Габриэль Гарсиа Маркес - Сто лет одиночества
В тиши беременности Амаранта Урсула принялась мастерить на продажу ожерелья из рыбьих позвонков. Но, за исключением Мерседес, которая купила дюжину ниток, других охотников не нашлось. Аурелиано впервые в жизни осознал, что его способность к языкам, его энциклопедические знания, его феноменальный дар вспоминать мельчайшие детали неизвестных ему мест и событий так же бесполезны, как шкатулка с драгоценными камнями его жены, которые стоили, наверное, не меньше, чем все добро, которое было тогда у всех последних обитателей Макондо, вместе взятых. Хотя Амаранта Урсула не утратила ни своего жизнелюбия, ни своей склонности к любовным шалостям, она заимела привычку сидеть после обеда в галерее, проводя там бессонную, созерцательную сьесту. Аурелиано был вместе с ней. Иногда они так сидели и молчали до сумерек, совсем рядом, не спуская глаз друг с друга, любя в покое так же сильно, как прежде любили в буйстве. Неуверенность в своем будущем направляла их думы к прошлому. Они видели себя в раю, утонувшем в дожде, они шлепали босиком по лужам в патио, убивали ящериц и вешали их на Урсулу, играли в ее похороны, и эти воспоминания доказывали им, что они были счастливы вместе чуть ли не с младенчества. Погружаясь в прошлое, Амаранта Урсула вспомнила тот день, когда она вошла в ювелирную мастерскую, а ее мать сказала ей, что маленький Аурелиано ничей сын, его нашли в корзине на реке. Хотя эта версия теперь казалась им маловероятной, у них не было оснований заменить ее более достоверной. Но зато, обсудив все «за» и «против», они были твердо уверены, что Фернанда не могла быть матерью Аурелиано. Амаранта Урсула предположила, что он сын Петры Котес, о которой в доме ходили самые грязные толки, и эта мысль неприятно резанула их по сердцу.
Уверенность в том, что жена приходится ему сестрой, все больше терзала Аурелиано, и он совершил набег на церковные книги, чтобы в полусгнивших, источенных жучками архивных страницах отыскать следы своего происхождения. Самая старая запись о рождении, которую он нашел, относилась к Амаранте Буэндия, крещенной уже в подростковом возрасте отцом Никанором Рейной в ту пору, когда тот старался доказать существование Бога при помощи манипуляций с чашкой шоколада. Аурелиано вдруг подумал, что он может быть одним из тех семнадцати Аурелиано, записи о рождении которых были разбросаны по четырем церковным книгам, но даты крещения были очень давними и не подходили ему по возрасту. Глядя, как он с трясущимися руками блуждает по лабиринтам кровных связей, святой отец-подагрик сочувственно обратился к нему из своего гамака и спросил, как его зовут.
— Аурелиано Буэндия, — ответил тот.
— Тогда не убивайся и не трать время, — с твердой убежденностью произнес священник. — Много лет тому назад здесь одна улица носила это имя, и отсюда пошел обычай давать детям имена по названиям улиц.
Аурелиано задрожал от злости.
— А! — сказал он. — Значит, и вы не верите.
— Чему?
— Тому, что полковник Аурелиано Буэндия разжег тридцать две гражданские войны и все их проиграл, — ответил Аурелиано. — Что солдатня окружила и расстреляла три тысячи работников и что трупы увезли в двухстах товарных вагонах, чтобы сбросить в море.
Священник смерил Аурелиано жалостливым взглядом.
— Ох, сын мой, — вздохнул он. — С меня хватило бы веры в то, что ты и я сейчас существуем.
Таким образом Аурелиано и Амаранта Урсула остановились на версии с корзинкой, и не потому, что она им представлялась правдивой, а потому, что исключала все страхи и сомнения.
По мере того как беременность прибавляла во времени, они превращались в единое существо, все больше вживались в одиночество дома, которому не хватало последнего порыва ветра, чтобы рухнуть. Они ограничили свое обитание реальным пространством — начиная от спальни Фернанды, где перед ними уже представали прелести оседлого образа любви, и кончая началом галереи, где Амаранта Урсула сидела и вязала чепчики и чулочки для новорожденного, а тихий Аурелиано отвечал на редкие письма ученого каталонца. Все остальные помещения уступили безудержному натиску тлетворности. Ювелирная мастерская, комната Мелькиадеса, укромные и непритязательные покои Санта Софии де ла Пьедад оказались в глубинах домашней дремучей сельвы, влезть в которую никто бы не осмелился. Осажденные прожорливой природой, Аурелиано и Амаранта Урсула продолжали ухаживать за душицей и бегониями и защищали свой мирок, возводя известковые насыпи, роя последние окопы в этой вековечной войне людей с муравьями. Длинные, давно не стриженные волосы, коричневые пятна, усеявшие лицо, опухлость ног, полнота, портившая ее любвеобильное гибкое тело, лишили Амаранту Урсулу девичьего облика тех времен, когда она явилась домой с клеткой злополучных канареек и с мужем на привязи, но не убили живость ее духа.
— Черт побери! — как всегда, хохотала она. — Кто бы мог подумать, что мы и вправду станем жить не лучше каннибалов!
Последняя нить, которая связывала их с миром, оборвалась на шестом месяце беременности, когда они получили письмо, по всей видимости не от ученого каталонца. Письмо было отправлено из Барселоны, но конверт надписан синими чернилами и четким официальным почерком и выглядел невинно и безлико, как пакет от врага. Аурелиано выхватил его из рук Амаранты Урсулы, готовой вскрыть конверт.
— Не надо, — сказал он. — Не хочу читать.
Предчувствие его не обмануло, ученый каталонец писем больше не присылал. Чужое послание, никем не прочитанное, отданное в распоряжение жучков, осталось лежать на полке, где Фернанда иногда забывала свое обручальное кольцо, и там гибло, снедаемое холодным огнем заключенной в нем дурной вести, а одинокие любовники продолжали плыть против течения времени, того уходящего времени, незамоленного и пагубного, которое напрасно тратило себя в попытках подтолкнуть их к пропасти разочарования и забвения. Предвидя такую опасность, Аурелиано и Амаранта Урсула все последние месяцы проводили вместе, держась за руки, завершая верной любовью сотворение сына, начатое разнузданной похотью. Ночами, в объятиях друг друга, их не пугали ни шумные подлунные нашествия муравьев, ни шуршание жучков, ни постоянный тонкий свист дикой зелени в соседних комнатах. Часто их будило копошение покойных. Было слышно, как Урсула сражается с зовом плоти, желая иметь здоровое потомство, как Хосе Аркадио Буэндия ищет химерическую суть великих изобретений, как молится Фернанда, как звереет полковник Аурелиано Буэндия от подлостей войны и от золотых рыбок, как Аурелиано Второй беснуется в одиночестве среди шума и гама пирушек, и тогда они поняли, что безумные увлечения сильнее смерти, и опять стали чувствовать себя счастливыми в уверенности, что не перестанут любить друг друга и в обличье духов, долго-предолго после того, как новые виды животных отвоюют в будущем у насекомых тот горький рай, который насекомые уже почти отвоевали у людей.
В воскресенье, около шести вечера, Амаранта Урсула согнулась от первых схваток. Улыбчивая хозяйка девочек, продававших себя с голоду, помогла ей влезть на обеденный стол, уселась верхом на живот и плющила его в диком галопе до тех пор, пока крики роженицы не сменились ревом огромного младенца. Сквозь слезы Амаранта Урсула увидела великолепный образец Буэндия — крепко сбитый и норовистый, как все Хосе Аркадио, большеглазый и прозорливый, как все Аурелиано, предназначенный для того, чтобы положить начало новому, чистому роду, лишенному своих губительных пороков и своей тяги к одиночеству, ибо он единственный из всех Буэндия на протяжении ста лет был зачат в любви.
— Вылитый каннибал, — сказала она. — Будет зваться Родриго.
— Нет, — возразил муж. — Он будет зваться Аурелиано и выиграет тридцать две войны.
После того как была перерезана пуповина, повитуха при свете лампы, которую держал Аурелиано, принялась тряпкой обтирать тельце, покрытое синей слизью. И только когда ребенка повернули кверху спиной, увидели: у него есть еще кое-что, кроме мужского добавка, — и нагнулись, чтобы получше разглядеть. Это был свиной хвостик.
Родители не встревожились. Аурелиано и Амаранта Урсула не знали о роковом случае из истории их рода и не помнили о грозных предостережениях Урсулы, а повитуха вообще успокоила их, сказав, что этот лишний хвост можно обрезать, когда ребенок потеряет молочные зубы. И все тут же забыли об этом, потому что из Амаранты Урсулы ручьем хлынула кровь. Ей пытались помочь, запихивая в нее паутину и комья золы, но это было все равно что затыкать кулаком пробоину в корабельном днище. Сначала она старалась не падать духом и балагурила. Взяв за руку испуганного Аурелиано, просила его не волноваться, мол, такие, как она, не для того сделаны, чтобы умирать вопреки своей воле, и хохотала над варварскими действиями повитухи. Но Аурелиано все меньше верил в чудо, а ее все больше накрывала тень, словно свет отлетал от нее, и, наконец, она впала в забытье. На заре в понедельник привели женщину, которая возле кровати читала молитвы о спасении, равно влияющие и на людей, и на животных, но буйная кровь Амаранты Урсулы не могла подчиниться ничему иному, кроме любви. Днем, спустя сутки страданий, стало ясно, что она мертва, ибо ручей затих сам по себе, профиль заострился, темное лицо разгладилось светлой алебастровой маской, и она снова заулыбалась.
