Владимир Орлов - Бубновый валет
Про меня тогдашнего вернее будет сказать: начал пить.
Прежде я, случалось, выпивал, но, как правило, за компанию и по вразумительным поводам. А тут хотелось выпить одному, без всяких с кем-либо разговоров, в бессмысленном молчании. Коли приходили в голову соображения о “деле жизни”, можно было бы встретиться с Костей Алферовым и Валей Городничим (телефонные одобрения приятелями своих писанин я выслушивал и с некоей небрежностью их прерывал – мол, сами знаем, что не лыком шиты), но серьезную беседу заводить с ними не пожелал. Что нагружать ребят своим нытьем, своими мытарствами и раздрызгами? Марьина мои сомнения теперь бы обидели. Можно было бы восстанавливать душевное равновесие в доме у Сретенских ворот, в утешениях Тамары (Тамара, чуткая женщина, искательно взглядывала на меня в коридорах, но слов не произносила), однако тогда я увяз бы в чем-то необязательном для меня, но постоянном и никакого житейского равновесия не обрел. Снова меня стали посещать мысли об Обтекушине – вот бы найти его и распить с ним бутылку, молча, хотя бы за доминошным столом в его дворе. Но до Обтекушина я, видимо, еще не созрел.
С военной поры в выпивках на нашем шестом этаже, как и во всем газетно-журнальном здании, ничего зазорного не виделось. Профессиональная особенность. И не только у нас, но и во всем мире. Напротив, трезвенники должны были иметь какие-либо убедительные оправдания. Или из староверов (были и такие). Или противопоказано подорванным здоровьем. Пили – опять же со времен войны (фронтовиков в редакции хватало) – из граненых стаканов. Хотя бы и коньяк. Главное, чтобы не случилось каких-либо глупых происшествий и чтобы ничья пьяная харя не попалась на глаза начальству и не появилась внизу, в типографии. Дежурным по отделам до подписания полос с их материалами пить (негласно, естественно) запрещалось. А коли подписали, то в ожидании сигнала можно было и употребить. “Закончен труд! Потехе время! Ликуй, мой маленький Зуав!” – восклицал в таких случаях Башкатов. Мое-то положение в редакции делало меня вечно дежурным. Выпивать я мог себе позволить лишь в отгулы и ночью, по возвращении домой. Но на кухне ко мне дважды подсаживался Чашкин, а говорить о чем-либо с ним было противно. Я стал уходить в дровяной сарай, объясняя свои уединения бессонницей и тем, что мне надо писать новые статьи, а негде. Сидел там часа по три при свете керосиновой лампы (брал книгу или журнал), выпивал четвертинку под кильку в томате. Старики, конечно, догадывались о моих раздрызгах и новом пристрастии, но молчали. Вернее, молчал отец. А матушка лишь расстроенно и невнятно ворчала. С гирями я перестал возиться. Ходил вялый, несобранный. До разговора с Башкатовым (о розыгрышах, с прогулками над Ниагарой) я жил в напряжении. Теперь позволил себе расслабиться и будто сник. “Что это ты, Куделин, нынче такой помятый! – возмутился однажды Боря Капустин. – Ты с перепоя, что ли? Прекрати, Василий, прекрати!” Хорошо хоть кончился футбольный сезон. Зинаида Евстафиевна глядела на меня с очевидным подозрением. Порой и склонялась надо мной, сидящим над рабочими полосами, как мне начинало казаться, не с намерением что-либо рассмотреть в тексте, а для того, чтобы определить, не несет ли от меня перегаром или даже сегодняшней дозой. “Что это ты ходишь опустившимся каким-то! Босяком каким-то!, – отчитывала меня Зинаида Евстафиевна. – Да еще и в раздражении на весь свет! Раньше хоть брился каждый день!” – “Да в каком таком раздражении? – бормотал я. – А побриться действительно впопыхах забыл…”
В дни, когда Зинаида Евстафиевна отсутствовала, а со мной дежурила Нинуля, я позволял себе опрокинуть стопку-две в отделах, коли там возникали поводы для распитий. И понял – обо мне уже судачат: Куделин попивает. Передавали мне и новые ехидства Миханчишина, храбреца, вольнодумца, страдавшего в застенке. Однажды на лестнице я чуть было не столкнулся с Юлией Цыганковой. Несколько раз я уже видел ее на шестом этаже, но издалека. Порой я чувствовал чей-то взгляд, оборачивался и соображал, что на меня секундами раньше смотрела Цыганкова, я же мог наблюдать теперь лишь ее апельсиновый затылок. И вот я столкнулся с Цыганковой на лестнице. Она вздрогнула, испугалась, отпрянула от меня, будто от свирепого зверя или от Айртона, одичавшего в дебрях таинственного острова. “Надо кончать! – повелел я себе. – Надо прекращать пить и приниматься за гири!” Вовсе не Цыганкова была причиной этого повеления. Скучно мне стало…
Однако на другой день я купил бутылку “Столичной”, у меня был отгул, и я решил отыскать Обтекушина. Адрес его я в свое время записал. Дом Обтекушина стоял от моего минутах в десяти-двенадцати пешего перехода. Зачем мне именно Обтекушин, этого себе я объяснить не мог. Предположил, что до шести обнаружить его дома вряд ли удастся, к семи и пошагал в Институтский переулок. Двор Обтекушина оказался теснее нашего. Дом и три флигеля окружали его – деревянные. В одном из флигелей на второй этаж вела крытая и застекленная лестница. Судя по номеру квартиры, именно по этой лестнице и поднимался Обтекушин. Но с чем я к нему приду? Что я ему скажу? “Здравствуй, дядя Обтекушин! Не хочешь ли ты потолковать со мной о превратностях жизни?” Так, что ли? Идиотом возвышался я во дворе, не имеющем представления об асфальте. Вечер был еще светло-синий. За непременным доминошным столом покуривал в одиночестве философ лет сорока.
– Мужик, – сказал я, – ты не подскажешь, где живет Обтекушин?
– Пашка, что ли? – уточнил мужик. – Газовая горелка?
– Ну да, – кивнул я. – Газовщик.
– Эко хватился! – сказал мужик. – Он уж больше чем полгода тут не живет. Как Любка его выгнала из-за неспособностей…
– А где он теперь? – по инерции опросил я.
– А я знаю? Может, у родственников. Где-то в Марьиной Роще родственники у него были…
"Фу ты! Идиот и есть! – выбранил я себя. – Забыл концовку письма? Самому надо было догадаться, что Обтекушин здесь жить не может!” Но адрес-то он назвал именно этого дома. Стало быть, никакого иного адреса у него тогда и не было… Но что мне теперь было забивать голову заботами и тайнами Обтекушина? Или недоразумениями, с ним связанными?
А не выставить ли мне “Столичную” на доминошный столик и не отвести ли душу в разговоре с совершенно незнакомым мне человеком? Не таскаться же с бутылкой по городу. Однако мысли о том, что прежде пришлось бы объяснять предполагаемому собеседнику, что мне Обтекушин и зачем я его ищу, подавили во мне искушение.
– Спасибо за справку, – сказал я.
– Не за что, молодой человек…
Я вышел в Институтский переулок и побрел неведомо куда. Можно даже сказать, поплелся. Переулок был тих и пуст, только белая “Волга” стояла позади меня у тротуара. Минуты две пробрел я в бестолковых раздумьях и раздражении и вдруг почувствовал, что “Волга” едет за мной. Причем катит не спеша, не резвее меня. “По мою душу, что ли? Наконец-то!..” Метрах в двух впереди меня машина остановилась, передняя дверца ее распахнулась, и я увидел Вику, Викторию Ивановну Пантелееву.
– Василий, садись, пожалуйста…
– Я что – арестован?
– Нет, не арестован. Задержан.
– И то слава Богу. Но у меня нет желания садиться в ваш автомобиль.
– Ну прошу тебя, хоть на пятнадцать минут…
– Мне было обещано, что ваше семейство отстанет от меня.
– Отстанет. Завтра я улетаю в Лондон. И беспокоить тебя более никто не будет.
– Ладно. Пятнадцать минут.
Я уселся рядом с Викторией. Захлопнул дверцу.
– Ну и что теперь вам нужно от меня?
– Кому – “вам”?
– Вам. Виктории Ивановне Пантелеевой.
– Ты, Василий, в раздражении. Возможно, у тебя и впрямь есть поводы быть рассерженным. Но ты и дурачишься. А на “вы” у нас с тобой из разговора ничего не выйдет.
– Хорошо. Перейду на “ты”. Хотя это ничего не изменит. И почему же мне не быть рассерженным? Каким макаром ты оказалась здесь? Ты что, меня выслеживала и подкарауливала?
– Да, подкарауливала. Ждала в вашем переулке. А когда ты вышел, поехала за тобой.
– А если бы я шел в Институтский на свидание с дамой и всю ночь бы провел у нее?..
– Я просидела бы здесь ночь, а тебя бы дождалась…
– Зачем тебе это?
– Мне завтра лететь в Лондон, и надолго.. А мне надо поговорить с тобой.
– К чему разговор? И что из него может выйти? Или не выйти?
– Надеюсь, поймешь.
– Или не пойму. Он мне нужен – этот разговор?
– Тебе, может, и не нужен… Поедем куда-нибудь? Или останемся здесь?
– Останемся здесь. Здесь тихо и пусто. И ставлю условие: никаких обсуждений истории с Юлией.
– Но… Два-то слова?
– Ладно… Два слова. Но только от себя. А не от нее. И в ответ от меня услышишь два слова.
– Она ведь мается… – помолчав и глядя в ветровое стекло, произнесла Виктория. – Она ведь и в редакцию ходит из-за тебя…
– Все кончено и никогда не возобновится. И случилось это, видимо, в мгновение. Ударом. Как бы это тебе объяснить помягче… Твоя сестра… твоя сестра… Пусть это грубо, но это так… твоя сестра не вызывает у меня никаких ощущений как женщина… она мне не желанна… Такова реакция организма… Или натуры… Мне бы обратиться к психиатру либо к сексопатологу. Но я не стану делать этого…
