Анна Гавальда - Утешительная партия игры в петанк
– Нее, это длинновато. Давай, два…
– Сдурел ты что ли, зачем нам бритоголовый! Три, Кейт.
Осужденный молчал, как рыба, но без труда воспроизвел лукавую улыбку сатира напротив.
Потом провел линию шеи, дошел до покрытых лишайником плеч… Закрыл глаза.
Ее живот касался его лопаток, как можно осторожнее прислонился к нему, склонив голову к груди, голову, которой касались ее руки, скользили по ней, щупали, гладили, дотрагивались, смахивали с нее волосы, разглаживали, сжимали. Выл так взволнован, что подтянул блокнот повыше к животу и так и сидел с закрытыми глазами, уже не обращая внимания на жужжание машинки.
Ему хотелось, чтобы голова его была необъятной, и не жалко было отдать любую мужественность на свете, лишь бы сладкое возбуждение длилось вечно.
Она отложила машинку и взяла ножницы, наводя марафет. Теперь она стояла перед ним, занимаясь его бакенбардами и, наклоняясь, обдавала своим теплом и ароматом, и его рука невольно потянулась к ее бедру…
– Я сделала вам больно? – заволновалась она, отступив на шаг.
Открыл глаза, увидел, что зрители, по крайней мере, младшие, все еще здесь, им не терпится посмотреть на его реакцию, когда он встретится с собой преображенным, решил, что настало время окончательно закрепиться, и набросил последнюю петлю:
– Кейт?
– Не волнуйтесь, я почти закончила…
– Нет. Не заканчивайте никогда. Простите, я не то хотел сказать… Знаете, мне тут пришла в голову одна идея…
Она снова стояла у него за спиной и брила затылок.
– Я вас слушаю…
– Эээ… Вы не прерветесь на пару минут?
– Боитесь, что я вас зарежу?
– Да.
– Oh God… Так что вы хотите мне сказать?
– Так вот… С начала учебного года я буду жить вдвоем с Матильдой, и я подумал, что…
– Что?
– Что если Сэму и впрямь так плохо в пансионе, я мог бы взять его к себе…
Бритва умолкла.
– Знаете, – продолжал он – мне повезло, я живу в квартале, где полным полно прекрасных лицеев…
– Почему «с начала учебного года»?
– Потому что… Это окончание той истории, что в моей бутылке «Порт Эллен»…
Бритва снова пришла в движение.
– А вы… Он вам не помешает?
– Он будет жить в очень красивой комнате с паркетом, лепниной и даже камином…
– Да?
– Да…
– Вы с ним говорили?
– Конечно.
– И что он об этом думает?
– Идея ему понравилась, но он боится оставлять вас одну… Я его понимаю… Но вы же будете видеться…
– Ну да, на каникулах?
– Нет, я… Я собирался привозить его к вам каждые выходные… Бритва вновь остановилась.
– То есть?
– Я мог бы забирать его в пятницу вечером после занятий, мы садились бы на поезд, а тут я бы купил маленький автомобиль и оставлял бы его на вокзальной стоянке…
– Но… а вы-то сами, как? – прервала она его.
– Я, что я? – он сделал вид, что раздражен, – да плевать на меня! Только вы что ли имеете право на жертвы, да? И потом, насчет Недры и ее удочерения, может вам это и не очень приятно, но все могло бы устроиться, если бы вы официально предъявили им… ну вроде мужа, хотя бы фиктивного, для проформы… Чиновники очень старомодны… да что там говорить, все они женоненавистники…
– Вы так считаете? – притворно расстроилась она.
– Увы…
– И вы готовы на это ради нее?
– Ради нее. Ради него. Ради себя…
– Что ради себя?
– Ну… Для спасения моей души что ли… Чтобы быть уверенным, что попаду в рай вместе с вами.
Кейт снова взялась за работу, а Шарль все ниже и ниже опускал голову в ожидании приговора.
Он не мог этого видеть, но на лезвии бритвы играла улыбка палача.
– Вы… – прошептала она наконец, – вы мало говорите, но уж если открываете рот…
– Лучше бы мне промолчать?
– Нет. Я бы так не сказала…
– А что бы вы сказали?
Уголком тряпки смахнула волосы с его шеи, тихо и долго дула за ворот рубашки, отчего по всему его телу побежали мурашки и куча волос попала в блокнот, потом выпрямилась и заявила:
– Идите-ка за вашей чертовой бутылкой… Встретимся у псарни.
Шарль удалился сам не свой, а она поднялась в комнату Алис. Матильда и Сэм тоже были там.
– Слушайте… Мы с Шарлем пойдем немного позанимаемся ботаникой. Дом остается на вас.
– Вы надолго?
– Пока не найдем то, что хотим.
– Пока не найдете что?
Но она уже летела вниз по лестнице, перепрыгивая через ступеньки, чтобы приготовить корзинку для подкрепления.
Пока она суетилась в кухне, тыкаясь куда попало, хлопая дверцами и громыхая ящиками, Шарль застыл в замешательстве.
Это был он, конечно, но он себя не узнавал.
Постарел, помолодел, стал мужественнее, но и женственнее, мягче что ли, а на ощупь такой колючий… Тряхнул головой, уже не беспокоясь, как лягут пряди, поднял руку к глазам, чтобы вернуться в привычное измерение, потрогал виски, глаза, губы, попробовал улыбнуться, чтобы побыстрее признать себя.
Сунул бутылку в один карман пиджака (как Богарт в «Сабрине» [349]) (но только тот не был бритый…) и блокнот в другой.
Забрал у нее корзину, уложил туда свою заветную «восемнадцатилетнюю» и проследил за ее указательным пальцем:
– Видите вон там маленькую серую точку? – спросила она.
– Вроде да…
– Это домик… Совсем маленький, для отдыха во время полевых работ… Ну вот, туда-то я вас и веду…
Поостерегся спрашивать зачем. Но она все-таки уточнила:
– На мой взгляд, идеальное место, чтобы собрать сведения, необходимые для признания отцовства…
Вот и последний рисунок. Ее затылок…
Тот самый, которого так мимолетно коснулась Анук и который он только что ласкал несколько часов подряд.
Было очень рано, она еще спала, растянувшись на животе, и в луче света, проникавшем через малюсенькое окошко, он увидел то, что, к его сожалению, оставалось скрытым в темноте.
Она оказалась еще красивее, чем он мог представить себе на ощупь…
Натянул одеяло ей на плечи и схватил блокнот. Осторожно отвел в сторону волосы, запретил себе еще раз целовать эту родинку, боясь разбудить ее, и нарисовал самую высокую вершину в мире.
Корзина валялась вверх дном, бутылка пуста. Сжимая ее в своих объятиях, рассказал ей, как добирался до нее. Начиная с детских игр в шары, вернее в разноцветные стеклянные шарики, и до Мистенгета, уцелевшего-таки в то утро, когда он, прижав его к груди, полуживой рухнул на асфальт…
Рассказывал ей об Анук, о своей семье, о Лоранс, о профессии, об Алексисе, о Нуну, признался, что полюбил ее с первой же минуты, у того огромного костра, что так и не отдал брюки, в которых был тогда, в химчистку, чтобы сохранить в карманах опилки, оставшиеся у него после ее первого рукопожатия.
Впрочем, полюбил не только ее. Но и ее детей тоже… Да, ее, потому что все эти дети – они ее, и хоть она и не хочет это признать, но какие бы они ни были разные, все они на нее похожи… Абсолютно такие же, удивительно sparky. Боялся, что будет слишком взволнован и возбужден, не сможет с ней заниматься любовью так, как представлялось ему в мечтах, но все ее ласки, признания, слова… Да и бутылка пошла впрок, и нотки меда и цитрусовых, такие же, как в той, первой…
Его жизнь, его история… Наконец он излил душу и любил ее соответственно. Честно, в хронологическом порядке. Сначала, как неуклюжий подросток, потом как прилежный студент, потом, как молодой амбициозный архитектор, потом, как перспективный инженер, и наконец, и это было лучше всего, как сорокасемилетний мужчина, отдохнувший, обритый и счастливый, покоривший высочайшую из вершин, о которой никогда и не помышлял, так что тем более не мог и мечтать, и никакого тут флага ставить не нужно, только тысячи поцелуев встык, и вот она самая ценная из его формочек.
Ее тело. Крошить. Кусать. Лакомиться. Как она захочет…
Почувствовал, что ее рука ищет его, закрыл блокнот и убедился, что не ошибся в перспективах…
