Доминик Фернандез - На ладони ангела
— Пьер Паоло, мне известны ваши позиции, и я их уважаю. Позвольте мне тем не менее не показаться сломленным. Вы лично, могли бы вы публично засвидетельствовать нам свою поддержку? Не знаю… Было бы достаточно статьи… Чтоб вы написали о каком-нибудь памятнике, исчезновение которого задевало бы вас лично…
Мне вдруг захотелось его спровоцировать. Он становился мне противен со своим фланелевым костюмом и своей навязчивой туфлей. Ведь это его вина, его, «его отцов», его класса, если у рабочего с фабрики «Марелли» нет ни времени, ни средств расширить кругозор своих детей за рамки их комиксов? Известно ли ему, что когда он организует банкет «Италии Ностры» в отеле «Хэсслер», Данило нужно сделать три лишние ходки с товаром? Что он должен отпрыгать двести ступенек на площади Испании с пятнадцатикилограммовой корзиной за плечами, не имея право даже рассчитывать на лишнюю лиру? И о том, как эти дамочки, которые пекутся о том, чтобы осушить площадь Святого Марка и отреставрировать какие-то старые рукописи, испачкавшиеся при наводнении в Арно, крошат эти булочки на скатерть из страха располнеть и ведут расистские беседы о судьбах Неаполя и Сицилии, ибо их имущественное участие никогда не распространяется к югу от Рима.
— Ладно, есть одна старая, ветхая стена, которой угрожают экскаваторы фирмы Помпилио. По-видимому, остатки каких-то зернохранилищ. Гнилое, неприглядное сооружение, но оно напоминает мне о том времени, когда бараны еще щипали травку на городских мостовых. Не представляющая никакого интереса рухлядь. Чья фотография вошла бы в диссонанс с глянцевой обложкой вашего журнала.
— Простите! простите! — воскликнул Бассани, выдернув из рукава нитку, которую он, скрутив в комочек, засунул к себе в карман. — Это превосходно, то, о чем вы говорите! Еще Леонардо да Винчи имел привычку изучать на старых стенах пятна сырости, следы плевков. Превосходно! Наши читатели несомненно оценят ту честь, которую вы воздаете тосканскому мастеру, ведь одной из наших первейших задач является спасение его «Тайной вечери». Прекрасно! Превосходно!
Он уходит, довольный своим визитом, застегнув на пуговицы из оленьего рога свой верблюжий троакар. Пройдя со снисходительной улыбкой мимо репродукции Мазаччо: у себя он вешает подлинники — подарки своих знакомых художников, к чьим выставкам он пишет свои предисловия. Закрыв за ним дверь, я чуть не прыскаю со смеху. Хорошая получилась бы компания, окажись тут Данило! «Простите! простите!», «Позвольте, позвольте…», «Леонардо да Винчи…» Ах! Ах! Я прыгаю как зайчик в коридоре и боксирую как грушу свой плащ, висящий на вешалке. Бассани всего на шесть лет старше меня — а я чувствую пропасть между нашими поколениями. Впрочем, меня включили в антологию «Молодых европейских писателей», рядом с теми, кому еще нет и тридцати. Есть на свете справедливость. Данило был очень горд за меня. Сегодня он меня «стариком» уже не назовет! Как жаль, что он не присутствовал при этом спектакле. Он бы увидел, как я отчебучил любимого писателя итальянской буржуазии, который за каждую свою книгу вместо судебного процесса удостаивается литературной премии.
Захожу в ванную: с оцепенением всматриваюсь в зеркало. Свинцово-желтый синяк вокруг глаза стал еще больше. Ретроспективно восхищаюсь тактом моего гостя и корректирую свое слишком поспешное суждение. То, что он разглядывал свой грязный ботинок, так это для того, чтобы отвлечь свое внимание. Любой ценой не выказать нескромного любопытства. С Данило я так легко не выкручусь. Да, что я скажу Данило? И что он подумает? Басня про гараж с ним не пройдет. Нужно придумать что-нибудь другое. Но что? «Поставить тебе еще компресс?» — спрашивает мама, вырастая в дверном проеме. Главное, чтобы она мне сказала, как объяснить самой большой в моей жизни любви, каким образом в час, когда с ночных улиц исчезли последние прохожие, я получил по морде, вляпавшись в дурную переделку.
А вот и он. Радостный и беспорядочный трезвон.
— Пьер Паоло! Что случилось?
Он застыл передо мной, выкатив глаза.
— Ты что, хочешь сказать, что они тебя побили? Ну ответь!
Это «они» неожиданно дало мне алиби.
— Да, — сказал я, склонив голову, чтобы он не видел, как я краснею.
— Кто? Фашисты?
И я как на духу:
— Фашисты.
— Подонки! Подонки!
Он закричал, схватил себя за волосы, побежал по коридору, подняв кулак, по направлению к лестнице, вернулся обратно, поднес вплотную к моему глазу свой палец, отдернул руку и снова заорал: «Подонки!», после чего сказал:
— Рассказывай. Как это случилось?
— Они поджидали меня у машины. «Это ты совращаешь наших детей? Это ты, мразь? Это ты продался Москве?» И жвах, по удару за каждый вопрос.
— И сколько их было, Пьер Паоло?
— Уфф… Да не знаю… Трое или, может, четверо… Темно, ничего не видно было.
— Ты бы их узнал?
— На них были маски, такие капюшоны с дырками для глаз.
— Подонки! Да еще и трусы.
Я попытался его успокоить. Он удивился:
— Ты что? Нужно кричать на каждом углу. Все должны знать, что Италия этого Альдо Моро насквозь прогнила.
— Я тебя умоляю, Данило. Это случайность, это несчастный случай.
Я вытолкал его в сад, где в лучах бледного зимнего солнца курились хилые веточки гранатника.
— Несчастный случай? Я надеюсь, ты напишешь статью. Получить по морде на улице, когда ты беззащитен, это будет похлеще, чем те яйца в Венеции, когда три четверти зала были на твоей стороне.
— Мелкое происшествие, не выходящее за рамки моей частной жизни.
— Твоей частной жизни, Пьер Паоло? И ты мне это говоришь? Или кто мне вдалбливал, что все, что с нами происходит, имеет политическое значение? Полиция открывает огонь по крестьянам в Аволе, которые отказываются собирать миндаль за десять тысяч лир в месяц, но оставляет улицы Рима на откуп мерзавцам из ИСД? И это частная жизнь?
Я не знал уже, как его остановить. Он хотел известить всех моих друзей, поднять на уши весь квартал. В этот момент в дверь снова позвонили. Не короткий и вежливый звонок Бассани, и не страстный ураган Данило, а три звонка одинаковой длины, повелительно официальных, от которых бросает в дрожь.
43
— Вальтер Туччи, — представился какой-то долговязый юноша, протягивая мне руку. Он навел своим пальцем на мой глаз и воскликнул:
— Что, фашисты? Браво, Пьер Паоло. На соматическом уровне вы функционируете исправно. Я говорил им, что вы еще не проиграли, что на вас еще можно поставить. Правильно, Армандо?
Я теряюсь в догадках и не отвечаю. Его низкий голос, его наглухо застегнутый френч, его волосы, ниспадающие до плеч, его уверенность, его жаргон, все в нем коробит меня. Из-за его спины высовывается невысокий блондин с короткими, вьющимися волосами, вполне милый, со стопкой брошюр на руках, которую он придерживает подбородком. Этому бы я охотно пожал руку: он мне нравится, он мне улыбнулся, кивнув кое-как головой, не то что первый с его замогильным голосом и загнутым кверху подбородком, нацеленным на мою репродукцию «Адама и Евы».
— Мазаччо! Следовало ожидать. Вы не знаете таких художников, как Бурри, Матта, Фонтана, Тапьес? Вы явно отстаете. По подбитому глазу ставлю диагноз революционно-анархического поведения. Требуется неотложная интеграция в объективно практическую деятельность. Вам повезло, что мы вас навестили. Правильно, Армандо?
Армандо, которого его спутник посчитал лишним представлять, выложил стопку брошюр на чемодан, уронив по дороге пару штук. Я успел разглядеть несколько названий. «Группа 63: Критика и Теория». «Конгресс в Палермо». «Экспериментальная поэзия». «Laborintus/ Labyrinthus». Приехали: группа 63, две дюжины фанатиков, которые провозглашают себя авангардом и хотят вычистить язык до основания. Посылают своих активистов к писателям, которых, как они считают, слишком легко читать. На своем конгрессе в Палермо в прошлом году они сделали мне предупреждение: «П.П.П., интересоваться диалектами в плане неосингматического аспекта фонем — это неплохо, но твои книги документальны, они отражают реальность и выражают на уровне зеркального миметизма абсолютно устаревшую точку зрения». Я тогда пожал плечами в ответ на эту тарабарщину, но сегодня, чувствую, мне придется несладко: быть может, потому что на этот раз послание мне шло не от безличного оракула, а непосредственно из уст двух юных римлян лет двадцати пяти, один из которых — что усложняет дело, я знаю свои слабые места — отличается необыкновенной красотой, которая меня уже обезоружила. Есть также риск, что Данило, эпатированный непонятными словами, будет удивлен, обнаружив, что я уже вышел в тираж.
— Вы можете забрать свои брошюры, — сказал я уверенным тоном.
— Я их читал. Кому сегодня не близки ваши позиции?
— А-га! — саркастически подметил Вальтер. — И вы повесили на стенку объективно устаревшего художника?
