Патрик Зюскинд - Избранное
Первые ходы партии протекали обычным образом. Затем дело два раза дошло до обмена пешками, второй из которых закончился тем, что черные получили на одной линии сдвоенную пешку, что в целом считается позиционно невыгодным. Однако незнакомец, естественно, совершенно сознательно пошел на такой обмен, чтобы освободить дорогу своему ферзю. Этой цели служила очевидно также и последующая жертва пешки, своего рода запоздалый гамбит, который белые приняли довольно нерешительно, почти трусливо. Зрители бросали друг другу многозначительные взгляды, задумчиво кивали головами, с нетерпением глядели на незнакомца.
Тот на мгновение прекращает раскатывать свою сигарету, поднимает руку, подается вперед — и в самом деле: он двигает ферзя! Продвигает его далеко вперед, глубоко во вражеские ряды, так сказать, раскалывает этим выпадом поле боя на две половины. Похвальное покашливание проходит по рядам зрителей. Вот это ход! Вот это размах! Да, то, что он пойдет ферзем, это предвидели — но чтоб так далеко! Никто из стоявших вокруг — а это были сплошь люди, знающие толк в шахматах — не отважился бы сделать такой ход. Но в том-то и заключается настоящее мастерство! Настоящий мастер играет оригинально, рискованно, решительно, одним словом, просто иначе, чем средний шахматист. И поэтому среднему шахматисту не так уж обязательно понимать каждый отдельный ход мастера, потому что… в самом деле было не очень-то понятно, зачем нужен был ферзь в том месте, где он сейчас стоял. Он не создавал никакой жизненно важной угрозы, а если и угрожал, то только фигурам, которые в свою очередь были защищены. Однако цель и глубокий смысл этого хода конечно же в скором времени выяснятся, у мастера наверняка был свой план, это читалось в его неподвижном лице, было видно по его уверенной, спокойной руке. Самое позднее после этого необычного хода ферзем и последнему зрителю стало ясно, что за шахматной доской здесь сидит гений, какого так скоро им уже не увидеть. На долю Жана, старого корифея, выпадало теперь только язвительное сочувствие. А что он мог противопоставить этому исполинскому напору? Его же знали! Скорее всего он будет пытаться выйти сухим из воды в своем стиле «мало-помалу», в осторожно-сдерживающем стиле своей игры «потихоньку-помаленьку». …И после продолжительных колебаний и взвешиваний Жан, вместо того, чтобы дать на размашистый ход ферзем подобающий размашистый ответ, бьет пешечку на поле Н4, которая после продвижения черного ферзя оказалась без прикрытия.
Молодой человек и бровью не ведет на новую потерю пешки. Он не задумывается ни на секунду — его ферзь движется вправо, вклинивается в сердце вражеского боепорядка, останавливается на поле, с которого он одновременно угрожает двум фигурам — коню и ладье — и, помимо того, занимает опасную для королевской линии позицию. В глазах зрителей сверкает восхищение. Вот сорвиголова, этот черноволосый! Какая отвага! Профессионал, проходит шепоток, гроссмейстер, шахматный Сарасат! И все с нетерпением ждут ответного хода Жана, с нетерпением прежде всего потому, чтобы увидеть следующий выпад черноволосого.
И Жан медлит. Думает, мучается, ерзает на стуле, дергает головой. Одно расстройство смотреть на него — ходи же наконец, Жан, ходи и не оттягивай неотвратимый ход событий!
И Жан ходит. Наконец-то. Дрожащей рукой он ставит коня на поле, где тот не только уходит из-под удара ферзя, но и в свою очередь нападает на него и защищает ладью. М-да… Неплохой ход. Что ему еще оставалось в такой стесненной ситуации как не этот ход? Все мы, все, кто стоит здесь, все бы так сыграли. Но это ему нисколько не поможет, раздаются приглушенные голоса, черноволосый ждал этого!
Ибо вот уже его рука, словно ястреб, взмывает над полем, берет ферзя и переносит его…нет! — не назад, боязливо, как сделали бы мы, а опускает его только на одну-единственную клетку правее! Невероятно! Все так и застывают от восторга. Никто на самом деле не понимает, для чего нужен этот ход, ибо ферзь стоит сейчас на краю доски, ничему не угрожает и ничего не прикрывает, стоит там абсолютно бессмысленно, но стоит красиво, до абсурдного красиво, так красиво ферзь еще никогда не стоял — одиноко и гордо посреди вражеских рядов… Жан тоже не понимает, какую цель преследует этим ходом его зловещий оппонент, в какую ловушку он хочет его заманить. И только после долгих раздумий и с нечистой совестью он решается снова побить неприкрытую пешку. Сейчас у него, подсчитывают зрители, на три пешки больше, чем у черноволосого. Ну и что?! Что дает это количественное преимущество в поединке с шахматистом, который думает явно стратегически, для которого играют роль не фигуры, а позиция, развитие, внезапная, молниеносная атака? Берегись, Жан! Будешь ты гоняться за пешками, когда следущим ходом объявят мат твоему королю!
Очередь за черными. Незнакомец спокойно сидит на своем месте и раскатывает пальцами сигарету. Сейчас он думает чуть дольше обычного, быть может, одну, быть может, две минуты. Стоит полная тишина. Никто из находящихся вокруг не осмеливается говорить даже шепотом, почти никто не смотрит больше на доску, все напряженно глядят на молодого человека, на его руки и на его бледное лицо. Не намечается ли там уже крошечная улыбка триумфа в уголках его губ? Не видно ли, как едва заметно расширяются крылья его носа, что предворяет крупные решения? Каким будет следующий ход? К какому сокрушительному удару готовится мастер?
И вот сигарета перестает раскатываться, незнакомец наклоняется вперед, пятнадцать пар глаз следят за его рукой — какой же он сделает ход, какой он сделает ход?.. — и переставляет пешку с G7 — кто бы мог подумать! — пешку с G7 на… G6!
Следует секунда абсолютной тишины. Даже старый Жан на мгновение прекращает дрожать и ерзать на стуле. И совсем немного не хватает для того, чтобы среди публики разразилось ликование! Все выдыхают задержанный в легких воздух, толкают друг друга локтями в бок, мол, видали? Каков хитрец! Во дает! Оставляет преспокойненько ферзя и ходит себе пешкой на G6! Это, конечно, освобождает поле G7 для его слона, ясное дело, и через ход он объявляет шах, а потом…А потом?.. Потом? Ну… — потом Жан в любом случае будет в кратчайшее время разгромлен, это уж ясно. Посмотрите только, как усиленно он уже думает!
И в самом деле — Жан думает. И думает он целую вечность. С ума от него можно сойти! Иногда его рука уже дергается вперед — и снова оттягивается назад. Давай же! Ходи ты, наконец, Жан! Мы хотим видеть игру мастера!
И в конце концов, через пять долгих минут — стоящие вокруг уже зашаркали ногами — Жан находит в себе смелость сделать ход. Он нападает на ферзя. Пешкой он нападает на ферзя. Хочет уйти этим сдерживающим ходом от своей судьбы. Какая наивность! Черным стоит только отступить своим ферзем на две клетки назад и все будет по-старому! Крышка тебе, Жан! Больше ты ничего не придумаешь, хана тебе…
Ведь черные сейчас возьмут… — не видишь, Жан, чего ему там долго думать, сейчас полетят перья! — Черные возьмут… И тут на какое-то мгновенье у всех остановливается сердце, ибо черные, вопреки всему здравому смыслу, не берутся за ферзя, чтобы вывести его из под смехотворной атаки белой пешки, а осуществляют свой намеченный план, ставя слона на G7.
Они смотрят на него в полной растерянности. Все они, словно из благоговения, отступают на полшага назад и смотрят на него в полной растерянности: он жертвует своего ферзя и ходит слоном на G7! И делает это он совершенно сознательно, с неподвижным лицом, сидя спокойно, с видом собственного превосходства на своем стуле — бледный, высокомерный и прекрасный. Тут их глаза покрываются влагой, а сердце окутывается теплом. Он играет так, как хотят играть они, но никогда на это не решаются. Они не понимают, почему он играет так, как он играет, и им это даже все равно, более того, они, возможно, догадываются, что играет он до самоубийственного рискованно. Но они тем не менее хотели бы уметь играть так, как он: великолепно, триумфально, по-наполеонски. Не так, как Жан, боязливая, нерешительная игра которого им понятна, поскольку они сами играют не иначе, чем он, только чуть хуже. Игра Жана благоразумна. Она упорядочена, правильна и раздражительно скучна. Черноволосый же каждым ходом творит чудеса. Он отдает в жертву собственного ферзя, чтобы перевести слона на G7 — когда, скажите, вы еще такое видели? Они стоят тронутые до глубины души перед лицом такого деяния. Теперь он может играть, как ему захочется, они пойдут за ним, вслед за каждым его ходом до самого конца, будь тот счастливым или печальным. Сейчас он их герой и они его любят.
И даже Жан, соперник, рассудочный игрок, колеблется точно от робости перед сиятельным героем, когда передвигает трепещущей рукой пешку для взятия ферзя, и говорит, тихо извиняясь, почти прося, чтобы его не вынуждали на этот поступок: «Если вы мне его отдаете, мосье… я ведь должен… должен…» и бросает умоляющий взгляд на своего противника. Тот сидит с каменным выражением лица и не отвечает. И старик, подавленный, разбитый, бьет.
