Алла Калинина - Как ты ко мне добра…

— Видишь, видишь — воздают! — гремел Сергей Степанович. — Все-таки ценит народ! Потому что я верой и правдой…

Лиза была у мамы, с часу на час ждали Ирину с семейством, в доме у Юлии Сергеевны все сияло, она расставляла цветы в вазы, розы к розам, гвоздики к гвоздикам, было даже несколько орхидей от одной больной, удачно соперированной когда-то Сергеем Степановичем, но больше всего было хризантем, огромных, желтых, рассыпающихся по сторонам тонкими перистыми лепестками, и темно-золотых, тугих и плотных, и волнистых белых, их поставили в банки прямо на пол, и комната от них волшебно преобразилась, стала незнакомой, наполнилась горьким прохладным запахом, радостным предчувствием близкой зимы.

Уже темнело за окнами, но свет не хотелось зажигать. Мама волновалась, почему запаздывает Ира, то и дело отрывалась от увлекательного чтения поздравлений, чтобы прислушаться, не звонят ли у двери. Сергей Степанович был в новом коричневом стеганом халате, подаренном ему сегодня Юлией Сергеевной. Взволнованный и счастливый, он кружил по квартире, заговаривал с Лизой.

— Вот ты, дочка, всегда на меня обижаешься, а я ведь прав! Думаешь, я все это не заслужил? Думаешь, просто так? Нет, все правильно, все своим горбом заработано. И — признали. А другие… кто ушел в безвестность, — значит, были к тому свои причины, были, не нам судить. Дыма без огня не бывает. А ты меня слушай, я зря не скажу, я же к тебе как родной отец. Боюсь я за тебя. Ну дай поцелую…

Наконец за дверью раздалась возня, серия быстрых нетерпеливых звонков, и румяная Ирина, возбужденная до слез, ступила в квартиру, порывисто обняла маму, потом кинулась к Лизе, а за Ирининой спиной, безукоризненно одетый и спокойный, стоял Камал, держа за руку коренастого невзрачного мальчика. И вот это и были самые близкие Ире люди? Лиза видела Камала впервые. Он и правда был красив — высокий, тонкий, смуглый, лицо у него было великолепно вылепленное, скульптурное, впалые щеки с легкой вертикальной складкой подчеркивали высоту и крепость румяных скул, нос был тонкий, с трепещущими узкими ноздрями; рот в меру пухлый и в меру твердый, открывал ровные сахарные зубы, подбородок был круглый и сильный, тонкие брови эффектно взлетали к вискам, лоб широкий и чистый, прическа совершенная, узкие черные ясные глаза сияли желтыми огнями, но взгляд при этом оставался безмятежным, по-восточному отстраненным и непостижимым, и невозможно было понять, о чем он думает и видит ли их вообще.

— Ну вот мы наконец и встретились. Здравствуй, Камал! — Лиза протянула ему руку, и в лице его сразу, в одно мгновение, что-то неуловимо распустилось, оно стало простым и приветливым.

— Здравствуй. Я так рад. Поздравляю тебя с юбиляром. Как ты поживаешь?

— Прекрасно.

Совсем не то ей хотелось услышать от нового родственника — близости, сообщности, чего-нибудь более живого и сердечного, какого-нибудь знака, но ничего этого не было, она ошиблась, приветливое лицо ничего не значило, он по-прежнему был закован в броню, да и с чего она взяла, что он вот так сразу откроется, доверится ей? Он был бесконечно далек. Лиза присела на корточки и заглянула в лицо племяннику:

— Ну, а вот это и есть наш маленький Бахрам?

Камал что-то быстро и ласково сказал ребенку, и он тотчас послушно оторвался от отца, сделал короткий шажок и ткнулся в Лизины объятия.

— Здравствуй, тетя, — сказал он тоненьким чистым голоском, темные глазки его были опущены, руки висели.

Что в нем было от Ирки с ее порывами, лукавством, дерзостью? Ничего. Лиза похолодела, осторожно прижимая к себе ребенка.

— Где он, где он, — уже ворковала за ее спиной мама, — где моя любимая крошечка? Ты меня не узнаешь? Я же твоя бабушка! Ах ты, какой хорошенький, какой черноглазенький! Ну пойдем, пойдем, я тебе покажу всякие игрушки, я тебе покажу, что сегодня надарили твоему дедушке. Ну, поздоровайся с дедушкой, поздравь его, у него сегодня день рождения…

Лиза засмеялась и быстро взглянула на Иру, но Ира не заметила ее взгляда, она говорила с Камалом, а Камал расстегивал чемоданы. Какая она была незнакомая и далекая, Ирина, как она переменилась!

Позже, в течение вечера, это острое, болезненное ощущение не исчезало; наоборот, Лиза словно начала к нему привыкать. И только Женя, как ни странно, единственный, казалось, не чувствовал никакого напряжения с новыми родственниками. На банкете они с Камалом сидели рядом. Лиза не слышала за общим шумом, о чем они там говорили, но им было весело, они смеялись, перебивали друг друга, и Женя даже размахивал руками, что-то объясняя Камалу, а Камал слушал, кивал, соглашался. Дети тоже нашли постепенно общий язык. Оленька, на правах старшей, увлеченно ухаживала за Бахрамом, а он грыз яблоко и болтал ногами. Только Лиза с Ириной все никак не могли разговориться. Что-то необъяснимое, неприятное стояло между ними, какая-то невидимая преграда, и Лиза понимала, что преграда эта воздвигнута ею, а Ирина только из гордости и обиды не помогает ее разрушить, не хочет. Что же это была за преграда, что Лизе мешало? Ревность к незнакомой Ириной жизни, ко всему, чего не могла она разделить с сестрой, или тайное пренебрежение к этой ее жизни? Наверное, было и то, и другое сразу, и ревность сразу отметала Лиза как совершеннейшую глупость, а вот свое высокомерие… На чем основывалось оно? Неужели на том только, что был Камал не русский? Или просто Ирина рядом с ним вдруг показалась ей совсем притихшей, провинциальной, скучной? Да, все это вместе путалось, мешалось в ее душе. Лиза понимала, что это гнусно, неправильно, нечестно, но чувствовала именно так и ничего не могла с собой поделать, ей было жалко Ирину до слез, и больно за нее, и стыдно! Но отчего же, отчего? А оттого. В их круге существовали правила, которые Ира нарушила. По этим правилам жениться и выходить замуж надо в своем круге, а если уж не в своем, то деревенские должны стремиться в город, провинция — в Москву, а москвич — держаться за столицу изо всех своих сил. И это было правильно, потому что таким хоть и пошлым, но все-таки верным способом осуществлялось движение вперед, люди росли, это было направление эволюции, прогресса. Ирина же нарушила все и поэтому потеряла, конечно же потеряла! Она шла против движения, назад! Вот в чем была ее ошибка! Здесь, в Москве, все бы выглядело иначе.

И против Камала Лиза совершенно ничего не имела, по-видимому, он прекрасный человек и умница. В сущности, она не признавала в нем только одного — его упорного неприятия той схемы мира, которую она считала единственно возможной. Все, что противоречит этой системе, — ошибка. Или… или ошибается весь мир, и одна только Ира шагает в ногу?

Лиза оглянулась на мужа. Теперь он слушал Камала серьезно, повернув к нему напряженное, внимательное лицо и подперев голову рукой. И вдруг подумала Лиза, что Женя, в сущности, тоже неисправимый провинциал, он так и не научился находить особый пикантный вкус неповторимой столичной жизни, да и знал ли он вообще, что это такое, догадывался ли о существовании таких материй или отметал все чохом как нелепое мещанство, архаизм, бабьи выдумки? Одна была разница между ним и Камалом, он-то, Женя, поступил нормально, он стремился и приехал в Москву, он двигался в общем потоке, а Камал держался, держался за свое.

Лиза подцепила вилкой кусочек лососины, одиноко лежавший у нее на тарелке, и попыталась вернуться на банкет, в шумный зал ресторана «Прага». Здесь все еще говорили речи, прославляющие Сергея Степановича, но чувствовалось, что ораторы начинали уже повторяться, да их и не слушали больше, гости говорили и смеялись вразнобой, официанты разносили горячее. Сергей Степанович был уже навеселе и все время пытался что-то сказать, а раскрасневшаяся мама удерживала его, что-то нашептывая ему на ухо. Словом, пир был в разгаре. В соседнем зале гремела музыка, и гости то и дело вставали, чтобы немного размяться и потанцевать.

— Подумать только, — вдруг сказала Ира, — они с мамой вместе уже четырнадцатый год…

— Неужели так много? Какие же мы стали… старые!

— Да, конечно. В сущности, люди становятся старыми в тот день, когда начинают чувствовать родителей своими детьми. Так что, наверное, ты права, Лиза.

И Лиза вздрогнула, потому что впервые сейчас сестра изменила ее старому детскому имени, назвала не Ветой, а Лизой. И это был ответ на вставшее между ними отчуждение, она не стала ни притворяться, ни лгать, ни даже замалчивать того, что происходило, она просто поставила точку на детстве, отодвинула его, отныне и навсегда прошлое уходило назад.

— А ты? — тихо спросила Лиза. — Ты совсем уже привыкла там? Все хорошо?

— Нет, Лиза, у меня, наоборот, все очень плохо, даже еще хуже, чем плохо. У меня настоящая беда, потому что дорогой мой шеф товарищ Синицын закрыл экспедицию, совсем. Ты понимаешь — он закончил, перебирается куда-то в Крым, будет изучать греческие поселения. У него какие-то планы с космической разведкой древностей с помощью спутников. А моя-то жизнь продолжается! Что я буду теперь делать — без работы? Ты и представить себе не можешь, чем была для меня эта работа, в ней был весь смысл моего пребывания там, я ею жила. А теперь? Для чего я нужна? Что мне там делать, да и какой им с меня толк? Я в обузу превращаюсь, ты понимаешь?