о нем заботился, тренировал его, и я от души надеялся, что Энни оно подойдет. Откровенно говоря, более удачный экземпляр трудно было себе и представить.
– Она была школьницей, училась в выпускном классе, – негромко подсказал Ройер, наблюдавший за моими манипуляциями. – Бегала кроссы за школьную команду. Родители говорят: у нее были все данные, чтобы стать отличной спортсменкой.
Он наклонился, чтобы удалить лишнюю кровь из грудной полости. Когда он закончил, я осторожно опустил сердце на его новое место. Следует сказать, удерживать сердце одной рукой непросто: оно так и норовит выскользнуть, поэтому держать его нужно надежно и в то же время – не слишком сжимать. Примерно так держат щенка – крепко, но не причиняя боли или неудобства.
Я держал в руках живое донорское сердце и трепетал от восторга едва ли не сильнее, чем в первый раз в анатомическом театре, когда вскрывал нашего «Сэра Уинстона». Вот оно, думал я. Вот он, символ и источник жизни!..
