Айрис Мердок - Генри и Катон
— Да, по крайней мере, она сопротивлялась.
— Так или иначе, все в прошлом, и теперь Катону жить с этим, а единственное, что мы можем сделать, — это помочь ему справиться с…
— Да с ним все будет в норме. Вернется к Богу. Эта чертова религия настолько лишает человека юли. Пат, дорогая, чем я провинился, что у меня такие дети? Катон — католик, Колетта вышла за Генри Маршалсона!
— Она кажется очень счастливой.
— Она могла бы выйти за того молодого архитектора, Джайлса Гослинга, он был без ума от нее.
— А я считала, что ты так доволен планами Генри на строительство.
— Это мои планы. Генри и Колетта лишь играют в строительство.
— Что ж, значит, Генри марионетка.
— Пат!..
— Я встаю.
— Я надоел тебе.
— Отнюдь нет, но ты так мало понимаешь.
Патрисия выскользнула из-под одеяла и встала. В молодости она была огненно-рыжей. Сейчас ее пышные волосы посветлели и были яркого рыжевато-песочного цвета. Кожа очень белая, бледно-голубые глаза. Невинный вид мог незаметно сменяться пугающим простодушно-проницательным, когда она смотрела на вас своими голубоватыми глазами. Она пугала людей. Чистую кожу лица портила лишь хмурая тень усталости на лбу. Она стояла в легком светло-коричневом индийском халате и курила сигару. Джон Форбс смотрел на нее.
— Джон, я должна тебе кое-что сказать.
— Что?
— Я хочу, чтобы кое-кто жил со мной в этой квартире.
— Нет! Это мужчина?
— Нет-нет, девушка.
— Черт! Но я-то как же? Мне нужно иметь возможность приходить сюда.
— Все так переменится.
— Нет, Пат, не будь такой непристойной. Кто она хотя бы?
— Мириам Шиппел.
— Господи, девица, что написала те книги?
— Она самая.
— Но, Пат, ты не можешь, ты должна и мне по-прежнему уделять время…
— Я собираюсь уйти из колледжа и работать в лейбористской партии. Мириам хочет выставить свою кандидатуру. Мы уходим в политику. Я устала просто возмущаться и писать письма в «Таймс».
— Ты это не серьезно, Пат… то есть ты не… прекращаешь это?
— Должна прекратить, Джон, когда Мириам будет здесь. Не расстраивайся. Ты знаешь, как я всегда к этому относилась, что всегда чувствовала.
— Ты ненавидела заниматься этим.
— Вовсе нет, сам знаешь! Но занималась этим из любви и дружбы…
— Мне нравится это «из любви и дружбы»!
— Я делала это, чтобы доставить тебе удовольствие, поскольку не было никакой причины отказывать тебе. Теперь такая причина появилась. Прости.
— Пат, ты понимаешь, что мне нужен кто-то…
— Конечно, дорогой, я не против.
— Ты считаешь меня животным.
— Считаю.
— Почему же так долго терпела меня?
— Ну, потому, что, как ни странно, я люблю тебя. А еще из-за Рут. Я очень любила ее.
— Да… знаю…
— Почему бы тебе не приударить за Гердой?
— Черт, нет, на ней придется жениться! Ты, случайно, не ревнуешь к Герде? Нет, к сожалению, не ревнуешь.
— А почему бы и не жениться на ней? По-моему, прекрасная идея.
— Нет-нет, так вопрос не стоит. А что, Пат, может, сама хочешь замуж за меня, не в этом ли дело? То есть если бы я женился…
По квартире разнесся смех Пат.
— Ты меня убила, — сказал Джон, — Первый раз за столько лет вижу тебя по-настоящему счастливой.
— Никаких книг с собой не берешь? — спросил Катон.
— Нет.
Было девять вечера; Катон сидел у Брендана в гостиной. Содержимое комода и книжных полок валялось на полу. В тесной квартирке царил хаос. Брендан уезжал в Индию.
— В конце концов я все узнал от молодого полицейского.
— Ты уже говорил.
— Извини, я очень пьян?
— Да нет, выпей еще.
— Колетта не хотела, чтобы я знал. Если б я только сделал что-нибудь: закричал там, или стал оттаскивать, или еще что. Господи, он мог бы засмеяться. А так… я не оставил ему ни единого шанса.
— Откуда тебе было знать. Колетта сказала полиции, что Джо был безвреден, но он умышленно порезал ее, да еще так подло. Не имеет даже значения, что у него действительно не было сообщников, что он был один.
— Действительно, не было… полиция убедилась в этом, когда обыскала убежище. Отец считает, что я отвратительный трус. Он не может понять, как можно было так вести себя. Я и сам теперь не понимаю.
— И не надо пытаться.
— Может быть, я был прав, что решил не применять силу, если бы я только придерживался этого… не могу забыть, постоянно думаю о том, что произошло.
— По крайней мере, ты понимаешь, что не следовало этого делать.
— Когда-то он уважал меня. А когда сам же я и подорвал в нем это уважение, не осталось ничего, что спасло бы его…
— Ты виделся еще раз с его матерью?
— Нет. Отец Фома посещает ее. Меня она не хочет больше видеть. Я не виню ее. Во всяком случае, она ушла от того чертова человека. Он уважал меня, любил, и я, так или иначе, нес ему Бога… если бы только…
— Надеюсь, Колетте ты это не высказываешь.
— Нет, только тебе. Колетта не знает, что мне все известно. Сомневаюсь, чтобы Колетта когда-нибудь простила меня за то, что я вовлек ее в тот кошмар. Она презирает меня. И отец тоже, и Генри.
— Колетта любит тебя, и больше всего ей нужно чувствовать, что она может помочь тебе. Ты должен пойти ей навстречу, хотя бы сделать вид, пока не сделаешь по-на-стоящему. Ты всем им нужен.
— Не могу я никому идти навстречу, лучше мне держаться подальше. Кто я, в конце концов? Возможно, теперь я начну набрасываться на своих учеников. Он же назвал меня голубым в вельветовом пиджаке.
— Ну так и что. Нет ничего зазорного в том, чтобы быть геем. Только не думаю, что стоит набрасываться на учеников, учитель имеет такую власть над ними.
— Я потерял уважение к себе; не представлял, как оно важно. Это мощная защита от искушения. Лишившись его, я почувствовал, что любой грех способен соблазнить меня, будь он какой угодно, я его совершу. Как только сбрасываешь духовное облачение, остается только дьявол во плоти.
— Я знаю, что ты это чувствуешь.
— Мало этого — я чувствую, что я никто, ничто.
— Ты всегда был таков, дорогой мой, мы все таковы.
— Что будет со мной?
— Ты мог бы со временем стать англиканским священником, уверен, они тебя примут.
— Какао после вина?
— Какао тебе пойдет на пользу. Знаешь, ты всегда был слегка пьян.
— Пьян от Христа, да.
— Священство — как супружество. Люди часто начинают с влюбленности, а потом годами живут, не понимая, что та любовь должна смениться некой иной любовью, которая настолько не похожа на прежнюю, что трудно вообще признать ее за любовь. Иногда первый elan[81] длится до конца жизни. Да, это верный путь.
— А ты? Ты был «влюблен»?
— Еще бы! Мне повезло расти в доме святой.
— Кто это был?
— Моя мать. Она была из тех святых, которые не привлекают к себе внимания, которых никто не замечает, она была почти невидима.
— И это как-то избавило тебя от драмы?
— Я просто не представлял себе, что могу бьггь не священником, а кем-то еще. Для тебя же это было как coup de foudre[82].
— Хотелось бы верить, что Джо в чистилище.
— Если б верил, то не знал бы, во что веришь. Я бы хотел, чтобы ты молился за него. Чтобы вообще продолжил молиться. Моление — самое насущное из человеческих действий, оно должно быть необходимо, как дыхание. Ты должен еще сам это чувствовать: потребность в молитве — это как потребность в дыхании.
— Я чувствую. Но что доказывает дыхание? Видишь ли, когда я был там, в полной тьме, я понял окончательно и непреложно, что Бога нет. Вообразил, что всегда так считал, но раньше такого не было. Я как будто почувствовал небытие Бога как нечто абсолютно реальное. Да не смотри на меня так. Ты пытаешься свести каждое событие, каждое свидетельство к тому, что Бог существует. Бесполезно! Все это мне знакомо, в конце концов, я сам много лет играл по этим правилам.
— Говоришь, что много лет играл по этим правилам. Сдается мне, тебе невдомек, что это за игра.
— Ну так объясни мне.
— Я уже объяснял. Ты влюбляешься. Это начало, но и только. Любовь эгоистична, ты одержим образами и утешаешься ими, образами объекта любви, образами себя самого. Величайшая боль и величайший парадокс состоит в том, что индивидуальная любовь в некий момент должна пережить перелом, эго должно пережить перелом, и от нечто абсолютно естественного и, как может казаться, благого, возможно, как может казаться, единственно благого, должно отречься. После этого — тьма, безмолвие, пустота. И там Бог. Вспомни св. Хуана де ла Крус. Где кончается образ, низвергаешься в бездну, но это бездна веры. Когда ничего не остается, ничего не остается, кроме надежды.
— El abismo de la fe[83]. Брендан, я так часто слышал эти слова. И даже так их часто говорил!
