Анатолий Курчаткин - Повести и рассказы

Будто не понял ничего!..

Афоня ждал в коридоре у выхода. Поехали в центр, зашли в шашлычную, сели там, взяли по шашлыку, сидели, разговаривали, жаловались друг другу.

— Ну, как по голове тебя тюкают, как по голове! — ударяя кулаком о кулак, говорил Яблоков. — Только попытаешься, хочешь только высунуться — тут же тебя по голове!..

— Нет, все, я уже плюнул, — глядел на него, прикладывался к стакану с «Боржоми» пил, глоток за глотком, Афоня. — Уж как вышло. Пирог один, едоков много, кто уж какой кусок себе захватил…

— Нет, как по голове!.. — послушав его, ударял кулаком о кулак Яблоков.

Но была радость в его жизни — эта студенточка из педагогического. Он вспоминал ее, и мысль о ней смягчала в нем темную, черную горечь от разговора с председателем. Прелестная девчонка, прелестная, что ни говори!..

Как раз нынче вечером она должна была приехать к нему, и ушел из шашлычной, не дождавшись кофе, оставив Афоню расплачиваться, — пора было уходить, чтобы вовремя оказаться дома, чтобы не опоздать к ее приходу, черт побери, думалось Яблокову, когда несся в такси домой, оказывается, дорожит ею!..

А ведь женюсь, понял он, поднимаясь уже в лифте на свой этаж. Женюсь, и нечего больше тянуть, после Майских прямо надо будет пойти подавать заявление. Тем более что и некуда больше тянуть: госэкзамены у нее совсем на носу, два месяца — и укатит куда-нибудь в Тмутаракань…

Студенточка, однако, не пришла. Зашторил окно для полумрака, зажег свечу в кованом настенном подсвечнике, включил на негромкий звук стерео, чтобы лилась, разливалась, как бы из самого воздуха возникая, музыка, стол накрыл, — она все не появлялась. Случалось, она запаздывала, и на полчаса, и на час даже — ну, на то и женщина, — но всегда, в конце концов, приходила, а тут уж и два часа минуло, уже и по-настоящему стало сумеречно в комнате, без всяких штор, а ее все не было.

Яблоков затушил свечи, выключил проигрыватель, спустился на улицу и снова стал ловить такси.

Именно сегодня, именно сегодня, крутилась в голове мысль, когда снова несся в такси, только солнце уже зашло и начал гаснуть закат. Именно сегодня, именно сегодня!..

Он не сразу сообразил, почему повторяет и повторяет про себя эту фразу, наконец до него дошло: именно сегодня, когда он решил: надо жениться!

В общежитии, на вахте внизу его не пропустили. Вахтерша пообещала вызвать через других студенток, еще сновавших вверх-вниз, и действительно, то одной студентке, то другой наказывала постучаться в такую-то комнату, сказать, что ждут, четверо студенток шли прямо на ее этаж, точно уж должны были стукнуться, — прошло полчаса, она не объявлялась.

— Ну, нет, значит, — сказала вахтерша.

Яблоков почувствовал: если сейчас не пропустит, он возьмет вахтершу, скрутит в бараний рог, засунет в ящик стола, за которым она сидит, и полетит наверх через пять ступеней.

— У себя она, я знаю, — сказал он, удерживаясь из последних уже сил.

— А, иди, сходи, — смилостивилась вахтерша. — Эти фуфалки бегают, и не постучались, поди, никто.

Дверь в комнату открыла сама она. Была в халате, с заплетенными уже на ночь в косу волосами, — вовсе и не думала она спускаться, не собиралась никуда.

— О-ой! — вскрикнула она испуганно, увидев его, и отступила назад, попыталась закрыть дверь.

Яблоков не дал ей сделать этого, открыл дверь, оттеснив ее в глубь комнаты, и сам тоже зашел внутрь. В комнате, он увидел, были еще две девушки, одна лежала в постели с книгой, другая сидела за столом с конспектами, и обе они глядели на него.

— Пойдем спустимся, — сказал Яблоков.

Она оглянулась на соседок. Спустится, понял Яблоков, не захочет при них.

— Сейчас, — сказала она, — минутку. Подожди в коридоре.

Сумерки на улице были уже совсем предночные, не синева уже, а серая-белесая темь.

Они обогнули общежитие и зашли во двор, пошли к темно громоздившемуся глухими, безоконными стенами зданию общежитского спортзала.

— Ну, красавица, — сказал Яблоков, останавливаясь и поворачиваясь к ней, — ты это что, красавица, ты меня что, как мальчика, бегать заставляешь?

Она стояла перед ним, смотрела с напряжением в сторону и кусала губы.

— Н-ну?! — повторил он, шагнул к ней ближе и взял за руку.

Она отшатнулась от него, будто он ее толкнул, и как-то странно выгнулась назад, вывернув вбок голову.

— Отпусти, — попросила она.

— Нет, ты скажи!

— Ну что сказать… — тем же просящим голосом выговорила она.

— То сказать! Что ты меня, как мальчика, бегать заставляешь?!

Она все выгибалась назад и все выворачивала вбок голову, он отпустил ее руку, и ее качнуло назад, еле удержалась на ногах.

— Н-ну?! — снова произнес он.

— Ты знаешь… — кусая губы и по-прежнему глядя в сторону от него, проговорила она, — я думаю… так будет лучше… я поняла… не надо нам больше. Все, не надо… я все, я не могу больше…

«Именно сегодня! Именно сегодня!» — опять полыхнуло в Яблокове.

— Что ты не можешь? — грубо спросил он.

— Ну вот все… ну все… что было… все, понимаешь?..

— Нет, — сказал Яблоков, двигая на щеках желваками, — не понимаю. Как это так: вдруг раз — и все? Что, кто-то замуж пообещал? Так и я тебя возьму.

— Нет, — сказала она, — нет, не в этом дело…

— Так а в чем, в чем? Объясни! Объясни — и тогда свободна, но объясни!

Она моляще покачала головой:

— Нет… ну, не надо!

— Нет, красавица, без этого не отпущу! Уж без этого-то не уйдешь, красавица!.. — Он снова взял ее за руку, подтянул рывком, обнял и тесно прижал к себе. — Ну?!

Она молчала, только тянулась из его рук, выгибалась назад, отворачивала в сторону лицо, и были на нем мука и отвращение.

Яблокова как пробило.

Дня три назад это случилось, — когда была у него в последний раз; в тот именно день, что принес с собой эту жару.

— Слушай, — сказала она, потянув носом, — что это у тебя так псиной пахнет? От соседей откуда-нибудь, что ли?

Яблоков тогда тоже принюхался. И ничего не почувствовал.

— Кажется тебе.

Но она все морщилась с отвращением, глотая слюну, и было видно по ней — едва ее не тошнит.

И вот сейчас — то же самое.

— Тебе что, — проговорил Яблоков, отпуская ее, — тебе кажется, это от меня… псиной?

Лицо ее с уклоняющимися от его взгляда глазами было искажено мукой и отчаянием.

— От меня?! — крикнул Яблоков.

И ударил ее. Не глядя куда, в это мутно белевшее в предночных сумерках пятно лица, враз сделавшееся ненавистным, изо всей силы — так что хрустнуло что-то, треснуло под кулаком; и еще раз ударил, и еще.

— Ничего, подымешься, — сказал он ей, отлетевшей от его последнего удара к стене спортзала, ударившейся об нее и лежащей сейчас с подогнутыми, подтянутыми к животу ногами, с закрытым руками лицом, с глухим отрывистым стоном из-под них. И пошел со двора на улицу.

Некоторое время Яблоков боялся, что приедут за ним, повезут в прокуратуру — нос-то он ей явно сломал, — но она, видимо, ничего о нем не сообщила, прошла неделя, другая, третья — и он перестал бояться.

Жизнь вошла в прежнюю, налаженную колею. По субботам — воскресеньям ездили с Афоней на двери, строители перед Майскими сдали много домов, и пришлось поездить и в будни, дважды сумели попасть в финскую баню, один раз снова выпало с тем хозяйственником, что зимой приглашал к себе на дачу. Обрадовался им, спросил, какие новости среди экстрасенсов, и вновь пригласил к себе: «Жене вы моей ужасно понравились. У нее день рождения, приезжайте, она рада будет».

Предмайская жара давно спа́ла, но май, весь навылет, так и стоял по-летнему уже теплый, и Яблоков как влез в джинсы и тенниску, так и не сменял их ни на что другое. Афоня, глядя на него, изумлялся: «Ну, ты жаркий мужик, Яблоко!» Сам он ходил в пиджаке поверх тенниски. Яблоков посмеивался: «Настоящий мужчина должен уметь по снегу босиком да в одних трусах. Помнишь, о том старике рассказывали, фотографию еще посмотреть давали?»

На даче у хозяйственника снова встретились с тем бородатым, что в прошлый раз толковал о новейших теориях происхождения человека и о новом ледниковом периоде. Яблоков не удержался, поддел:

— Так где же обещанный ледниковый? Май, а такие погоды стоят!

Бородатый, как прошлый раз, развел руками:

— Погоды эти — только лишнее тому подтверждение. Все вверх тормашками, все сдвинулось, все не на своем месте. Именно что: разве должно быть такое устойчивое тепло в эту пору?

Афоня стоял рядом с жевательной резинкой во рту, — хохотал так, что чуть не заглотил ее, пришлось стучать его по спине.

На самом уже излете мая на тренировке у Яблокова, чего никогда не случалось прежде, прямо в зале, появился Аверкиев:

— Настала пора, старичок!

Ему давали талон на новую машину, и старую, как договаривались, он продавал Яблокову.