Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 4 2009)
“Прошло почти два десятилетия с момента последней масштабной публикации — и вдруг Кормер пугающе, ошеломляюще актуален! И как раз в своих главных произведениях!”
Симон Кордонский. “Главным социальным слоем в России были, есть и будут помещики”. Беседовал Виталий Куренной. — “Частный корреспондент”, 2009, 23 января <http://www.chaskor.ru>.
“Впервые, насколько мне известно, эту идею сформулировал Александр Сергеевич Кривов: естественной формой жизни в российском пространстве является поместье, поместная форма. Поэтому главным социальным слоем в России были, есть и будут помещики. Не в смысле крепостники. Помещики — это люди, которым государство в обмен за верное служение предоставило право распоряжаться ресурсами на определенной территории. Существовала имперская поместная структура. В. Ефимов высказал гипотезу, что в СССР аналогом имперских поместий были административные районы, в которых первый секретарь райкома партии по полноте распоряжения ресурсами, рабочей силой соответствовал в какой-то мере имперскому помещику. Сейчас также идет процесс становления поместной формы”.
“Таким образом, есть формальная административная структура власти — это, так сказать, „реальность”, то, что видно сверху. И есть то, что есть по жизни, то есть „на самом деле”. А на самом деле есть совокупность поместий, контролирующих территорию, и рентное население. — А куда девается активное население? — Занято отходничеством. Они имеют дом в какой-то из этих деревень, а сами заняты отходничеством по всей территории страны. Москва, столицы республик и краев — это центры отходничества”.
“Города — это не место, где живут. Это место, куда приезжают работать отходники, а из городов городское население, напротив, стремится уехать на дачи. Городов в традиционном смысле слова у нас нет. Были слободы, которые сейчас рассасываются по пригородным зонам за счет распределенного образа жизни. Сейчас „в реальности” это некое административное пространство, а „на самом деле” — нечто совсем не городское в традиционном смысле этого слова”.
“Очень интересный процесс идет сейчас. С одной стороны, опустынивание территории страны, исчезают поселения, целые районы лишаются населения, которое уезжает. Старики доживают, молодежи нет. С другой стороны, идет вторичная урбанизация — вдоль трасс. Труднодоступные села, даже с социальной инфраструктурой (школы
и т. д.), которая поддерживалась сталинской и даже еще столыпинской политикой расселения, — эти села сейчас пустеют. Народ переезжает к трассам и городам. Формируется принципиально новая схема расселения и, следовательно, поместного контроля. Но эта система такова, что экономика в ней невозможна”.
Дмитрий Кузьмин. [Интервью] Беседу вела robokukla . — “ LOOK AT ME ”, 2009, 15 января <http://www.lookatme.ru/flows/153-sovremennaya-poeziya/posts>.
“В искусстве — совершенно так же, как в науке, — по-настоящему ценно только то, что сделано впервые. Остальное — рутина, в лучшем случае — популяризация, разжевывание для непонятливых. Но это „впервые” не означает просто „то, чего прежде не было”: мало ли до какой несусветной глупости никто из наших предков не додумывался. Скорее — „то, чего прежде не могло быть”: неразрывно связанное с сегодняшним днем. Об этом сказано у Мандельштама — в каком-то смысле главного русского поэта XX века: „Попробуйте меня от века оторвать! — Ручаюсь вам: себе свернете шею””.
“Между тем ни второй Пушкин, ни даже второй Мандельштам не требуются — по единственной простой причине: это место уже занято. К счастью, поэтов, которые это или умом понимают, или интуитивно чувствуют, сегодня в России сколько угодно. Может быть, даже больше, чем когда-либо. Потому что русская поэзия — как дерево: XIX век — единый ствол, Серебряный век — расходящиеся в разные стороны крупные ветви, настоящее время — огромная раскидистая крона, в разных концах которой пишут совершенно по-разному и смотрят на современность с разных сторон”.
“Современная поэзия (а вместе с ней, кстати, и душевное устройство современного человека) часто непонятна тем, кто в своем развитии остановился на Пушкине, Лермонтове и Некрасове, — и нужен длинный путь: от Тютчева и Фета — к Анненскому, от Анненского — к Блоку и Брюсову, от Блока и Брюсова — к Ахматовой, Цветаевой, Пастернаку, Мандельштаму, Заболоцкому, дальше — к главным авторам второй половины XX столетия: Сатуновскому, Тарковскому, Бродскому, Айги, Сапгиру, Кривулину... Хотя, на самом деле, бывают и боковые входы. Для моего поколения 15 — 20 лет назад воротами в мир большой поэзии часто становились Борис Гребенщиков и Егор Летов: заставляли по-новому ощутить вкус и вес слова. Среди тех, кто пришел в поэзию в 2000-е годы (и среди читателей, и среди авторов) — знаю, некоторым послужили отправной точкой песни Земфиры или Лагутенко. И с собственно сегодняшней поэзией та же штука. Можно начинать с мэтров, живых классиков: Сергея Гандлевского, Алексея Цветкова, Алексея Парщикова, Михаила Еремина, Николая Байтова (всех мне, конечно же, не назвать), — и дальше двигаться к более молодым авторам, которые в чем-то их развивают, а в чем-то с ними спорят: к Марии Степановой и Елене Фанайловой, Станиславу Львовскому и Андрею Полякову, Андрею Сен-Сенькову и Арсению Ровинскому. Можно попробовать для начала кого-то из „модных” поэтов последнего времени: Веру Павлову с ее подчеркнуто женскими темами и образами, Андрея Родионова с его страшилками из жизни алкашей и наркоманов, Федора Сваровского с его балладами по мотивам трэшевой фантастики, пошловато-самоупоенного Дмитрия Воденникова и проповедующего в стихах священника Сергея Круглова, — во всех этих случаях за броской наружностью стихов скрываются какие-то более сложные и тонкие смыслы, за которые можно зацепиться. Можно, в конце концов, начать с конца — со звезд младшего поэтического поколения: Марианны Гейде, Дины Гатиной, Татьяны Мосеевой, Антона Очирова, Василия Бородина... — потому что в мироощущении ровесника может оказаться легче узнать самого себя...”
“Если ты читаешь стихи — и в них тебе все понятно и близко, ты со всем согласен, тебя все устраивает, — значит, тут что-то не так. А если испытываешь внутреннее сопротивление, не улавливаешь, что к чему, — значит, есть шанс, что это настоящее. Потому что весь смысл искусства — в усилии, которое ты совершаешь для того, чтобы его понять”.
Виталий Куренной. 2009-й — год Чарльза Дарвина. Ученый, расколовший современную культуру. — “Частный корреспондент”, 2009, 6 января <http://www.chaskor.ru>.
“И все же теория естественного отбора Дарвина была действительно революционной. Смысл этой революции заключался в том, что Дарвину удалось решить проблему, которая до него решения действительно не имела. <...> Речь идет об устранении из сферы рассуждений о живой природе принципа целесообразности и замене его принципом причинно-следственных отношений. До Дарвина вопрос об особенностях живых существ можно было осмысленно поставить в форме „зачем?” или „для чего?”. Как в известной сказке: „Зачем тебе, бабушка, такие большие уши?” — „Чтобы лучше тебя слышать, детка”. После Дарвина можно было осмысленно сформулировать вопрос „почему?”, поскольку он показал, как можно найти на него ответ. Состоит он, грубо говоря, в следующем: изменяется среда обитания живых существ, которые способны к изменению и закреплению этих изменений. Те существа, которые лучше приспособились, выживают, а те, кто не приспособился, вымирают, так как живые существа борются между собой за существование. Это не просто научная проблема: Дарвин революционно изменил наше восприятие мира — он по меньшей мере стал менее уютным”.
“Теория Дарвина очень убедительна, что делает ее привлекательной для риторического использования в самых разных областях. Но все же нельзя забывать, что она решает вполне определенную задачу: научное объяснение в биологии. А теория, которая не знает своих собственных границ, не имеет отношения к науке. Человеческое общество и культуру нельзя себе представить без принципа целесообразности — того принципа, с которым дарвинизм несовместим как таковой”.
Курицын: прерванный полет. Беседу вел Лев Пирогов. — “Литературная газета”, 2009, № 1, 14 — 20 января.
Говорит Вячеслав Курицын: “<...> я просто перестал писать критику, вернее, она сама пересталась писать. Так недавно „ушло” от меня, скажем, красное сухое вино, а „пришло” — белое сухое вино, которого я раньше не уважал. Я доверяю своему организму, точнее — не вижу смысла противиться. Не хочет критики — ну не хочет”.
