Дж. Морингер - Нежный бар
Я сел у стойки в том конце, где работал дядя Чарли, и попытался рассказать ему про Стива и про чеки, которые вернулись неоплаченными. «М-да», — произнес дядя будто в трансе. Он смотрел в телевизор. Внезапно он застонал. Его команда, кажется, это были «Селтикс», проиграла легкий матч со счетом 3:1. Дядя закрыл глаза. «На этой неделе, — сказал он, — я поставил большие деньги, и моей команде нужно было всего лишь согнуть колени и хорошенько побегать». Необъяснимым образом они попытались забить гол, который был перехвачен, а потом совершили душераздирающее касание. Дядя Чарли налил себе самбуки и сказал: «Все меня имеют».
В баре голос Стива становился все громче и громче. Его лицо было похоже на Гранд-Каньон — бороздчатые полосы красного, оранжевого и фиолетового, подчеркнутые зияющей фиолетовой дырой его рта. Это то, что я давно заметил в его улыбке, но не мог или не хотел признать. Многолетнее употребление спиртного испортило зубы Стива, и он собирался сделать стоматологическую операцию. А пока он должен был носить протезы, но от них у него кровоточили десны, поэтому в тот вечер он сидел за стойкой с бутылкой «Хайнекена» без протезов. Он разговаривал с Далтоном, который сидел за бутылкой вина. Далтон налил Стиву бокал, и это добило Стива. Вино, смешанное с десятью или двенадцатью бутылками «Хайнекена» и двадцатью четырьмя месяцами стресса, сделало свое дело. Речь Стива стала абсолютно невнятной и такой воинственной, что дядя Чарли заставил его замолчать. Стив не мог в это поверить. Ты… затыкаешь мне рот в моем собственном баре? С тебя на сегодня достаточно, ответил дядя Чарли. Сладких снов, Шеф.
Джо Ди предложил отвезти Стива домой. Стив отказался. Джо Ди ускользнул, что-то уныло бормоча своей мышке. Уборщик посуды предложил Стиву подвезти его. Стив согласился. Уборщик провел его через ресторан. Когда они выходили через заднюю дверь, Кольт заметил зубы Стива на стойке. «Ты забыл свои жевалки!» — закричал Кольт. Но Стив уже ушел. Кто-то заметил, что Стив оставил на стойке свою улыбку. Она лежала напротив нас и улыбалась. Невозможно было не вспомнить Чеширского Кота из «Алисы в стране чудес», который появлялся и исчезал без предупреждения и чья улыбка всегда появлялась первой, а потом уже возникал сам кот.
Через несколько минут зазвонил телефон. Жена Стива, Джорджетта, сказала, что Стив пришел домой без зубов. «Они тут у нас лежат», — объяснил ей дядя Чарли. Телефон снова зазвонил. Снова Джорджетта. Стив упал, сказала она. Он ударился головой. Его забирают в больницу Норт-Шор.
В «Пабликанах» люди часто падают, думал я, пожелав доброй ночи дяде Чарли и бредя домой к дедушке.
Рано утром на следующий день меня разбудил голос дяди Чарли из гостиной. Я завернулся в халат и пошел выяснять, почему он поднялся в такую рань. Он сидел на краешке «двухсотлетнего» дивана. Его лицо казалось белым как бумага. Было заметно, как пульсируют вены у него на черепе. Он глубоко и судорожно затягивался «Мальборо» и таращился на меня, сквозь меня, сквозь стену позади меня, повторяя то, что рассказал бабушке. Стив в коме, и врачи считают, что он не выживет.
Вот как все произошло: когда Стив вернулся домой, Джорджетта разогрела ему еду. Он поел, выпил стакан молока и поговорил с ней о том, в какую катастрофу превратились «Пабликаны на пирсе». Безутешный, Стив встал со стула и отправился спать. Джорджетта услышала грохот. Она побежала и увидела Стива лежащим у лестницы.
— Сколько ему лет? — спросила бабушка.
— Сорок семь, — сказал дядя Чарли. — На год старше меня.
На тротуарах вдоль Пландом-роуд люди стояли в три ряда, будто на параде. Пробки тянулись на несколько миль. Скорбящие спускались в разные стороны от церкви Христа в конце Пландом-роуд, которая располагалась по диагонали от церкви Святой Марии. Церковь была большая и вмещала двести человек, но в тот день в ее двери вошло в пять раз больше людей. Джо Ди выполнял обязанности швейцара, хотя в этом не было надобности. За несколько часов до похорон все скамейки заполнились. Я протиснулся в боковую дверь и сразу же увидел Джорджетту, опиравшуюся на руки своих детей, Бренди и Ларри. У дальней стены я заметил дядю Чарли. Внезапно он возвел очи к небу, как Билли Бадд,[105] и упал на спину. «Мужчине плохо!» — закричал кто-то. Несколько человек помогли дяде выйти из церкви. Я пошел за ними и видел, как они положили дядю Чарли на траву, головой на надгробие, на котором был большой кусок зеленого пушистого мха. Рядом был могильный камень XVIII века с едва различимой эпитафией: «ПУСТЬ НАШ ЛЮБИМЫЙ СПИТ СПОКОЙНО».
Вернувшись в церковь, я пробрался сквозь толпу и поймал взглядом гроб Стива. Стоял гул, как от разбивающейся о берег волны, оттого, что люди всхлипывали, ловили ртом воздух и плакали. Процессия крупных мужчин поднялась к алтарю и зачитала вслух отрывки из Библии. За ними поднялся Джимбо, который говорил, с трудом сдерживая слезы. Глядя на Джимбо, переживая за него, я кое-что понял с такой силой, с такой пронзительной ясностью, что мне захотелось выйти на улицу и лечь в траву рядом с дядей Чарли.
Мне всегда казалось, что Стив — это наш Гэтсби, богатый и таинственный, устраивающий шумные вечеринки для сотен незнакомцев на Золотом Берегу Лонг-Айленда. Его жестокая и преждевременная смерть только укрепила этот образ. Но настоящий характер Стива, так же как и характер Гэтсби, проявился во время его похорон, и именно речь Джимбо помогла мне понять его. Стив был для Джимбо как отец, и в той или иной степени он приходился отцом всем нам. Даже я был членом его семьи. Пабликан по профессии, Стив был патриархом в душе, и, может, поэтому он так стремился дать нам всем имена. Может, поэтому дядя Чарли лежал, положив голову на надгробие, и поэтому каждый мужчина из «Пабликанов» был похож скорее на сироту, чем на скорбящего.
Когда служба закончилась, мы гуськом вышли на улицу, бормоча молитвы и обнимаясь, а потом поехали на кладбище. Похоронный кортеж медленно двигался мимо «Пабликанов». Хотя бар был не по дороге, казалось, что Стиву нужно в последний раз пройти мимо него. Когда тело Стива опустили в землю, мы вернулись в «Пабликаны» всей толпой, сотни и сотни людей. Некоторые предлагали Джорджетте закрыться на весь день, чтобы отдать дань памяти Стиву, но она сказала, что Стив бы этого не захотел. Стив всегда клялся, что «Пабликаны» будут открыты, что бы ни случилось: ремонты, кризисы, сбои электричества, бураны, пурга, падения рынка и войны. Больше всего он боялся, что придется закрыться. Кто-то сказал, что этот страх и стал причиной его смерти. Большинство считало, что он умер оттого, что упал с лестницы, и некоторые жители Манхассета будут думать так всегда. Джорджетта тоже сначала так подумала. Но доктора заверили ее, что Стива погубила аневризма, а не падение.
В память о Стиве Джорджетта не только открыла бар после похорон. Она объявила бар открытым. Никто не будет платить, никто не посмеет произнести слово «закрываемся», и все будут пить до тех пор, пока не останется никого, кто сможет удержаться на ногах. Этот роскошный, экстравагантный жест был в то же время тревожным. Открытый бар в Манхассете? В городе, где алкоголь глушат как сельтерскую? Мне и всем остальным эта идея показалась рискованной. Все равно что разжечь костер в городе пироманьяков. Джорджетта, однако, не допускала возражений. Она наняла барменов из других баров на Пландом-роуд, чтобы они работали в тот день, а бармены Стива были свободны, и предложила — приказала — всему городу пить. Джорджетта угощала Манхассет.
В «Пабликанах» никогда не было так многолюдно, так шумно, так весело и в то же время так грустно. Выпивка текла рекой, и с ней по бару растекалась тоска, а смех звучал все громче, и начиналось что-то вроде истерики, хотя одной из причин этой истерии мог оказаться недостаток кислорода. Воздух был таким душным и горячим от пота и дыма, что посетители дышали с трудом. Внутри бар выглядел как Манхассет в стиле Данте. Глаза у всех были выпучены. Языки высунуты. Каждые пять минут кто-нибудь ронял бутылку, и на полу оседали груды битого стекла и растекались лагуны алкоголя. Вдоль стен стояли столы с едой, но никто к ним не подошел. Все были слишком заняты выпивкой. «Они пьют так, будто их утром посадят на электрический стул», — сказал Кольт. И все равно я слышал, как кто-то жаловался, что алкоголь не действует. Похоже, в этом море печали все виски на свете казалось всего лишь каплей.
Я пробирался сквозь толпу, и у меня было ощущение, что я нахожусь в музее восковых фигур, наполненном желтоватыми статуями самых важных людей в моей жизни. Я видел дядю Чарли или воскового двойника дяди Чарли со сбившимся набок галстуком, сгорбленной спиной, все еще испытывающего слабость после потери сознания. Он был более пьяным, чем после смерти Пат, более пьяным, чем когда-либо. Он достиг нового уровня опьянения, трансцендентного опьянения, и в первый раз в жизни меня напугало то, что он пьян. Я видел, как Дон и Шустрый Эдди разговаривали заговорщическим шепотом, а за ними стоял Томми с многозначительно наморщенным лбом. Черты его лица тонули в водосточной канаве его подбородка. Он выглядел на семьдесят пять лет старше, чем в тот день, когда отвел меня на поле стадиона «Шиа». Я смотрел, как Джимбо успокаивает плачущего Макграу. Я видел Боба Полицейского с Атлетом, а за ними Далтона, прислонившегося к столбу. Далтон явно казался потерянным без книги стихов, которую можно было бы почитать, или женщины, за которой можно было бы приударить. Джо Ди разговаривал с Джози — в их конфликте наступила временная передышка в связи со смертью Стива, — а его двоюродный брат Генерал Грант стоял рядом в черном костюме, и его единственным утешением была сигара. Твою Мать тоже надел костюм и причесал волосы, и он, пожалуй, был самым трезвым человеком в баре. Я слышал, как он разговаривал с биржевыми брокерами, и речь его звучала почти внятно. Красноречие от горя. Я видел Кольта и Вонючку, прислонившихся друг к другу, а между ними ДеПьетро в кабинке, беседовавшего с коллегами с Уолл-стрит. Я избегал взгляда и пальцев Королевы Жестов. Заметил Мишель, хорошенькую и, как всегда, горевшую желанием уйти. В какой-то момент мне на глаза попалась Чокнутая Джейн, дизайнер гениталий, установленных за барной стойкой, — она поднималась из подвала, откуда за ней тянулся запах травки. Я видел людей, которых узнавал, но не мог вспомнить их имен. Людей, говоривших об услугах, которые им оказал Стив, о благотворительных акциях, которые он поддерживал, о еде, которую он раздавал, о ссудах, которые он разрешал выплатить позже, о его остротах, об организованных им проказах, о студентах, которых он тайно отправил в университет. Я подумал, что за последние несколько часов мы узнали о Стиве больше, чем за все те часы, когда мы разговаривали с ним у барной стойки.
