Норман Мейлер - Берег варваров
— Что случилось? — повторил я свой вопрос.
Ленни посмотрела на меня отсутствующе, и я вдруг осознал, что она сильно пьяна. Рядом с диваном валялась пустая бутылка. Ленни стала катать ее из стороны в сторону, поддевая пальцами то одной, то другой ноги.
— Сейчас еще утро? — спросила она.
Несмотря на то что Ленни по всем признакам была здорово пьяна, на какое-то мгновение мне она показалась абсолютно трезвой. В конце концов, это неровное дыхание и заторможенная, не совсем членораздельная речь могли быть следствием эмоционального напряжения и накопившейся усталости. Ведь чтобы так перемазать всю комнату, тоже нужно было изрядно потрудиться. Я обратил внимание на то, что Ленни по ходу малярных работ не пощадила и себя. Брызги краски достаточно равномерно покрывали ее лицо и волосы, вдоль подбородка с одной стороны протянулся жирный черный мазок.
— Знаешь, мне кажется, что через час-другой я, наверное, смогу уснуть. — не без труда размыкая губы, произнесла Ленни.
— Где это тебе так досталось? — настойчиво продолжал я расспрашивать.
Она пожала плечами:
— Это было, наверное, несколько часов назад. Думаю, ранним утром, хотя я, конечно, могу ошибаться. Я помню, что, когда он ушел, дневной свет показался мне невыносимым. Похоже, еще до этого он спустился ко мне и принес бутылку, вот эту. Между прочим, с его стороны это было очень любезно. Это же он забрал у меня тот ящик с виски, который сам же мне и принес. Ну а сидеть в своей комнате, там, наверху, в одиночестве, он просто не мог. Слишком напуган он был своей победой, ему нужно было выговориться. Он говорил, говорил — до тех пор, пока все подозрения, которые только могли появиться у меня в душе, не подтвердились, да что там, пока они не стали больше чем правдой. Да, ничтожество восторжествовало. Посредственность и ничтожество стремятся быть законопослушными, только настоящая личность способна совершить большое преступление. Вот мы с ним выпили, поговорили, и я рассказала ему все, что думаю, по поводу этого дела и по поводу того, за что он любит… Ну, в общем, ее. Я сказала ему: тили-тили-тесто, жених и невеста, влопался, мол, влюбился как мальчишка — так помалкивай. Ну а он как это услышал, так раз — и влепил мне оплеуху. Видал, какой синяк? Чует мое сердце, он понимал, что мне это понравится. Ну а когда он ушел, я вспомнила, что накануне купила краску. Знаешь, я в магазине расплакалась, а продавец еще спросил, недоверчиво так: мисс, неужели квартиру — в черный цвет? Вот я и взялась за работу. Терпеть не могу эти окна. Впрочем, нет, это они меня ненавидят. — Посмотрев на черные стекла, она словно удивилась: — Надо же, все действительно черное. Глупо это, конечно. Черный цвет — он такой, никуда не денется. Вот только я почему-то думала… — Пенни посмотрела мне в глаза и, помолчав, продолжила: — Думала, что он исчезнет, как все остальное. Да, зря я все это затеяла, я имею в виду — покраску.
— Значит, это он тебя?
— Да какая разница? Ну что ты стоишь как дурак последний, сядь, наконец. Не видишь, устала я, тяжело мне смотреть, как ты стоишь.
— Ну ничего, за это он рассчитается, — разозлился я.
Пенни медленно покачала головой.
— Майки, какой же ты глупый. Пойми, я на него не в обиде за то, что он сделал. Никаких претензий, понимаешь? В конце концов, за мной перед ним должок был. Между прочим, это не ты пришел ко мне и предложил выпить, когда мне было так одиноко.
Пенни смотрела на стену прямо перед собой. Я молчал, и через несколько секунд она вновь заговорила, похоже даже не отдавая себе отчета в том, что между ее фразами прошло довольно много времени.
— Как же я ею восхищалась, — сказала она, аккуратно прикасаясь пальцами к синяку на скуле. — Я помню, как впервые увидела ее роскошные рыжие волосы, ее нежную розовую кожу ее почти детские складочки там, где скопился лишний жирок. Давно не испытывала я такого восторга. Я просто растаяла, как масло на солнце, как мед. Ну надо же, подумала я, какая сладость — сладость, сладость, мерзость, сладость, жирная сладость. — Губы Ленни болезненно искривились. — Так нет же, он не захотел отдать ее мне. Он меня предал. Не то чтобы я была к этому не готова, нет, я прекрасно знала, что. если нужно, он предаст и собственную мать, а я лишь буду аплодировать ему при этом. Но он ведь предал не меня, а самого себя. Я, конечно, понимаю, что за ним стоят другие люди, да и над ним их немало, но мне казалось, что внутренне он все равно свободен и презирает своего начальника точно так же, как того презирал бы любой человек, имеющий представление о чувстве собственного достоинства. Когда же он ударил меня на этот раз… Да конечно, я стерпела бы это, и притом — с удовольствием, но… Если бы он ударил меня, чтобы выразить свое презрение или хотя бы просто так, повинуясь собственному капризу… Но, увы, он открыл мне свое подлинное лицо, и оно оказалось попросту омерзительным. Это ж надо — победить меня и при этом так бояться. Я не хочу терпеть боль, если меня бьют со страха. Жаль только, что он все-таки оказался сильнее меня. Сильнее и к тому же еще противнее, чем я предполагала. — Вздох раскаяния сорвался с ее губ. — А потом он стал грязно шутить, отпускать в мой адрес сальные комплименты и вообще попытался представить все дело так, что и выпивка, и этот «дружеский шлепок» были с его стороны если не одолжением, то, по крайней мере, подарком. Он якобы просто сделал все, чтобы я, с учетом моих странных вкусов, осталась довольна.
На пороге комнаты появился Маклеод. Он не то улыбнулся, не то презрительно поджал губы, увидев, во что Ленни превратила окна, да и всю комнату.
Ленни вздрогнула и села, выпрямив спину.
— Что вам нужно? Что вы здесь делаете? — сухо спросила она.
— Да вот, хотел поговорить с вами, — сказал он мягко и даже как-то ласково.
Маклеод осторожно принюхался, явно пытаясь разобраться, чем помимо краски пахнет в комнате. При этом на Ленни он посмотрел буквально один раз, да и то искоса, явно не желая спровоцировать всплеск ее недовольства.
— Вам, кажется, было нехорошо, — осторожно заметил он.
Ленни просто окаменела. Она уже была готова расценить вопрос Маклеода как издевку, но искренняя забота, прозвучавшая в его голосе, сделала свое дело. Ленни устало кивнула:
— Нет-нет, все в порядке, спасибо.
Ощущение было такое, словно Ленни воспринимала Маклеода как угрозу до тех пор, пока он считал ее больной. Чтобы доказать обратное, она как могла энергичнее встала с дивана, расправила плечи и даже растянула губы в улыбке.
— У меня все в порядке, — повторила она. — Я отлично позавтракала, и у меня полно денег. Представляете себе, стою я, значит, на улице, а мимо меня проходит какой-то человек — и раз, сует мне пятидесятидолларовую купюру прямо в руки. Пока я сообразила, что происходит, его уже и след простыл.
Видимо, чтобы доказать, что не все из сказанного ею выдумка, Пенни сунула руку в нагрудный карман и вытащила из него скомканную банкноту.
— Значит, он тебя бьет, а ты берешь у него деньги! — не выдержав, воскликнул я.
— Это был незнакомый мне человек, — сказала Пенни.
— Отстань от нее и вообще уйди, — неожиданно резко обратился ко мне Маклеод.
— Да я только…
— Уйди, говорю, — повторил Маклеод, положив мне на плечо руку. По правде говоря, я давно не видел на его лице столь пугающего выражения. — Уйди и сделай одолжение, ты, ничего не чувствующий, ничего не помнящий, не знающий, что такое страдание… — На мгновение Маклеод замолчал, не в силах сразу придумать какой-нибудь эпитет пообиднее в мой адрес. — По какому праву ты решил, что можешь во что-то вмешиваться?
Рука Маклеода дрогнула, и он вдруг отдернул ее, словно испугавшись того, что делает. Он развернулся спиной ко мне, постоял так некоторое время, а когда вновь обернулся, его лицо приобрело привычное — суровое, но не пугающее — выражение.
— Я взяла деньги, — сказала Пенни, обращаясь, похоже, в большей степени к самой себе, — потому что деньги — это ничто, и ему доставило удовольствие сделать мне доброе дело. А потом… Потом он просто убежал по улице, видимо устыдившись своей доброты.
Маклеод кивнул.
— Шли бы вы спать, — сказал он почти по-отечески нежно, — когда проснетесь, уверяю вас, жизнь покажется вам гораздо лучше.
Какое-то детское выражение появилось на лице Пенни. Она словно перенеслась туда, в то далекое прошлое, когда была еще маленькой девочкой. Она аккуратно прикоснулась к синяку на лице, но пронзившая ее при этом боль развеяла все чары. Сжав зубы, она посильнее надавила на больное место, словно пытаясь преодолеть боль и исцелить таким волшебным образом ноющую рану. Она нажимала все сильнее и сильнее, но в какой-то момент, не выдержав, застонала и одернула руку.
Если кто-то и рассказывал ей об этом волшебном средстве, то на сей раз оно оказалось бессильным.
