Морли Каллаган - Радость на небесах. Тихий уголок. И снова к солнцу

И пока он стоял на пороге в этом новом своем состоянии беззаботной благожелательности, его опять посетило одно из тех озарений, которые стали для него такими желанными и нужными. Эти благоразумные, осторожные, приятные люди, возможно, прячут под личиной безмятежности всяческие нервные выверты или тайные вкусы к мелким грешкам, но истинной страсти из них не знает никто. Следовательно, они для него не свои и он здесь чужой. Это озарение его удивило. Годы и годы он служил этим людям хладнокровно и беспощадно, получая богатые награды, и мысль, что они ему чужие, подействовала на него удручающе. Где же те, кого он мог бы назвать своими? И, еще задавая себе этот вопрос, он почувствовал, что радостно взмывает и уносится во мрак, где он дрожал от холода, слышал дикие вопли и яростные проклятия и видел искаженные страстью лица. И он поверил бы, что слегка пьян, но в эту секунду к нему подошел Энгус Макмертри, и его мертвое лицо внезапно ожило, словно он вспомнил, как говорил, что рядом с Айрой Гроумом чувствуешь себя под какой-то защитой. Было ясно, что он ищет опоры в том, кому доверяет. Макмертри был недавно низложен собственным советом директоров — этот местный светский скандал служил темой для бесконечных пересудов. Все знали, что Макмертри неспособен жить без своего банка — в его жизни не было больше ничего. И неудивительно, что он уже начинал впадать в нервное расстройство, что на его сером лице уже лежала печать его одинокой смерти. Он торопливо протянул руку:

— Как поживаете, коммандер? — и вцепился в теплую руку Айры Гроума.

— Прекрасно. Да, прекрасно, — сказал Айра Гроум, пытаясь высвободить руку. — А как вы, Макмертри?

— Вы же знаете, что сейчас делается, — сказал Макмертри. — Повсюду вокруг нас. Никаких нравственных ценностей. Никакой лояльности. Только одно: хватай, хватай! — Он посмотрел по сторонам и дал себе волю, словно наконец встретил старого испытанного друга. Хотя прежде они ни разу ни о чем личном не разговаривали.

— Неблагодарные подлецы. Без чести и совести… Мелкие душонки… Вам я это могу сказать… — Он вдруг перебил себя. — Что с вами, коммандер? Вы кого-то ищете?

— Э-э, — растерянно сказал Айра Гроум. Нет. А что?

— Вы все время оглядываетесь. Вы Кэрол ищете?

— А, да-да, Кэрол.

— Она там…

— Ничего, Макмертри, — мягко сказал Айра Гроум, прикоснувшись на прощанье к его локтю. — Сетуйте на мир, если вам так легче. Но, во всяком случае, вы знаете, когда была ваша высшая точка.

И он направился к Альфреду, улыбающемуся бармену, который так хорошо знал их всех. Подойдя к нему, он остановился, сосредоточился, потом снова посмотрел по сторонам, полный ожидания.

— Вам кто-нибудь нужен, коммандер? — спросил Альфред. — Кто?

— Мне нужно выпить, Альфред.

— Что будете пить, коммандер?

— Джин, Альфред. Джин.

— Джин? Правда? Вы же всегда в это время пили коньяк?

— Хочу сменить свою удачу, Альфред, — сказал он и засмеялся.

Его смех и его новое беспокойное, ищущее выражение, которого эти люди никогда прежде у него не видели и с ним не связывали, привлекло их к нему. Знакомых, которые обычно робели в его присутствии, успокоила его мечтательная улыбка, и они собрались вокруг него: пухлый розовый Перкинс, только что вернувшийся из Палм-Бич, такой поразительно хорошо сохранившийся, и Дженкинс — фарфор и санитарный фаянс — в отличном настроении, сыплющий анекдотами, и Хьюберт Эндикотс — скобяные изделия, глава всех богатых Эндикотсов и фонда их имени. Он улыбался в их плотном кольце и, оглядываясь по сторонам, ловил обрывки фраз: «В Англии, по сути, ничего не изменилось. Только на поверхности. Жить там не имеет смысла, если только у вас нет титула». И — «этот ползучий социализм». И миссис Эндикотс шепотом миссис Дженкинс: «А знаете, Генри Перкинс очень чувствен. Я поняла по тому, как он сжал мне локоть!»… «Какой смысл пытаться оставить что-нибудь детям?»… «Ползучий социализм»… Затем Кэрол вышла из-за заслонявших ее троих высоких мужчин в алых охотничьих костюмах и кивнула ему, такая очаровательная в красном шелковом платье с черной кружевной отделкой. Но тут он увидел у стеклянной двери высокую блондинку в брюках для верховой езды. Молодая красивая девушка нетерпеливо вглядывалась в темноту, что-то высматривая, чего-то ожидая. Внезапно она шагнула в эту темноту и исчезла. Его охватило любопытство, и он пошел туда. Что она увидела за дверью? Что подсказало ей, что пора уходить? Он отодвинул портьеру и поглядел в огромную черную заводь теней за посеребренным луной лугом, почти светящимся во мраке. Совсем как море! Только по темному морю бежала бы мерцающая серебряная дорожка.

Нет, ему следует сесть. Та последняя рюмка, которую налил ему Альфред, оказалась слишком крепкой. Он неторопливо вышел в холл, направился к лестнице, поднялся на шесть ступенек и сел. Когда он поднял голову, у лестницы стояла Кэрол.

— Ты себя хорошо чувствуешь, Айра? — спросила она.

— Конечно, хорошо, — сказал он с легким раздражением.

— Ты сильно пьян?

— Пьян? Я вовсе не пьян. Откуда ты взяла, старушка?

— Ну, — сказала она со вздохом, — должна признать, никому и в голову не приходит, что ты пьян. Ты великолепен, Айра.

— Все очень просто. Это остальные немножко пьяны, дорогая моя.

— Ты когда-нибудь видел меня пьяной? — сказала она, садясь на три ступеньки ниже его.

— Никогда. А может быть, постоянно. Вот так-то. Я не знаю.

— Я следила за тобой, Айра. Что тебя тревожит? Ты ждал, что кого-то здесь встретишь?

— А хочешь, я тебе что-то скажу?

— Что?

— Никогда я не хотел быть полицейским, — сказал он почти простодушно.

— Господи, Айра, — сказала она, — ты же вовсе не полицейский. Не говори глупостей.

— Полиция, полицейская работа. По всему миру. И я ею занимаюсь.

— Но почему это тебя так угнетает?

— А когда-то я читал книги. То есть стихи, — сказал он. Внезапно на его глаза навернулись слезы. — Элиот и Йетс… «Из многих старых вышивок я плащ скроил себе». Вот видишь — Йетс. Мне было двадцать четыре года.

— Хотела бы я познакомиться с тобой тогда. Кем ты тогда был?

— Лейтенантом.

— Лейтенантом. Молодым лейтенантом. Интересно, узнала бы я тебя?

— Узнал бы я себя сам? — сказал он. — То есть если бы он сейчас вошел сюда. Не знаю… — Он встал, спустился по лестнице и остановился, с недоумением глядя по сторонам.

— Я пришлю Хорлера, чтобы он отвез тебя домой, — сказала она.

— Пожалуй, — сказал он.

— Я заеду за тобой завтра. И отвезу в Мейплвуд.

— Не выдумывай, старушка. Я поеду сам. Я ведь всегда сам ездил в Мейплвуд, не правда ли?

— Только пусть за рулем будет Хорлер.

— Дорогая моя, я не желаю, чтобы меня доставляли, как старый контейнер. За руль я сяду сам, как всегда.

— Я приеду туда днем, ладно? Давай пообедаем вместе.

— Если тебе это доставит удовольствие, дорогая моя, то конечно, — сказал он ласково. — Ну, а где же Хорлер?

Всю дорогу до дома он спал в машине.

Оттого, что он спал в машине, дома ему не удалось сразу заснуть, и он лежал с открытыми глазами и холодно спрашивал себя, что, собственно, мешает ему уехать в Мейплвуд, чтобы протрезветь. Неужели он, взрослый человек, готов рисковать своей репутацией, оставаясь в городе из-за неотвязной питаемой джином фантазии, будто, уехав в Мейплвуд, он пропустит встречу с кем-то, кто знает, где то место. Глупо. И глупо рисковать. Он всю свою жизнь избегал подобного риска и оберегал других от подобного риска. Со времен войны он отсеивал людей, которые могли помешать тому, чтобы машина корпорации работала четко. Директор по кадрам нефтяной компании, потом вымуштрованный штат Пивоваренной ассоциации: каждый человек сам по себе ничто. Люди, которые рисковали капиталом, но никогда не рисковали смертью в общем строю. Все в порядке, сэр. Все в полном порядке. Начальник над кадрами корпорации. Вахтенный начальник. Предусмотрительный человек. Предусмотрительность сердца превращает всех нас в трусов.

Он говорил себе это, и услышал еще один тихий голос: «Не упусти, только не упусти!»

— А, к черту! — сказал он вслух и встал с кровати. Не зажигая света, на цыпочках спустился по лестнице вдоль самой стены, чтобы ступеньки не заскрипели и не разбудили Хорлера. В библиотеке он опустился в старинное кресло-качалку, в котором так удобно было спине, ее натруженным мышцам: старая рана в колене начинала иногда пульсировать на ходу, и он должен был судорожно напрягаться, чтобы сохранить прямую осанку и широкий твердый шаг.

Некоторое время он покачивался в кресле и, вдруг рассердившись на свою слабость, на свои колебания, взял телефонную трубку. Он знал, что Кэрол Финли спит отдельно от мужа. Ночной звонок не поставит ее в неловкое положение. Возможно, она даже еще и не легла.