Соучастники - Ли Уинни М.
– Вы уж себя поберегите, хорошо?
И я отозвалась в том же духе. Вряд ли это ему легко дается – выслушивать по работе такое количество пострадавших женщин, обнажающих свои душевные раны, ударяющихся в слезы. Но он не отступается.
Мы расстались, и тело мое стало поразительно легким, лицо раскраснелось от пива и, возможно, не только от него. Хоть я и подозревала, что это могла быть наша последняя встреча.
Я все еще думаю об этой редкой бодрости, сидя на той же неделе, попозже, у себя на работе. В дверь ко мне робко стучат. Подняв глаза, я вижу Клавдию.
По новым правилам преподаватели теперь должны оставлять дверь кабинета открытой, консультируя студентов наедине. Я прошу прощения и объясняю это Клавдии, но ее это не смущает.
Она отредактировала свой сценарий в соответствии с моими предложениями и написала еще несколько сцен, собственно говоря, закончила его. Не смогу ли я как-нибудь на него взглянуть?
– Конечно, – говорю я, удивленная ее энтузиазмом. – Присылайте, к концу месяца прочту.
– Еще я посмотрела все фильмы, о которых вы говорили, – добавляет она. – Они мне очень понравились. Можете еще что-нибудь посоветовать?
Я впечатлена – это медленные фильмы с субтитрами, совсем не похожие на кино, которое обожает большинство моих студентов. Мы говорим о том, что ей показалось особенным: о темпе, о тоне, об интроспекции. Я снова вспоминаю радость, которая возникает, когда один синефил встречает другого. Говорю себе, что, когда я начинала, все было по-другому. Сейчас есть летние университеты, лаборатории, программы, призванные помогать молодым людям все равно из какой среды становиться кинематографистами. “Различные голоса” теперь нужно пестовать – уж наверное, немного ободрения не повредит?
– Сара, – говорит Клавдия, выводя меня из задумчивости. – А вы писали сценарии?
Я качаю головой. Ее слова напоминают мне о другом человеке, которого я недавно слушала.
– Я никогда не пробовала. Я вместе с режиссерами и сценаристами их сценарии улучшала.
– Ого, круто, – говорит она, широко раскрыв глаза. – Вам нужно самой попробовать. Я уверена, что получится хорошо.
– Ну, наверное, получится неплохо, – признаю я. – Мне для начала история нужна.
Где-то в голове у меня загорается огонек, и я напоминаю себе дать ему подышать, следить за ним, давать ему топливо, пока он не будет готов заполыхать.
Клавдия встала, чтобы уйти, но по тому, как она медлит, я вижу, что ей нужно сказать кое-что еще.
– Знаете, мы вот хотели спросить… в следующий четверг студенческое кинематографическое общество устраивает показ наших короткометражек. Хотите прийти? Это просто маленькие короткометражки, их, наверное, и смотреть-то неловко. И я уверена, что вы все равно заняты…
Знала бы она. Мое светское расписание, прямо скажем, не забито, а жизнь, состоявшая из честолюбивых двенадцатичасовых рабочих дней, давно прошла. Да и короткометражек я давно не смотрела.
– Ну, вообще-то я вполне могу освободиться, – говорю я.
Вид у Клавдии одновременно удивленный и довольный.
– Правда?
– Во сколько показ?
– В шесть часов в корпусе Б, в следующий четверг, – широко улыбается она. – Ух ты, все будут так рады, если вы сможете прийти.
– А у тебя на показе фильм будет? – спрашиваю я.
Она качает головой.
– Нет. Нет еще… я над своим пока работаю.
– Что же, надеюсь однажды его увидеть.
Клавдия улыбается и уходит по коридору. Ее темные волосы колышутся над рюкзаком, и я смотрю, как ее тонкая фигурка проходит по полосе света под рядом окон, заходит в тень, снова выходит на свет.
Я на миг задумываюсь, поворачиваюсь к компьютеру. Прокручиваю почту, ищу одно имя, одно письмо, на которое хотела ответить.
Немногим позже наступает День благодарения, и моя сестра со своей семьей возвращается в город. Родители впервые решили не работать в День благодарения в ресторане, и мы всем скопом нагрянули к ним в квартиру: мои братья и сестры со своими спутниками жизни, мои племянница с племянником и, разумеется, я сама. Всяческие двоюродные братья-сестры, дяди и тети тоже здесь, и мы то глазеем на стылые улицы Флашинга под нами, то говорим друг с другом, наверстывая упущенное.
В День благодарения поменьше лоточников, пытающихся распродать свои бок-чой и горькую тыкву. Улицы тише, серые, городские толпы удалились в свои светлые, теплые помещения.
Родители уже много лет не принимали такого количества родных, и я вижу, что они явно рады: мама носится туда-сюда, предлагая гостям плошки с тыквенными семечками и арахисовыми конфетками, папа торжественно наливает понемногу “Курвуазье” тем, кому больше двадцати одного. Его особенно впечатлила бутылка “Моэта”, которую я принесла к столу.
– Кто не рискует, тот не пьет шампанского? – посмеивается папа.
– О-о, – изумляется мама, протягивая руку к бутылке. – Сбереги на потом, на самый-самый особый случай.
– Нет, мама. – Я забираю у нее бутылку и откупориваю ее. – Зачем ждать? Сейчас и разопьем.
Возможно, готовясь к этому собранию, родители выставили новые обрамленные фотографии нас, своих детей, во взрослом виде. По полкам и шкафчикам проходит обычная процессия наших школьных и университетских выпускных, одного за другим: неудачные прически, неловкие ухмылки, разлинованные брекетами, мантии и академические шапочки.
Но есть и новые фотографии в рамках. Карен с мужем и двумя детьми – один из тех семейных портретов, на которых все неуклюже позируют, сделанных в профессиональной фотостудии. Эдисон в обнимку с Джулией – их официальная фотография с помолвки (Джулия настояла). И, к моему удивлению, моя фотография в том изумрудно-зеленом платье на красном ковре “Золотых глобусов” десять лет назад. Я на ней постройнее и помоложе (но не слишком заметно), и то арендованное ожерелье за пятнадцать тысяч долларов так и горит огнем у меня на шее.
Я вглядываюсь в изображение, словно возобновляя знакомство с человеком, которого знала в раннем детстве. Мне делается не по себе от этого столкновения со зримым свидетельством эпохи, которую я так долго пыталась забыть. И все же, когда я вижу его, долго пропадавший кусочек пазла встает на свое место.
– Ух ты, я помню это фото! – Карен бочком подбирается ко мне и изумленно глядит на него.
– Не верится, что это было десять лет назад, – я качаю головой. – Твои все фотографии – прошлогодние. Мама! – кричу я через все комнату. – Получше ничего не нашлось? Кроме фото десятилетней давности?
– Не беспокойся! – кричит в ответ мама, хихикая. – Ты на этом фото красивее всего. Гордиться надо.
– Божечки, – говорю я Карен вполголоса. – Наверное, этим фото они пользуются, когда пытаются свести меня с чьим-нибудь сыном или племянником.
Сестра подавляет смешок.
– Ведь, разумеется, именно так ты каждый день и наряжаешься.
– Хорошее фото, а? – спрашивает папа. Он подошел, чтобы в третий раз предложить нам еще “Курвуазье”. – Нашел картинку, которую ты мне прислала, и сумел побольше сделать. Видите, учусь понемногу всяким молодежным штучкам.
– Мы весьма впечатлены, папа, – говорю я. Карен толкает меня в бок.
– Ну что, Сара, как у детей успехи там, где ты преподаешь? Как работа? – спрашивает папа.
Я понимаю, что родители, наверное, кучу раз за все эти годы слышали, как я жалуюсь на свою работу. Вот и пришли к мысли, что Бруклинский местный колледж – это отстойник для лодырей и разгильдяев.
– Вообще-то, – говорю я, – на работе все не так плохо. На той неделе даже хороший сценарий прочла одной студентки. Была приятно удивлена.
– Хорошо, отлично! – подбадривает меня папа. – Видишь, я говорил, что будет лучше. Ты просто была слишком упрямой – не хотела мне верить.
– Я была упрямой? – спрашиваю я, хотя скорее – думаю вслух.
Карен делает большие глаза и кивает.
– О да, – беззвучно произносит она.
В эту секунду мама начинает сгонять всех к двери, чтобы мы спускались в ресторан на наш приватный ужин в честь Дня благодарения. Разговоры продолжаются урывками; толпясь, мы надеваем свои пальто.
